ДЕД
Дед был стар. Так стар, что помнил ещё войну. Не те вооружённые всплески политических амбиций, которыми пестрели последние десятилетия, а ту, единственно Великую, войну.
Почему он её помнил, Дед и сам не знал.
Ведь был тогда совсем мальцом, четырёх лет от роду, и мало что понимал: сперва – в панике огромного бегства, потом – в организованном кошмаре эвакуации. Только боль. Её отличал безошибочно! И, почти немотствуя по младости, всю дорогу исторгал в зарёванное лицо добрейшей тетки Оксаны свой единственный, бессильный аргумент: «Болит!.. Болит!..» – не зная даже, откуда они едут и куда?
Узнал впоследствии, что выбирались они из-под Киева, а названия местечка не сохранила память. Как не сберегла и обстоятельств их с тёткой пребывания в этом местечке. Он не любил копаться в прошлом, но уж что помнил, то помнил крепко.
– …Болит!.. Болит!…
– Где болит, Стёпушка? Не может болеть, ты весь целенький, – растерянно убеждала она, осмотрев его после налёта. – Потерпи, скоро приедем. А что я мамке скажу, как приедем? Вот спросит с меня мамка за Стёпушку, а я что? Не плачь! Ах ты, горюн…
– Болит… Болит… – упрямо гудел он, отчаясь уже найти понимание. И, непонятый, засыпал в битком набитом вагоне. А проснувшись, опять заводил своё «болит».
Откуда ему было знать, что болит вовсе не у него, а у раненых, стоны которых вязли в прокуренной западне множества одиночеств. Откуда было знать ему, ещё не умевшему отделить себя от окружающих, что чужая боль – это не твоя. Ведь он её буквально чуял!
И только намного позже, уже подростком, научился скрывать этот дар, подавлять со-чувствие с чужой болью. Чтобы не выделяться! В чём и преуспел, став середнячком. Даже семилетку вытянул из-под палки, единственно по настоянию родителей. Потом, не мудрствуя, пошёл по стопам отца: устроился на элеватор, где и проработал до пенсии.
За свой долгий век Дед дважды бывал женат. Но только со второй женой нажил ребёнка, позднюю свою радость. И боль. Сын родился с тяжёлым, неоперабельным пороком сердца. Уж куда его только не возили, чем не лечили – всё без толку. Он, мучаясь, прожил двенадцать лет, и то, лишь благодаря отцу. Вот когда пригодился заглохший было дар!
Степан не просто чувствовал боль своего ребёнка, он научился её облегчать. И горько казнил себя, что так промедлил, ибо уже ощущал в себе силу справиться с недугом. Не было умения. Он опоздал…
А вернувшийся дар так с ним и остался.
Рос в нём и креп, стал многогранен, позволив Степану утвердиться на новом пути. Он понял, что призван унимать чужую боль и больше не изменял своему призванию. Люди шептались: этот мужик «знает». Да, он стал знахарь. Целитель, ведун! Во времена перестройки на таких пошла мода. Вот и в скромный райцентр началось паломничество. И продолжалось без малого пятьдесят лет.
Состарилась и умерла жена, потихоньку уходили в землю родные, близкие. А Дед всё жил, обдуваемый ветром времени. И работал. Многих исцелял! Потому и не стыла тропа к его старенькой хате, как бы там не гримасничала мода. Этот «знает», – считали все, – не какой-нибудь шарлатан, не рвач с дипломом!
В действительности, у него и диплома-то не было. На кой, дескать, ляд всякая мишура? И рвачом он не сделался, хоть мог бы, при этакой клиентуре. Наоборот, Дед был бессребреник, справедливо полагая, что со скорби не берут. Правда, не беря денег, всё же не брезговал харчами, поскольку ни огород, ни скотину не держал.
А вот от спиртного отказывался, всему предпочитая собственную, настоянную на кореньях, жуткой крепости самогонку. Но выпивал нечасто, два – три раза в год. Когда объявлялся Спасатель. Они дружили.
Вот и теперь, поглощая пространство Спасатель летел к Деду, с удовольствием вспоминая последнюю встречу, которая вышла забавной и поучительной. Впрочем, как и всегда.
…Он прибыл за неделю до Нового года, тоже устроив себе «выходной». На всю ночь! День, помнится, был сырой, снежный, но к вечеру подморозило. От выселок доносились разливы гармошки, снежный хруст, голоса… Не желая компрометировать друга, – и так уже слухи шли, будто знахарь якшается с чёртом, – Максим спускаться не стал, а сразу материализовался на крылечке.
Высокий забор скрывал гостя от любопытных ночных гуляк. Он постоял с минуту, прислушиваясь к шарканью лопаты во дворе, потом тихонько окликнул:
– Дед!
