– Олег Михалыч! Олег… – их разделили, – Михалыч! – умирающей выпью вопил тощенький очкастый администратор директору цирка. Тот уже объявил начало представления и пулей влетел за кулисы, торопя построившийся на выход кордебалет:
– Девочки, огоньку! Лариса, ритм держи, да чтоб не вполноги, как вчера! Это и всех касается. Ну, с богом, с богом! – он подтолкнул крайних, придирчиво оглядел сверкающий блёстками строй и поймал за рукав упыхавшегося администратора:
– Петрович, что стряслось?
– ЧП! – выдохнул тот. И заголосил, уворачиваясь от снующих униформистов:
– Макс напился! Работать не сможет – беда!..
– Молчи! – шикнул директор. Поискав в толпе, приказал:
– Кит, объявляй номера!
– Где? Где он? – вопрошал владелец заезжего цирка, устроитель дешёвых зрелищ для «дешёвого» люда. – Где этот сукин сын? – распалял он себя.
Мчась мимо клеток с рыкающими львами, он сам рычал от бессильного гнева: потерять ковёрного перед началом представления, это…это чёрт знает что! Без ковёрного нет цирка. Какой может быть цирк без ковёрного? Нет, имеются, конечно, и ещё клоуны, но эти так… в помощь Максу. А Макс- он и есть Макс. Он прима, алмаз! На него ходит зритель. Вон, чокнутый этот, уже сидит, в первом ряду расселся со своей бандой – ждёт! Макса ждёт.
– Уй, беда, – озабоченно стонет директор, – шапито подожгут, черти!
– Я…ребят…расспросил… – Задыхающийся тенорок Петровича нырял на бегу. – Это всё Гошка, его работа… Цирковой глоток, бля! Они…поспорили, значит…чтобы Максу… пол-литра одним махом…
– Зачем?!.. – Директор даже остановился, выпучив глаза.
– Ну…тот вроде бы на волынке его обучить обещал. Если проспорит.
– Та-а-ак… – зловеще прищурился директор. – Где, говоришь, этот… рекордсмен?
– В гримёрной он. Лежит бревном, а рядом порожняя тара валяется. Я уже всё перепробовал: и уши ему тёр, и в лицо брызгал, – куда там! – Петрович безнадёжно махнул… и опять потрусил за начальником.
– Мальчишка, сопляк! – шипел тот, наливаясь едкой обидой. – Я его, дурня, подростком взял. Думал, толк будет, хоть и не цирковой пацан. Выпестовал, вынянчил, можно сказать, на ноги поставил. Пять лет бился и вот… благодарность!
Он рывком отворил дверь и…
– Что ты мне наплёл? – загремел директор. Обернулся, втащил в вагончик злополучного администратора:
– Чернильная твоя душа, полюбуйся!
Клоун Макс, предмет их недавнего ожесточения, свежий и трезвый, аккуратно накладывал грим. Он был уже одет, а теперь довершал последние штрихи комической маски. Вскочил, расшаркался, принимая начальственных персон: «Ба! Чему обязан?» и так далее. Сама невинность! Долговязая и конопатая, с честным взором счастливца, неизменно пребывающего в ладу с собой и с миром.
Минуту спустя он триумфатором выходил на манеж!
А после представления, отдирая закрашенный пластырь, добродушно пытал у соседа по зеркалу:
– Дядь Гош, это кто мне чурильник разбил? Ты, что ль?
– Кому ж ещё, – буркнул в ответ дядя Гоша, музыкальный эксцентрик, известный питейными «подвигами». – Чтобы в чувство привесть, – пояснил он. – Не обиделся?
– Не-а! – Макс потешно наморщил нос и слегка заехал ему по шее. Тот тоже не остался в долгу, всегда готовый подурачиться. Но на этот раз потасовка не состоялась.
В голову Макса пришла новая идея: он схватил пресловутую волынку и извлек из кожистого её нутра каскад заунывных нот, отнимающих душу. Псы за речкой хором «одобрили» исполнение.
Отсмеявшись, дядя Гоша долго ещё умилялся на своего любимца.
– Ишь ведь, чёрт какой… Вундеркинд конопатый… И настырный же, ч-чёрт! – приговаривал он, даже не подозревая, как недалёк от истины.
* * *
Нарастающий рокот копыт гулом наполнил пространство. Противники быстро сближались. Оба в латах, как и их кони, и вооружены турнирными копьями.
Поединок на скользкой вершине – смертельный поединок! Здесь всё решает единственный удар. И вот он нанесён.
