К читателю: данный рассказ, хотя и имеет документальную основу, является художественным произведением, и поэтому не стоит искать в героях реальных лиц.
«…И вот тогда, из слез, из темноты,
Из бедного невежества былого,
Друзей моих прекрасные черты
Появятся и растворятся снова».
Белла Ахмадулина
ОДНОКЛАССНИКИ?
Все свихнулись на «Одноклассниках». Встретишь знакомую, а она тебе: «Ты в «Одноклассниках»? Да не в «Одноклассниках» я! Что мне, делать нечего? Но люди находят, чем там заниматься: переписываются, общаются, встречаются, умирают от смеха, вспоминая детские шалости, и напиваются до потери пульса.
Нет, я не в «Одноклассниках». Наверное, потому, что школы меняла часто. Не было так, что бы в первом классе вошла, а в десятом – вышла. И не по своей воле, просто – обстоятельства. Первую школу я не помню вообще, я в ней проучилась полтора года. Потом, когда отца перевели на работу в Челябинск (а было это в середине учебного года), меня пристроили в самую ближайшую школу, которая находилась через дорогу от нашего дома. Но ни учителя, ни ученики не выплывают из лабиринтов памяти, только из одного лабиринта выскакивает белобрысый и весь в веснушках пакостник Митька. Сидел этот Митька за партой сзади меня и совершенно не давал спокойно жить: то за косички дернет, то тумаков отвесит – в общем, замучил совсем. А я в то время прочитала одну детскую книжку (к сожалению, ни названия книги, ни имени автора не помню). Рассказывалось там о детях моего тогдашнего возраста, и ситуация была похожая, и выход из этой ситуации подсказывался. Я решила воспользоваться советом и опробовать его на практике. На следующий день, когда Митька на большой перемене бросился ко мне, чтобы отвесить очередных тумаков, я отважно шагнула ему навстречу и сказала:
- Ну, ударь, ударь, чего тебе стоит?!
Митька, совершенно обалдев от такого неожиданного нахальства, так и застыл с открытым ртом, а я с гордым видом удалилась в класс.
После этого случая Митька притих и вообще как-то скис, а через несколько дней я нашла у себя в портфеле записку: «Марина, я тебя люблю». Подписи не было, но автор угадывался без труда. А еще говорят, что чужой опыт ничему не учит. Неправильно говорят. Если очень прижмет, так многому научит.
…Родители понимали, что после начальной школы мне следует продолжить образование, но так как я была еще «маленькой девочкой», то меня отправили в очередное ближайшее учебное заведение, которое было чуть дальше первого, но в пределах досягаемости.
Эта школа оказалась восьмилеткой. И вот ведь странная вещь. Ее я тоже помню плохо. Память выхватывает какие-то отдельные эпизоды: вот меня собираются принимать в пионеры, но не принимают из-за троек по нескольким предметам, и я горько плачу от такой несправедливости. А вот новогодний маскарад в седьмом классе. Наша соседка по дому, портниха, сшила мне костюм Хозяйки Медной горы. На мне был сарафан малахитового цвета, весь расшитый какими-то блестками, которые должны были символизировать уральские самоцветы, на голове – корона, в общем, отпад. Вокруг меня бегали зайчики, Мальвины и принцессы, и озадаченно спрашивали:
- А ты кто? А чё это на тебе?
Как и следовало ожидать, мой костюм занял первое место.
Помню выпускной вечер, на который пригласили Мишу Слуцкого, красивого и талантливого мальчика, который когда-то учился в этой школе. Миша играл на пианино и пел, а я весь вечер пожирала его влюбленными глазами. Миша пел модный тогда шлягер «Я сказал тебе не все слова» и иногда посматривал на меня, должно быть, чтобы как-то компенсировать такое внимание к его особе.
А что же одноклассники?