Тот как бы и не удивился:
– Лёха, ты? Иди в хату, стол уже накрыт.
В жарко натопленной горнице всё было по-прежнему. Холостяцкий простой уют, приправленный атрибутами ремесла: всюду пучки трав, источающие лёгкий сухой аромат… склянки с настоями… большая кушетка для приёма больных.
К запаху трав примешался другой: дух румяной картошки, дымящейся на сковороде. В блюдцах искрились соленья и маринады.
Всё это на принаряженном столе у окна, а окошко на двор смотрит, бережа от нескромных глаз.
«Немного ведь нужно человеку для счастья, – думал Максим, растроганный Дедовой «кухней». – Немного ведь нужно... Покой в душе, признание окружающих и праздник изредка – всё! А прочее есть «суета», как скажет Дед. Оно от лукавого, и имя ему – Зависть».
Дед ввалился в клубах пара, сразу напустив холод, и зашумел весело - удивлённо:
– Лёха, чего встал? Скидай амуницию!
Обрушив под вешалку тяжёлый меховой комбинезон, он ступил на холстяной «ковер» (Дед не терпел синтетики):
– Ну, старый, айда на расправу!
Они обнялись, взволнованно сопя.
– Дед... Дедище! – охал Спасатель, тиская несокрушимого здоровяка.
Наконец отстранился, сморгнув набежавшую влагу. Дед, хлюпая носом, полез в погребец – за самогонкой!
Пропустив по первой, оба навалились на съестное. Потом опять пили, болтали о том о сём. Говорил больше Дед, рассказывал немудрящие сельские байки. Гость внимал, благодушествуя у печи. Как вдруг!..
– Скажи, плясун, тебе еще не надоело с «костлявой» танцавать?..
– Откуда знаешь про «Костлявую Леди»? – И наверно у него был преглупый вид, потому что Дед победно засмеялся:
– Я много чего про тебя знаю, Лёха. Знаю, чую тебя, где бы ты не был.
Спасатель восхитился: силён старик! А тот продолжал, сверкнув петушиным оком:
– Зачем миндальничаешь с ней! Почему не убьешь?
Пуститься в объяснения или отделаться шуткой? Поколебавшись, он попробовал увильнуть:
– Дед, но ведь это же только…символ! Почти фантом…
– Ты не считай меня за дурака, Лёха, – обиделся Дед, – сам знаю, что ты лепишь там из этого… этого…
Спасатель подсказал: «Полей».
– Вот-вот, из полей этих самых, образы! Этак легче тебе за работой следить, когда людей оживляешь. И что образы те вточь соответствуют тому… тем…
– Понятиям?
– Да! Которые и здесь и ТАМ значат одно:Жизнь и Смерть. Так почему ты её не убьешь?
– Лектор из меня неважный, – предупредил Спасатель, – уж не взыщи, старина…
Теперь говорил он, а Дед, не перебивая, слушал. Боясь спугнуть капризный стих откровенности!
– …Ты приписываешь мне много, – начал Спасатель. – Насмотрелся видать, вот я приписываешь. Ну правильно, галерея оживлённых впечатляет. Небось уже в курсе, зачем это всё?
Дед поспешно кивнул.
– Да, спутник, да! – улыбнулся Спасатель. – Они сами становятся чище и в мир несут чистоту. Никто не убьёт, до седьмого колена! Даже напротив, из них большинство целители теперь, как ты к примеру. Вот тебе и померещилось невесть что обо мне. А всё не так! Я, Дед, всего лишь... проситель! Беру только то, что мне дозволено взять. Кесарю – кесарево
.
– Жизнь и смерть... – задумчиво продолжал Спасатель, – не надо смешивать их с понятиями добро и зло, ведь последние – суть понятия человеческие, моральные. Есть жизнь и смерть, две ипостаси бытия. В масштабе вечности – это Гармония и Хаос. Всё сущее стоит на равновесии антиподов, Дед. Попробуй, нарушь! Нельзя, не должно.
Никому, кроме Бога.
– А Он всё-таки есть, Лёха? – не вытерпел Дед. И Спасатель ответил:
– Там, куда я посылаю матрицу своего «я»… где нет уже движенья, нет и времени, ТАМ… ощущается Его присутствие. Это как… эманация Гармонии! Благословенно и непостижимо.
Дед заторопился, приметив весёлую искру в глазах гостя. Того потянуло прочь от высоких материй, к выпивке и закуске.
– Разрешу подымить! – выпалил Дед. – Ей-ей, разрешу, если ещё ответишь.