Рыцарь в чернёных доспехах выбит из седла, его конь обрушился в Бездну. Но и победитель сражён, пусть холодная сталь и не коснулась его. Он сползает с коня наземь и так лежит, созерцая поверженного соперника.
– В чём я неправ? – шепчет победитель. – Господи, вразуми!
Но безмолвие ему ответом, и в самом безмолвии – осуждение. Вставая с колен и уже чувствуя приближение расплаты, он спешит покинуть угрюмое ристалище. Чтобы вернуться сюда опять! В ином образе, но столь же грозном. Сражаться и побеждать! А потом нещадно страдать от каждой победы.
* * *
– Здорово, лицедей! Проходи, садись. Небось устал нас веселить? Вижу, устал… Так ешь и пей! А с меня довольно. Хотел тебя подождать, но… не утерпел. Я лучше покурю. Ты вот не куришь, а мне охота.
…Гаванские, а табак – дерьмо. Не мой сорт. Надо поставщиков тряхнуть, чтоб не забывали, с чьей руки хавают, кто в этом вшивом городе хозяин. Я, Макс, я, хоть и не все про то знают. Да-а-а… Был хозяин, да весь вышел! Знаешь, когда это случилось? В начале зимы.
Это когда я поломался.
Не как-нибудь там… я был убит! Не веришь? Ну и не надо, никто не верит. Я бы и сам не поверил, если бы не очнулся первым. А нас было шестеро, и ехали мы без охраны. Все под хмельком, скорость – двести, на трассе гололёд… Смекаешь? Занесло на вираже и кувыркало потом… белым полымем! Это снег сверкал в глаза на каждом кувырке. Я им счёт потерял, кувыркам этим. А после и всё потерял.
Очнулся, а во мне … тишина. И небо!.. Огромное, искристо-синее небо! И я под этим небом… один. Ни клочка на мне – всё сгорело. Ни души кругом. Только ветер сухо шуршит – гарь несёт ветер!
Я припомнил, как нас вертухало, и сел. Метрах в двадцати наша тачка (вернее, то, -что осталось) – коптит. Это надо было видеть, Макс!
Пятерых моих друганов раскидало, кого куда. Один прямёхонько посередь шоссе очутился. Забегая, скажу: это из-за него нас быстро тогда нашли. Теперь главное…
Всё это я только глазами увидал, без души. Почему? А вот: у меня по всему телу рубцы и наросты – красные, сизые, налитые!.. Словом, свежие совсем. Любому дураку понятно, что с такими ранами не выжить. Но я был жив! Больше того, эти шрамы прямо на моих глазах разглаживались и бледнели. Видишь? Кожа чистая, никаких следов. Поглядел бы ты на меня после аварии!
Вот сижу так, любопытничаю на свою персону. А за спиной моей что-то происходит: возня…снежный хруст…кашель такой… глубокий! И плеск. Эге, думаю, кого-то из корешей полощет. Ну, значит, не один я уцелел, и то хорошо. И оборачиваюсь себе спокойно. И никого не вижу, Макс. Снег и снег…
Вот когда меня пробрало по-настоящему. Я ведь решил, что умом пострадал от потрясения. Ведь глюки же слуховые! И затосковал… Да только не по-своему, а в полном бездействии! Есть о чём пожалеть, Макс. Жалею, что не встал проверить, руками бы потрогал, раз подвели глаза. Потому что там было… определённо было что-то, причём недалеко, в двух буквально шагах: стонало, охало, скрипело зубами, как от невыносимой боли.
Нет, не встал я тогда, струхнул. Хоть и не боюсь ни хрена в этой жизни.
А кореша мои тоже уже очухались, повскакали. Ко мне бегут… И с трассы, из попутных машин, на аварию люди сбегаются. И всё-то я слышу и вижу отлично. Значит, в себе. Повеселел даже немного. Но тут опять!.. Этот мой невидимка охнул и произнёс человеческим голосом:
– Господи! Мочи нет терпеть… Помоги или убей!
И выругался жалко и страшно. У меня был мороз по спине, хоть и так замёрз я голяком на снегу.
Такие дела, Макс… После того случая во мне что-то сдвинулось. Ледоход во мне и талые воды. В цирк вот хожу… на тебя чудака смотреть. Раньше б не пошёл.
Может, это кризис среднего возраста, как ты считаешь? Хотя, где тебе понять, ты же молоденький. Ах, какой ты молоденький, Макс! Завидую.