Помню только Таню Шотер, красивую еврейскую девочку, с которой мы дружили. У Тани были большие томные глаза, совершенно прямые черные волосы, заплетенные в косы, и длинные брови (именно длинные, никогда больше таких не видела), которые жили на лице своей собственной жизнью: они могли сдвигаться на переносице или разлетаться в стороны, как крылья птицы. Совершенно не помню, о чем мы с ней говорили, но думаю, что у нас были общие темы и интересы. Таня была музыкантшей, училась игре на скрипке, а я любила литературу и знала на память массу стихов. Наши отношения продолжались еще какое-то время и после окончания школы, но к тому времени Татьяна превратилась в пышнотелую красавицу, у нее появились свои женские тайны, мне же этот «женский мир» был еще не ведом. Помню нашу последнюю встречу, когда она рассказывала мне какие-то истории из своей жизни, которые мне были абсолютно не понятны. Наконец, она сказала со снисходительной усмешкой:
- Какой ты еще ребенок! Пора бы тебе начать взрослеть…
Больше я Таню не видела. Я думаю, что она, скорее всего, в Израиле, но у меня нет желания ее разыскать. О чем нам теперь говорить?..
ОДНОКЛАССНИКИ!
После восьмилетки начался для меня поиск «нормальной» школы, и вскоре таковая нашлась. Она, правда, находилась далековато (четыре остановки автобусом), но к тому времени я уже была «взрослой девочкой» и родители решили рискнуть. Как же я им за это благодарна! Школа действительно оказалась хорошей, поэтому и помнится хорошо. Помню дух демократичности, который там царил: не только школьники были между собой в дружеских отношениях, но и очень теплые отношения существовали между учителями и учениками, что, согласитесь, редкость. Я не помню, чтобы здесь происходили драки, склоки и прочие разборки, и думаю, что на то имелось две причины: во-первых, школа имела хорошую репутацию, и, соответственно, в ней учились вполне нормальные дети из нормальных семей; во-вторых, учителя не стесняли свободу учеников и позволяли им многое делать самостоятельно. Например, мы решили провести новогодний вечер, но сделать его необычным – пожалуйста! Хотите расписывать стены всякими рисунками – самовыражайтесь, но чтобы после зимних каникул класс был как новенький. И мы дружно в зимние каникулы забеливали стены. Не отсюда ли идет моя страсть к побелкам и умение самой сделать ремонт?
Сейчас в России стали модными гимназии, лицеи и прочие навороты. И моя школа, как я слышала, стала очень приличной, кажется, гимназией с французским уклоном. И ходят теперь по ее коридорам одни мадемуазели и месье: «мерси», «пардон» и пр. А в «наши» времена у школы тоже был свой «уклон», но не официальный. Просто завуч школы Георгий Дмитриевич, будучи очень спортивным человеком, любил водить школьников в турпоходы. Я в походы не ходила, здоровье не позволяло, но зато были по достоинству оценены мои литературные способности, и я стала редактором школьной газеты. Как известно, в школе почти всем дают какие-то прозвища. Меня звали «журналисткой», так как я ходила с записной книжкой, заглядывая во все углы и записывая все школьные новости. Газету мы делали интересную. В ней были не только фотографии и рисунки, но и статьи, и даже рецензии на фильмы, которые я сама писала. Около газеты всегда толпились ребята, а это кое-что да значит. Готовя очередной выпуск, мы всегда засиживались допоздна. Были среди нас художники и фотографы. Цезарь, кажется, был среди фотографов. Наверное, тогда и начались наши бесконечные страстные беседы. Но нет, о Цезаре потом, хотя ради него я и взялась за это повествование. Но сначала о других, и, прежде всего, о Сашеньке.
Мы с ней быстро подружились. Теперь мне это кажется даже странным. Сашенька была скрытной и замкнутой девочкой. Тогда, в девятом классе, она выглядела очень болезненной: нездоровая желтизна лица, сутулость и безвольно поникшие руки. Обращали на себя внимание ее глаза: зелено-карие, необычной, почти круглой формы, они были окружены частоколом коротких прямых черных ресниц. Как выяснилось, Сашенька действительно серьезно болела, и весь десятый класс провела в больнице. Я иногда ее навещала. Больница находилась в сосновом лесу, мы гуляли, и я спрашивала:
- Что же это за болезнь у тебя такая?
- Анемия, - отвечала Сашенька, а я думала: «Анемия – это же такая ерунда. Неужели из-за нее надо человека год держать в больнице?»