– Валяй, – засмеялся Спасатель, – уговорил!
– А ты, Лёха? Как себя мыслишь при таком раскладе?
– Я-то? – живо откликнулся тот, – посредник! Связующий элемент. Равновесие охраняю, такая у меня задача.
Тщательно подбирая слова он сформулировал жизненное кредо:
– Уменьшать количество Х;оса в пользу Гармонии. На гуманитарном уровне – в пользу добра. Зло ведь безудержно плодовито и агрессивно. И разрушительно! По-крупному разрушительно, Дед. Даже в помыслах, – подчеркнул Спасатель.
– Понятно, – с важностью заключил Дед, – понятно, почему тебе место в России.
– Ну, раз понятно, тогда наливай!
Они снова пили смертоносной крепости Дедово зелье, заедая картошкой и салом. Максим курил, выпуская дым в печку, Дед морщился, но терпел. И по мере уменьшения спиртного в графине, оживление за столом заметно возрастало.
После очередной стопки Деда кинуло на стезю нравоучений.
– Суетен ты, Лёха, – завёл он обычную песнь, ритуально повторяющуюся в каждую встречу (с небольшими интерпретациями). – Суетен, потому как глуп, – назидательно припечатал. – Ну сам посуди, такая силища, такая… – слов не найдя, он просторно развёл руки и заграбисто потрясал узловатыми пятернями: – А ты ш-што? Ты, брат, готов её по мелочам раструсить.
– Так уж и по мелочам, – хмыкнул Спасатель, нарочно подначивая.
– А то нет! – взвился старик. – Вот говоришь, равновесие охранять, уменьшать хао;с, значить, в пользу гармонии… Это ведь всё человеческие задачи, Лёха! Это каждому по сил;м, на своём месте, конечно, и в наивозможном объёме. По большому счёту, это тот самый смысл жизни и есть, который всё ищут чегой-то – никак не найдут!
– Верно, Дед, верно. Правильно говоришь, – соглашался Спасатель, любуясь горячностью друга.
– То-то, верно… – проворчал Дед. Тяпнул стопку, отдышался и заговорил опять, страстно так!
– …А ведь главный-то ха;с внутри. Он ведь в душе, Лёха! – постучав по тому месту, где, по его мнению, обреталась душа: где-то в центральной части грудины. – Испаскудились души, от этого всё зло и проистекает. Скажешь, они прозревают, воскрешённые твои? Ну, пусть так. Но ведь их же единицы в море, штучная работа, Лёха, штучная!.. Мало ты делаешь, не с того края взялся…
Спасатель нахмурился:
– Постой-постой… Я что-то не пойму, куда ты клонишь. Ты о власти, что ли, Дед? Опять?!
– Я о власти духовной, сынок. Зачем тебе земная власть? – это я уразумел, слава Богу. Ты можешь больше с твоею-то силой. Тебе поверят, ведь чудеса творишь! А самых твердолобых заставишь поверить, как давешних… – Дед хитро прищурился на друга.
– Да, здорово ты меня подловил, старый, – признал тот, – я и не думал, что знаешь… Ну, грешен, не удержался! Умыкнул несколько номенклатурных ворюг, сводил на «экскурсию». До сих пор трубят о похищении: «Хозяин» "похозяйничал" в минфине», «Перманентное раскаяние или психоз?».
Спасатель кисло скривил губы, мрачнея.
– Дура! – гаркнул Дед, аж стаканы к потолку подлетели и… покружив, опять опустились на стол. Старик был бережлив, сдержал телекинетический выплеск. – Дура… – мягче повторил он, – нашёл конфуз! Тебе бы пачками пропускать всю чиновную шайку через крайний предел.
– Так уж и пачками, – ужаснулся Спасатель.
– Рядами и колоннами, – закивал Дед. – Чтобы, значить, очистились и поняли, в чём он, смысл жизни земной!
– Вот-вот, – «поддержал» Спасатель, – чего церемониться, если ответ знаком? Изнасилуем человечество для его же блага. Тем более, ему не привыкать раком стоять. Уж сколько их было, насильников этих… А я буду главным! – Он воинственно выпятил грудь, но не выдержал позы, расхохотался.
Смущённый Дед поспешил с объяснениями:
– Ты не так понял! И запутал меня, старика… О чём ведь я начал-то? О чудесах… о вере! Тебе проповедовать надо, говорить. Тебя услышат… Поверят
– Конечно поверят, – иронически протянул Спасатель, – когда с чудесами – это да!.. А без чуда ни в жисть! Ты бы лучше спросил, на хрена такая вера, которую надо подпирать чудесами?
– Есть ещё слово Божье, сынок, – построжел Дед.