…Макс взглянул на обладателя среднего возраста и целого города со всей экономикой и инфраструктурой. У обладателя нынче были особенно страдальческие глаза. И сочувствуя чуждому страданию, он скроил на лице шутовскую, дурашливую харю. Это всегда действовало безотказно.
Когда сотрапезник развеселился, шут сказал, как ему и положено, нечто совсем неглупое:
– Ты, Костя, баланс потерял. Это наш цирковой термин, но он и для жизни сойдёт. Утратить равновесие можно двумя способами: либо изнутри, либо извне. У тебя, насколько я понял, второй случай, и он проще. Ну-ка, ответь как на духу: хотел бы ты вернуться к себе прежнему?
Тот, кого он назвал Костей, крупный и плотный – ражий! – мужчина лет тридцати пяти надолго задумался, словно решая конкретную задачу. Потом медленно, задумчиво покачал головой:
– Пожалуй, нет… – и повторил уже твёрдо:
– Нет. Я богаче стал. Не как прежде, а по-другому, ну да ты понял!
– Понял, – серьёзно кивнул Макс. – Это хорошо.
– Хорошо или плохо, не знаю, – улыбнулся Костя, – зато знаю наверняка: я этой жизнью обязан одной престранной твари… Той самой, что копошилась в снегу, матерясь и рыдая. А голосок у этой твари… запоминающийся такой басок... точь-в-точь как у тебя! Он бесовски загоготал, подхватив обескураженного гостя, потащил вон из кабинета, свистя и разоряясь на весь ресторан:
– По коням! Дай дороги – по коням!
Вскоре новенькие сверхмощные «кони» уносили их в ночь…
- С Костей ясно, быть ему целителем, – думал Максим, выжимая газ, – перебесится парень, определится и возьмётся за дело. Уедет, конечно, они все уезжают. Что ж, разумно: старые связи тянут назад, а к прошлому нет возврата!
С Костей ясно, а вот со мной…со мной сложней, мой-то случай как раз первый. Я баланс потерял изнутри. И теперь в тупике и выхода не вижу. Эх, силушка - Сила… Не даст зажиться на этом свете!
* * *
– Крепкий номер. Сколько бы ни смотрел, хочется ещё поглядеть. Слышь, Сань, кто ему идею подкинул?
– Рогов.
– Это который Рогов? Эстрадник? Из Воронежского?
– Да. Не мешай. Хочу понять, как он это делает? Определённо, у его «ИЖака» выражение на морде обозначено. Ну прямо живой!
– Электроника, Сань. А управляет дистанционно.
– Да, но какая электроника железяке морду состроит? Брезгливую мордуленцию, как у зажравшейся коняги?
– Брось, Сань, чудеса науки и техники! Макс в компьютерах шарит не как мы с тобой. Кто, например, для Петровича программы составлял? Макс! И никого со стороны не звали, – экономия. Не-е-ет, меня лично другое удивляет: где он свою «лошадку» достал?
И в какой заповедной «пырловке» ещё водятся такие лошадки? Это ведь, Сань, знаешь что такое? Это ведь не что-нибудь, а «ИЖ-Планета», причём одноцилиндровый! Мечта коллекционера, Сань!..
– …Привет, мальчики! О чём спорим?
– Вот, на Макса любуемся. А ты чего не одета? Тебе работать сейчас.
– Шальнев подменит. У меня «бо-бо».
– Эх, дождёшься, Варвара… Олег Михалыч - мужик конкретный: рассчитает и на красу твою не поглядит! Ну ладно, летунья, поправляйся. А нам работать…
– Айда, Николай, реквизит таскать! Ещё три номера, не забыл?
– Щас, Сань, щас. Вот он уже гарцует…
…На арене растяпа-ковбой «объезжал» своего «мустанга» под неистовый хохот публики. «Коню» затея явно не нравилась. Он то вставал «на дыбы», то «взбрыкивал», норовя сошвырнуть неумелого седока.
У того потешно взлетали длиннющие ноги, вдетые в бутафорские стремена, а сам он был весь расхлябан, как на шарнирах. Поминутно уваливался на сторону, но никак не мог увалиться совсем, простодушно дивясь непонятному везению. Тем более непонятному, что вместо поводьев он держался за шляпу, а «конь» гарцевал сам собой: накатывался и замирал, балансируя, над первым рядом.
Зрители взвизгивали сквозь смех, конь «ржал» под фонограмму, у всадника ехала «крыша» – это шляпа поминутно падала ему на глаза. Ковбойская, гигантских размеров шляпа!