И только через много лет я узнала, что это была злокачественная анемия, болезнь, которая считается неизлечимой. Но Сашеньку вылечили. Профессора показывали ее студентам и говорили: «Это чудо, но нам удалось спасти эту девочку». И Сашенька действительно очень изменилась после выздоровления: появились статность и здоровый цвет лица, а сутулость куда-то пропала – совсем другой человек. Но, наверное, год, проведенный в больнице, не пропал даром, потому что после школы Сашенька решила учиться на медсестру. Наша дружба была ровной и постоянной. Да и не могло быть иначе, потому что Сашенька принадлежит к людям, которых теперь «не делают»: чистая душа, честная, порядочная, очень искренняя. Она единственная плакала, когда я уезжала в Израиль. Я сказала тогда:
- Сашка, ну, что ты? Я же не на войну ухожу. Да и виделись мы с тобой в последнее время редко.
- Да, - ответила она, - но я всегда знала, что ты здесь, что я в любой момент могу тебя увидеть, а теперь…
Мы переписывались и перезванивались с ней до последнего времени, но теперь я отвыкла писать обычные письма, потому что есть интернет, а у Сашеньки нет компьютера, но я верю, что наша связь восстановится…
В нашем классе были хорошие, добрые девчонки, но кроме Сашеньки, я ни с кем всерьез не подружилась. И парни у нас были интересные. Их, правда, было не много. Я вообще заметила, что к старшим классам мальчишек остается в школе мало. Может, они уходят в училища или техникумы, не знаю. Так вот о парнях, о тех, кто запомнился. Сидели они все «на камчатке» и активно общались между собой. Все они были физики и математики. Помню Вову Боданова, у него была феноменальная память. Он никогда не учил уроки, но держал перед собой открытый учебник. Если его вызывали к доске, он бросал взгляд на раскрытые страницы, «фотографируя» содержание, и шел отвечать. Как же я ему завидовала! У меня только на стихи память и была. Помню Диму Оленовича. У него были удивительные математические способности. Скажем, вызывает его к доске наша математичка Любовь Степановна и просит объяснить какую-то теорему по геометрии. Дима испишет всю доску аж до самого низа, мало того, придумает свое толкование этой теоремы. Потом положит мел, повернется к классу, опустит долу свои безоблачные голубые глаза, и молчит.
- Ну, - говорит Любовь Степановна, - чего молчишь? Объясняй.
- А чего объяснять-то, - недоуменно разводит руками Дима, - я же на доске все написал.
Тут уже Любовь Степановна руками разводит и вопрошает у класса:
- И что прикажете с ним делать? – и ставит Диме пять с минусом.
Еще был Шурик, влюбленный в меня. Он после школы пошел служить на флот, плавал на подводной лодке и слал мне письма. Я очень нравилась маме Шурика, но в то время я еще не понимала, как это важно, когда ты нравишься не только молодому человеку, но и его маме. Да только не в этом было дело, просто, не интересовал меня Шурик. Меня интересовал совсем другой человек, Цезарь.
ОДНОКЛАССНИКИ…
Вот мы и добрались до тебя, Цезарь. Почему такое странное имя? Ну, понятно, не имя это совсем, а прозвище. А звали его Юлий. Имя, как вы понимаете, необычное. Должно быть, родители Юлия увлекались историей. В школе полным именем мало кого зовут: все Сашки, Пашки, Дашки и Машки – а тут, нате вам, Юлий. И как прикажете его называть? Юлька что ли? Несерьезно, конечно. Вот так и появился Цезарь, Юлий Цезарь. Но мне это прозвище не нравилось, и я придумала свое: Юпитер. Про таких, как он, говорят: не красавец, но интересный. А самыми интересными были глаза: зеленые, в мохнатых ресницах. Какой же ты был веселый и бесшабашный парень. Ты бы, наверное, и внимание на меня не обратил, если бы мы вместе не делали газету. Началось все с разговоров и разговорами закончилось. Мы говорили, спорили, перебивали друг друга. Тебе было со мной интересно. Наверное, я была для тебя необычным явлением: вроде бы девочка, да не совсем.