– Именно-именно, – обрадовался Спасатель, – и я о том! Всё уже сказано, и лучше – не скажешь. Разве я Учитель? Даже не поп. Нет на мне благодати, какая же благодать у носителя Силы. У сантехника-то?! Ты только вдумайся, Дед, кто я такой, чтобы поучать человечество?
Тот же сантехник! Этакий Сан–Саныч, хоть и масштабом покруче. Вот зашкалит за планку уровень суммарного мирового зла, сиречь дерьма, и возникает потребность в сантехнике. Это выглядит примерно так:
– Алё, Сан-Саныч? Унитаз засорился!!! – (в смысле, «полундра» и «свистать всех наверх»).
– Бу – сей секунд – бу! – рожусь, то есть, воплощусь… восстану из пепла… и захвачу свой фирменный говномер!
– Бзынь! Сантехника вызывали? Тэ-э-к, что тут у нас?.. Выше крыши? Ясненько. Откачаем… Не извольте беспокоиться, откачаем! Чтобы не воняло.
– Да ну тебя, Лёха, – обиделся Дед, – я серьёзно…
– Так и я не шучу, – заверил Спасатель. – В смысле, знай своё место и работай. Работай, пока количество не перерастёт в качество и равновесие не восстановится. Слесарю – слесарево.
– Долго ждать, вот что… – расстроенно засопел старик. – Жаль, ты один. Ты ведь один такой, да?
– Один, Дед, один. Сколько летаю, ни разу не слышал Зов – голос крови. – Спасатель вздохнул: – Видно, так Богу угодно.
А Дед размечтался, не в силах побороть соблазн скорейшего переустройства себе подобных.
– Вот бы много таких… а, Лёха? Вот бы все?.. В пользу, значить, гармонии! – бушевал старый фантазёр.
– Ты это серьёзно, Дед?
Спасатель недоверчиво всматривался в морщинистый лик. Лик выражал окрылённость! – Ты серьезно? Ну, отчудил… Да мы всю планету сожрём, ничего себе, гармония.
– Или уже забыл, старый, за каким занятием меня застукал, когда мы познакомились? Помнишь ли знакомство?
– Как не помнить!..
История их знакомства восходила к временам шестилетней давности, когда Спасатель редко покидал пределы родного Черноземья. Он тогда экспериментировал с полями, обеспечивающими защиту и маскировку.
…И тоже был май, но не жаркий, как этот, а просто нормальный. И был ненормальный день. Ненормально тяжёлый. День его рождения!
С утра «подарило» аварию в Воронеже. В одном из домов рванул газ, были жертвы: несколько обугленных трупов, причём, у одного отхватило голову.
Вот этого, обезглавленного, спасти не удалось – не настолько он был силён в то время. Настроение – дрянь! И весь день продержалось дрянное настроение. Может поэтому, он ещё пару душ упустил, не справляясь с нагрузкой: «подарки» сыпались, как из рога изобилия.
А под конец злополучного дня, вечером, уже по дороге к дому, попался ребёнок.
Двухлетняя девчушка, кроха совсем! Родители недоглядели: оставили на полу чан с кипятком студиться, чтобы скотине хлёбово намешать, и совершенно забыли о маленькой. Вот она, бедняжка, и сядь прямо в чан. Сразу болевой шок: пока папа с мамой хватились, у дитяти сварились почки.
…Ребёнка могло спасти только чудо. И ближайшим чудом в радиусе всей страны оказался он, да и то, по великой случайности. Ведь редко заглядывал в такие деревушки. Там мало чего бывает: ну напьётся кто, ну подерётся, или схватит дизентерию – всего-то делов! Деревенский народ крепкий. А тут такое…
Загнав эмоции на самое дно души, он работал быстро и грамотно. И только уже в «некро», танцуя с Костлявой, не смог сдержать чувств. Зарычал: «Не отдам!» – и чуть не поплатился за грубость. Однако ребёнка спас.
Ребёнка-то спас, но сам при этом был замечен, поскольку не удосужился наслать морок – локальную блокировку памяти.
А исправлять оплошность было поздно. Вынырнув из «некро», он обнаружил себя в толпе зевак и не придумал умнее, как на глазах у всей честной публики исчезнуть. Сопроводив своё чудесное исчезновение бранью, которой многие позавидовали. И заложив увесистый камень в фундамент народного мифа. О Хозяине!
Но и на том его злоключения не кончились. Подлетая к райцентру он иссяк. Иссяк как-то вдруг, морально и физически. И беззаконному обидчику Ньютона пришлось вернуться в лоно земного притяжения. Лоно оказалось жёстким.
– Ф-ф-фигня, – прошипел он, вставая с колен и отряхиваясь.