– Парашют! – объяснил наездник, в конце концов вылетая из седла. И гордо покинул арену, при шляпе, с седлом на заднице, конь – в поводу.
Под купол уже взбирались воздушные гимнасты, а Макса всё не отпускала публика. Но вот объявлен следующий номер. Зрители притихли.
«Без сетки работают, чтобы нервы пощекотать. – Макс выглянул из-за кулис и неодобрительно поморщился. – Жорка нынче не в кураже, – вспомнил он, – сорвался утром на репетиции… Барби – стерва! Красивая, желанная, но стерва. «Шальнев подменит»… Ясно ведь, что парень не в кураже».
Он почему-то медлил уйти в раздевалку, а его уже дёргали, поторапливая, униформисты – Николай и Санька. Стояли, ныли над душой, не смея заставить, наконец, отстали и, кажется, ушли. А он ещё мотоцикл подкатил ко входу, сам не зная, зачем. И вовремя! Лонжа отцепилась…
«Промах, как утром! Жорке – крышка!» – молнией мелькнула мысль.
Но был он уже в седле, а тяжеленный мотоцикл – в воздухе. Запрокинулась и сгинула ополоумевшая физиономия Петровича, – чёрт тебя принёс, очкастый! – и в следующий миг он тигром выметнулся из-за кулис.
Невероятный прыжок – фонтан песка до первого ряда – радостный возглас: «Птичку поймал!»
Публика, захолонувшая было, тотчас ожила и вернулась в состояние обещанного ей веселья: мол, чего не случается в цирке? И разразилась аплодисментами…
Совершив победный круг, герой торжественно упыхал за кулисы!
Был один Петрович, а теперь вся труппа в сборе, с неудовольствием отметил он, минуя занавес. Надо быстренько выкручиваться, и так засветился. Этот наш, очкастый франт, всегда был смышлён! Ишь, рожа-то как вытянулась…
Отдал спасённого Жорку на попечение товарищей и хлопнулся в обморок, не забыв как следует побледнеть.
– Всё-таки экстремальное напряжение всех человеческих сил… Да, что-нибудь в этом роде обязательно, – размышлял он, валяясь «в забытьи»: – Тут важно – не переиграть. И не попасть к эскулапам. С моею-то начинкой!
А с арены уже летел Костькин рёв…
Подождав, и не дождавшись выхода несравненного друга Макса, он вдарился напрямки через манеж, в сопровождении всей многочисленной свиты. С ходу врезался в толпу за кулисами, – медвежья стать, облитая баснословной корденовской парой! – обдав запахом виски, гаванских сигар и чего-то ещё, что сопутствует безнадёжно большому достатку. Вмиг расшвырял сгрудившихся над Максом людей, не разбирая, кто прав, кто виноват. И бухнулся на колени, в пыль, даже не заметив собственного уничижения.
Гладил пухлое, ребяческое лицо, чуть испачканное гримом, отыскивая в нём признаки жизни. Не найдя таковых, принялся лихорадочно ощупывать «бесчувственного», вскрикивая:
– Где болит? Где болит? – и беспомощно озирался:
– В больницу его, а? В реанимацию!..
Макс был молод. Слишком молод и глуп, несмотря на всю свою премудрость. И вырос в приюте. Откуда ему было знать, что должен чувствовать родитель, когда чаду грозит беда? Тем более что Костя способен испытывать нечто подобное?
Напуганный слишком бурным проявлением дружеских чувств, Макс не придумал умнее, как сразу открыть глаза. А увидав опрокинутый Костин взор – страшный, сосущий взор чувствительного человека – ещё и плутовски ухмыльнулся ему навстречу: мол, вот он я, жив и здоров, – нате! И был удивлён, отчего этот взор наливается праведным гневом?!..
Костькина длань, вооружённая перстнем с печаткой, оказалась весьма… тяжела.
* * *
– Это знамение. – Макс хлюпнул расквашенным носом и мечтательно прищурился: – Знамение точно, – дважды за неделю чурильник разбит!
Послав себе любимому воздушный поцелуй, он отлепился от зеркала и вытянулся на диване, обжитом и надёжном, как всё в здешней гостинице.
– Кажется выволочка мне на пользу, – радовался Макс, – зря я раньше не догадался чем-нибудь треснуть эту клоунскую голову, чтобы искры из глаз! Вот и в Библии сказано: треснут тебя, дескать, по левой, а ты не будь дураком, натурально, подставь правую. Глядишь, чего-нибудь и осенит. Ведь осенило же, ей-богу осенило!