Место, куда его нечаянно приземлила судьба, обнадёживало. Полным поздневечерним безлюдьем! И наличием верной питейной точки в обозримом пространстве – прямо по курсу маячил автовокзал.
Взяв в чипке бутылку креплёного вина, он зашагал через выселки к близкому лесу: обычный парень в обычной одежде (камуфляж он придумал уже потом). А пока…
…Был месяц май и поздний вечер. В лесу пахло ландышем, надрывались соловьи, золотела луна… Он сидел под старой липой, кормил комаров, потягивая винцо – расслаблялся по-русски. Основательно поправив настроение, вышел в поле. Приискал место, разделся и, ничтоже сумняшеся, рухнул в озимые. Кому тут было на него смотреть!
Он уже заправился, стал потихоньку выбирать из почвы энергозаборники, как вдруг почувствовал, что кто-то силится его перевернуть.
– Иду это я, значить, к лесу, – вспоминал Дед, – травушки чтобы целебной собрать при луне. Ну вот, иду…иду…глядь! Белеется будто? Сворачиваю на пашню – интересно же! – Дед озорно поглядел на гостя. Тот улыбался, оживляя в памяти забавные перипетии их знакомства.
– … Мужик безо всего, как былка на юру. Голый потому что. Лежит – не шелохнется! – театрально сгущает Дед, – только знай, жопой на луну отсвечивает. Я и подумал: уходили парня! А одёжу сняли, известное дело. Народ уж больно разбаловался–озлобился на путях ряформ!
Ох, думаю, сердешный, давненько лежит… Вон и черви, длинные да белые, с-под него лезут, шевелятся. Однако падалью не пахнет, странно… И земля вкруг него словно инеем подёрнулась. Странно! Ну вот. Стал я его поворачивать, чтобы в лик, значить, заглянуть: может признаю кого? А упокойничек кэ-э-эк… вспрянет!
Глаза вытаращил, стоит, а с него черви… черви эти самые, быдто шерсть свисают. Ужасник и только! И как я дуба не дал, тут же, на месте, не знаю.
– Ду-у-ба?! – протестующе заревел Спасатель. – Да ты по-заячьи припустился! Я только плавки успел натянуть, а ты уже метров пятьдесят отмахал.
Ну и я за тобой. Бегу, по пути энергозаборники в тело втягиваю. «Постой, – кричу, – дедушка, постой! Не бойся меня!» а старик в ответ: «Сгинь!» - хоть сам уже за сердце держится. Что прикажешь? Я бы полетел, но боюсь. Боюсь ещё больше напугаю. А как к выселкам подбежали, рискнул я осторожный посыл сделать, чтобы пострадавшему силёнок придать.
Бог мой, беглец-то… окуклился. Да так профессионально! Меня прямо вышвырнуло из твоего сознания, Дед. Не пустил меня «в гости», старый. Тут мне любопытно сделалось: дедок, я вижу, не простой, надо бы с ним познакомиться. Как раз и случай подходящий… – Спасатель умолк на секунду, простодушно поглядеть на друга. Тот хохотал…
–…У выселок мы перешли на шаг. Мой старичок упыхался, еле плетётся…Я за ним иду, не спеша, в обличье вполне чело¬веческом, в одних трусах. Собаки брешут... Кое-где уже двери захлопали, – боятся на окраине лихих людей. Ещё пальнёт какой-нибудь олух, по пьяни! Но мы уже поравнялись с избушкой об одном окне. И дед обернулся.
Обернулся это он, перекрестил меня истово... И сунул мне прямо в лицо нательный крест на «снурке»: «Цалуй, враг!» Пришлось приложиться. Тогда я был милостиво допущен к апартаментам, со словами:
– Зайди в хату, тать, неча голятками сиять!
Дед даже смеяться не мог, взрёвывал только: «Ох, тебе... Уморил!.. Уморил совсем! »
– А знаешь, почему я тебя в хату впустил? – спросил, успокаиваясь. Максим отрицательно покачал головой. – Посыл твой оказался добрым, добрая сила изошла, – объяснил Дед. – Я ведь зло за версту чую, Лёха. Как и ты.
– А помнишь, как о себе мне рассказывал, – опять оживился старик, – и всякие штучки свои показал… ну, там… свечение, присоски эти свои, фантомы всякие?
– Да ты же сам пристал: докажи, покажи!
– Ну, я ещё не очень-то и поверил… – хихикнул Дед. – Это я сразу напугался тебя, от неожиданности.
После иначе думал... Думал, гипноз, этак и я умею. Но уж когда ты под потолком повис!.. Ещё и вытянулся вольготно, как на пляжу. Решил: или я с катушек съехал, или бес надо мной надсмехается. Подошёл, потрогал, – висит. Нет, думаю, не человек суть – нечисть! А «нечисть» мне с потолка: «Кончал бы ты эту бодягу, отец, у меня День рождения проходит!» – жалостно так.
– А ты и рад стараться, выставил полную четверть, – осуждающе пробормотал Спасатель.
– Мне надо было знать, что ты допрежь нагрузился? – съязвил Дед. – Ты не докладал!
Они поглядели друг на друга и опять засмеялись.
С той, памятной для обоих, встречи Дед начал называть его Лёхой.
Сказал как отрубил: «Хороший ты человек. Буду Лёхой звать». «Ну, зови», – согласился он, хотя и представился честь по чести. Понимая, что с именем связано у старика что-то дорогое, личное, он никогда не навязывался с расспросами. Сам называл друга Дедом, тоже зная его имя-отчество.
...Оба уже были сыты. И пить не хотелось. Максим спросил, незаметно для себя возвратившись к серьёзному:
– Ты бывал на том месте, где я заправлялся?
– Да, не раз, – неохотно ответил Дед.
– Лет пятьдесят там ничего не вырастет, – жёстко сказал Спасатель. – Это, Дед, к вопросу о гармонии.
– Но ведь ты же учёный, Лёха! Можно придумать другие источники…
– Увы, старина, для человеческого тела не существует других источников. Только прах, мёртвое – живому. А родную землю надо беречь, хотя бы из уважения: все туда ляжем.
Привалясь плечом к холодку оконной рамы, Спасатель тихо¬продекламировал:
..Но ложимся в неё и становимся – ею.
Оттого и зовём, так свободно, своею.
И замолчал, не то задумавшись, не то уснув.
– Никак забусел, Лёха? – с надеждой спросил Дед. Выпив лишку тот всегда оставался на ночь. К великой радости старика!
– Останусь, – улыбнулся Спасатель, – останусь, пожалуй...
Он хлопнул в ладоши: «Тащи гитару, философ!»
Дед ненадолго скрылся в спальне, а вернулся с гитарой, памятью покойной жены.
Настроив лады, Спасатель взглянул на притихшего друга:
– Что спеть? Заказывай!
– Что-нибудь со смыслом. И к ряду, – серьёзно сказал Дед.
– Любимую, что ль?
– Её. Кони привередные...
И ударились в тяжкий разбег «привередные» кони. А Дед слушал, упав головой на крепко сжатые кулаки. Как бегут они наперегонки с сердцем, бегут... по самому краю... В яростном древнем усилии – успеть!
– Хорошо... Ох, как!.. Как верно всё, Лёха...
…Дозвучал последний аккорд, и в нахлынувшей тишине старик поднял залитое слезами лицо.
– Я ведь скоро помру, – просто сказал он.
– Ты чего это, старый? От песни раскис? – Встревоженный, Спасатель обежал стол, обнял Деда, моментально «осмотрев».
– Брось, – проворчал старик, – здоров я. И дело не в том. Тебе пока не понять... Тут вот какой расклад: кесарю кесарево, а Богу-то – Богово, сынок. Для меня труд земных работ уже окончен. А вся печаль… только о тебе, плясун – один ты.
... Ночуя в горнице, Максим долго не мог заснуть. Всё прислушивался к старческому бормотанию, скрипу грузных шагов за стеной. Через некоторое время старик вышел из спальни и наклонился над ним, всматриваясь. Свет лампадки не давал разглядеть, спит гость или нет? Окликать однако не стал.
Постоял. Потом подоткнул одеяло и ... погладил его по щеке тёплой шершавой ладонью.
– Нет, нельзя человеку одному!.. – услыхал он взволнованный Дедов шёпот. С тем и уснул.
* * *
– Хлопец ты видный, Лёха, – проскрипел он голосом Деда, - чего не женисся?
– Непременно женюсь, только умоюсь сперва! – крикнул озорно, догоняя облако. Настиг, рыбкой внырнул и – выметнулся на воздушный простор, серебрясь от влаги! Пел ветер, празднично-алый рассвет веселил небеса.
А внизу ещё серо, тускло и сонно. Топография русских равнин не балует разнообразием: лес да поле в паутине наземных трасс, кое-где светлыми пятнышками дома. Вот река промелькнула стремительной тенью. На секунду повеяло сыростью, болотной прелью, перебиваемой лёгким, чистым запахом разнотравья.
И опять поле, сухое-сухое, почти сожжённое. И пахнет кузней!