– Нет, конечно это всё надо проверить, – остудил он свои восторги, суеверно стуча «по дереву». – Нынешней ночью у нас что? Онкологическое у нас нынешней ночью, Вторая горбольница. У скольких там безнадёга? У троих. Эти – мне.
…Вернулся в номер уже под утро, измученный, но довольный. Отмокая в ванне, счастливо улыбался: исчезло главное из того, что мешало – ощущение собственной неправоты. Выход из тупика был найден, теперь предстояло торить дорогу к выходу. Макс понимал, что на этой дороге многое окажется лишним. Например, лишним окажется цирк, хоть и трудно это признать. Но впереди был свет!
Сказано – сделано. Максим всегда расправлялся с проблемой делово. Вот и теперь. Предупредив Михалыча насчёт замены, он на следующий день расторг контракт. Молча принял директорский гнев и скупую директорскую милость, оставившую его без гроша, но зато свободным! А после представления уже гулял с артистами, прощаясь. Не в ресторане гулял, в уютном гостиничном номере, по-семейному. И чувство было: покидает семью, с которой успел сродниться. Где ему были рады, а теперь вот жалеют, что он уйдёт.
Михалыч не явился, не пришёл «очкастый», а из прочих были все. Девчонки грустили под гитару, пили крепкий коньяк и тайком прижимались… вздыхали о бабьих радостях, что он им дарил. Плакал Жорка и, пьяненький, лез целоваться. А дядя Гоша играл на волынке.
– Куда ты теперь, чёрт конопатый? – грустно спрашивал он.
А и правда, куда? С чего начинать: Бразилия?..Аргентина?.. А может Испания, где школа фламенко и лексика ритма сложна и разнообразна. Слишком сложна…
«Я должен стать лучшим из лучших, так надо», – решил для себя Макс. И твердил, как заклинание: «Так надо, так надо», – шагая утром по набережной. Мимо старых каштанов, дожигающих зябкие свечи. Шёл он к Косте, надутому, разобиженному, но единственно способному помочь.
И пришёл. И рассказал ему всё. И в одночасье потерял друга.
Был друг, да весь вышел, говоря его же языком, – с горечью констатировал Макс.
…Ошалелая личность машинально откручивала пуговку. На вороте. Открутил и выронил, а Макс наклонился и поднял, снизу вверх засматривая в его зрачки. А тому казалось, что наоборот. И так теперь будет всегда. Потому что Костя поверил.
– Учёба потребует легальности и расходов, – объяснил Макс в заключение, но мог бы и не говорить.
– Мне два часа надо, – доложил Костя. Тихо-тихо, почти беззвучно.
…Ровно в полдень он был уже в гостинице: бледный, трезвый, с маленьким кейсом в руке. Макс разглядывал подношение: паспорт…виза…аккредитивы… Размер банковского счёта его удивил:
– Зачем так много? Мне за всю жизнь не истратить…
– Не обижай! – испугался Костя. И Макс дружески хлопнул его по плечу:
– Ладно, приму. Но с уговором: не будь таким замороженным, Кость! Посмотри, я всё тот же, не лучше, не хуже.
– А я нет, – просветлённо ответил Костя. Вдруг заморгал и бухнул:
– Прости!..
Непонятно было, за что он просит прощения? И Макс озадаченно хмурился.
А когда расставались, сказал, как по наитию какому:
– Ты вот что… дров не наломай!
Сказал и забыл, увлечённый ожиданием нового. Новая стихия отныне властвовала им, созвучная его родной стихии: ритм, мелодия, пластика – танец. Огонь сердца!
…Буэнос диас, сеньорэс!..
…Весть о Костиной смерти настигла в Андалузии, на пути домой. И стала первой его личной потерей. В одной восхитительно дымной таверне он завис на сутки: пил, плакал…
«Ах, Костя – Костя… Немного же я тебе подарил, всего три года. Был ли ты счастлив?… Надорвался, сгорел. Ты сгорел, а пепел – мне, чтобы посыпать мою непутёвую голову.
Ведь я ошибся! И немудрено, когда даже Символ выбран не тот. Теперь вот не ошибусь, как с тобой, Костя. Ты же не был целителем, ты был художник, а я не понял. Был ли ты счастлив хотя бы?»
А сам он был счастлив! Бесстыдно, анафемски счастлив! Даже когда оплакивал Костину смерть.
* * *
– Я буду звать тебя “Костлявая Леди”. Нравится?
– Да, Милорд.
– Милорд? Отлично. Маэстро, музыку!..