Сжалившись, он поднялся выше, покружил над пашней, собирая облака. Потом отправился дальше, прислушиваясь к редкому погромыхиванию. За спиной шёл дождь.
– Вот-вот, одной рукой дарю, другой разоряю… – Он замедлил полёт, поддаваясь внезапной меланхолии.
«… Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землёй…» – пришла на память лермонтовская строчка. Следом за ней другая, из Франсуа Вийона: «…я всеми принят – изгнан отовсюду.»
Кем изгнан-то, кем?!. Да самим собой! Самим фактом своей окаянной исключительности. Изгой… Пусть не от слабости изгой, от Силы, но всё одно – изгой. Нечисть, нелюдь с полезными свойствами. Полезными для людей, а как насчёт себя самого?..
Он вздохнул, перевернулся на спину, стал смотреть на тающие в утреннем небе звёзды.
– Дед прав… чуть запало за тридцать и начало-таки покусывать одиночество. Например, возвращаться в холодный пустой дом всё трудней.
Потому и не возвращаюсь неделями. И настанет момент – не вернусь совсем. Буду вечно скитаться над городами и весями родной планеты, становясь потихоньку «запрограммированным чудищем», каким обозвала меня Оля. Опущусь, одичаю… Даже бабам стану неинтересен!
Вспомнив о бабах, оживился: баб он любил. При его образе жизни встречи с женщинами были нередки. Но всегда случайны, недолги. И никогда – честны. Может поэтому так сладко заныло сердце, стоило вспомнить Олю. С нею он мог бы не лгать!
И с сожалением отвергая готовое вспыхнуть чувство, грубовато осадил себя:
– Всякой порядочной самке положено вить гнездо, дурак. А с тобой не совьёшь. И детей не родишь. И вообще, со шлюхами проще! И разнообразнее, – заключил он, смеясь.
Свистнул, кошкой извернулся в воздухе, ринулся вниз, к тёмной массе знакомого леса. Тёмно-рыхлая масса прыгнула на него, точно зверь из засады, и её сократили зрачки, выбрав цель. В следующую секунду он скользил меж ветвей к облюбованной развилке. Устроился поудобнее и стал думать… о дружбе!
Вот дружба – хорошее дело, серьёзная защита от одиночества. Крепкая дружба, она, брат, сотни любовей стоит. Поскольку напрочь отсутствует расчёт, а есть только чистая симпатия и равенство. Вот как у нас с Дедом. И никакой тебе ксенофобии, ни идолопоклонства, что ещё хуже. Он да Ольга свободны… нет, лучше не думать о ней. Лучше уж про Сергея… Неужели Ольга права?
Вновь поймав себя на запретной мысли о девушке, он заспешил к Деду.
…У выселок тихо. Не фырчат в очередь иномарки богатых больных, не видать и пеших, кто победней.
– Обычно загодя прибывают…
Максим невольно ускорил шаг. Заметил издали белый листок на калитке и почти побежал.
Надпись гласила:
НЫНЧЕ ПРИЁМА НЕТ. И В ДВЕРЬ НЕ ЛОМИТЕСЬ!
Он улыбнулся, дивясь Дедовой сметке. Потрогал зачем-то бумагу… Тонкий налёт – пыль!
Наверно дед уехал. Взял и в город укатил по хозяйственной нужде. – Рассуждая так, сам всё-таки открывал калитку. Просто чтобы убедиться. Чтобы себя убедить. В чём?.
.
…Две ступеньки и две чугунных гири на ногах, по одной на каждую. А рука уже на щеколде, как на плахе. Скрипнула дверь, отсекая последнюю надежду, – Дед был дома. И его тут не было. Уже давно. Спёртый комнатный воздух попахивал тленом, минувший день оказался жарок. Слишком жарким выдался день!
Скрюченное мосластое тело поднять и отнести на кушетку… Оно даже тяжёлым не показалось, не тяжелее и не холодней любого мертвеца, сутки так пробывшего. Почему-то он был уверен, что именно столько лежит здесь Дед. На нём всё чистое, заранее припасённое в дорогу. Он, конечно же, знал…
Знал и я, – внезапно понял Максим, – тем и маялся, пока летел – сознанием сиротства. Не первая это потеря, но самая болезненная. Вот и не впускал!
Всем существом он понимал сейчас, кем был для него Дед – другом, наперсником. Всем, в чём он нуждался по-настоящему.
В память о друге прихватив со стола фотографию, подумал растроганно: «Лёха!» И ещё подумал:
«Так Дед настраивался. На меня ведь настраивался, как на сына – эх!..»
Напоследок успокоил себя:
– А его найдут. Непременно, нынче же! Калитку – настежь, сейчас и листок сорву… Вот так… Уж не подумают, что просто уехал. Найдут и схоронят.
Он спешил. Осиротелый двор покинул в великой тревоге.
– Дед умер во время сеанса, – раздумывал он, – это значит, канал открыт. Который, интересно? За сутки к нам могло натащить такого…
И натащило! В колымский, самый дальний из пяти.
Окунувшись с разлёту в густой, застоявшийся страх, Спасатель отступил, размышляя. Над природой обнаруженного. Поискал аналоги в планетарной памяти и не нашёл. Определил только, что сячит отсюда давно, с прошлого века.
Да ведь в этих местах были когда-то лагеря, – вспомнил он. – Это сейчас здесь заброшенный край, а раньше было густо. И среди зеков наверняка попадались способные медитаторы. Открывали канал – домой ведь хотелось, на волю! Пусть ненадолго, пусть не вьявь, но домой. А вокруг зло… Зло зло и притянуло!
И стояло оно, стучась в мембрану пространства-времени, пока не достучалось. Просачиваясь потихоньку через поры ментальности, на уровне идей, замыслов, оно бы долго ещё себя не рассекретило. Смерть Деда вытащила его на свет. И она же, эта смерть, привела в действие некий разрушительный потенциал. Вот только, в чём его сущность?
Размышляя, он не переставал искать. Вёл поиск уже с орбиты, тут был чище фон. Роясь в глубинах чужих хроноформ – чужих, но не чуждых! – раскладывал бесконечный пасьянс символов, вглядываясь в их незнакомую суть. И она открывалась. А по мере узнанного, мрак всё больше охватывал душу.
На исходе второго дня он вернулся в тепло и свет земной атмосферы. С наслаждением провентилировав лёгкие, произнёс: "Чтоб я сдох!" И собственный голос показался ему тихим и слабым. Он не обманывал себя: штиль, царивший в районе проникновения, обязательно сменится штормом. О дальнейшем даже думать не хотелось…
Пришла ясность. Как по подсказке свыше он понял вдруг, для чего существует на свете – именно для такого вот случая. Что весь накопленный опыт был лишь долгой подготовкой к нему. И что, выполнив свой долг, он умрёт.
Как сказал бы Дед, при любом раскладе.
– Интересно, за что такая немилость? – усмехнулся Спасатель. Но про себя уже знал «за что», вернее «почему». Приняв к сведению это новое знание, сказал себе так:
– Ладно, проехали. Это сейчас я Спасатель, а кем-то ещё обернусь – вопрос. Следовательно, всё к лучшему в этом лучшем из миров! И постараюсь не подгадить.
Стратегия представлялась ему простой. Взяв за основу принцип очищения, отработанный на тысячах воскрешённых, он сознавал, что животворный огонь, каким он обычно пользовался, здесь не годится. Он рассчитывал на другой, тоже известный ему, тёмный и разрушительный. О нём помнила Сила.
Перво-наперво, был перекрыт канал, связующий миры. Просто чтобы не сифонило в прореху. Не наглухо, то есть. Этой прорехе ещё предстояло сыграть свою роль. Спасатель кружил над тайгой, выискивая подходящую поляну.
Отличное местечко, не скучное, – решил, найдя наконец нужный вариант. Подумал спокойно:
– Здесь и будет моя могила. – Слегка удивился, потому что обычная ирония совсем оставила его. Попробовал пошутить:
– А ну как не справлюсь? – и сам же ответил:
– Что ж, проклясть меня будет некому.
Невозмутимый как скала, начал он сужать круги над местом будущей битвы.
И услышал… Зов! Тоненький, едва уловимый, скользнул по краешку сознания и пропал. Нет, опять появился! Запульсировал пронзительно-нежно, отзываясь в каждой его клеточке. Накрепко связав с тем неведомым комочком живого, в котором должна была зародиться кровь,такая же, как и у него.
Вот это было уж… чересчур! Под напором эмоций его олимпийское спокойствие дало трещину, раскололось и рухнуло. Сперва преобладало изумление: вероятность подобного он прежде бы исключил. Теперь приходилось считаться с фактом.
Вспомнив Ольгу, свои московские приключения, он согласился:
– Да, так и было. Я напоролся на пули, в пулях был жидкий азот, азот меня остудил ненадолго… Потом мне вздумалось развлекаться с женщиной…
– Скажешь, случайность? Нет, законный результат твоего всегдашнего легкомыслия! – Сурово себя осудив, он тотчас взвыл, защищаясь:
– Ах, я ведь не знал, что способен к размножению! Прямо мистика какая-то…
Почувствовал, как страстно хочется… жить! И заметался в смертной тоске:
– Господи, пронеси чашу сию мимо меня…