А все объяснялось просто. У меня было три старших брата. Отец всегда занят на работе, мама очень плохо видела и не могла сделать из меня девочку в полном смысле. Моим воспитанием занимался один из братьев, который стал журналистом. Наверное, и я поэтому пошла по этой дорожке. Он был для меня идеалом, примером для подражания. Но, конечно, то, что я росла в мужской среде, наложило свой отпечаток. Из меня получилось нечто среднее: не мальчик, не девочка – оно какое-то. Наверное, потому и профессии потом часто выбирались неженские: редактор газеты (журнала), режиссер театра. Меня даже иногда мужчины спрашивали: «Ты – красивая женщина. Зачем тебе все это?» Зачем, зачем – а это, господа, вопрос уже не ко мне. Я что ли придумала все эти обстоятельства, которые сделали из меня то, что получилось? Однако я отвлеклась.
В десятом классе мне даже показалось, что я в Юпитера влюблена. Наши девчонки, которые все замечали, начали наставлять меня на путь истины: «Да ты знаешь, что такое наши парни? Они нас всех «бабы» называют, а Цезарь, он вообще… Ты знаешь, что они в походах в палатках творят? Ты знаешь Гальку из параллельного класса?.. У него же с ней… Она же от него…» - Господи, о чем это они? У меня в душе Грин и «Алые паруса», Грей и Асоль… А здесь: какие-то палатки, какая-то Галька… Ты, конечно, понимал мою «нездешность» и по-своему даже опекал. На большой перемене мальчишки из нашего класса иногда подходили ко мне, когда должен был быть урок литературы, и просили объяснить очередную тему. Они все, физики и математики, в литературе разбирались слабо. Я же бродила по тропинкам литературных произведений совершенно свободно, и мне не нужен был компас в виде учебника, все было ясно и понятно, а литературные герои казались старыми знакомыми. Я рассказывала о Болконском и Пьере Безухове, о Раскольникове с его несчастной старухой, которую он пришил. Цезарь ходил тут же, около нашего литературного кружка, усмехался, смотрел на нас своими зелеными, мохнатыми, наглючими глазами. Но как только мальчишки слишком увлекались моими рассказами, начинали взволнованно дышать и придвигаться ближе, так он тут же начинал на них покрикивать: «Ну-ка, брысь! Разбежались все, быстро!» - и парни, похохатывая, разбегались в разные стороны.
Из-за плохого зрения я сидела за первой партой, иногда Цезарь садился сзади меня, и учителям это создавало большие проблемы. Цезарь рассказывал какие-то смешные истории и всячески меня смешил. Я давилась от смеха, а иногда, не сдержавшись, хохотала на весь класс. Математичка Любовь Степановна говорила, что мы вместе представляем взрывоопасную смесь.
Около нашей школы находилась Комсомольская площадь. Помнится, в десятом классе (это был май месяц) мы, редакция газеты, остались после занятий, чтобы обсудить очередной выпуск. Окна класса открывались прямо на школьный двор. Цвели яблони, и их одуряющий запах вплывал в помещение. Дальше была видна площадь, на которой шло сооружение интересного памятника: танка. Это может показаться странным, но только не жителям моего города. Ведь наш город во время войны называли Танкоград, потому что на тракторном заводе в то время делали вместо тракторов танки, кажется, они назывались «Т-34». В отличие от тяжелых немецких танков, они двигались очень быстро и создавали для фашистов массу проблем. Говорили, что один из наших танков первым вошел в захваченный Берлин, вот этому танку и посвящался памятник. Все это было символично: и май месяц с летящими белыми лепестками яблонь, и этот танк, возле которого мы потом фотографировались на память перед окончанием школы. И было щемящее предчувствие будущего, в которое, к счастью, не дано нам заглянуть, да и не надо.
И был, конечно, выпускной вечер, на который все та же соседка-портниха сшила мне красивое белое платье. Я ходила по школе, девушка в белом, этакая томная и разочарованная уж не знаю чем, наверное, тем, что весь вечер со мной был Шурик, а не Цезарь. А про Цезаря говорили, что он вместе с парнями отмечает окончание школьной жизни.
Потом, после окончания школы, мы виделись очень редко и всегда неожиданно. Помню, когда уже родился мой малыш, а у меня пропало молоко, и я ездила на молочную кухню, чтобы обеспечить его необходимым питанием, потому что искусственное его организм не принимал, и он просто погибал у меня на глазах. Молочная кухня находилась в том же районе, что и моя школа, но гораздо дальше, туда нужно было ездить с пересадкой на двух транспортах. И вот однажды я стояла на остановке в ожидании трамвая. Зима. Холодно. На мне легкое пальтишко, продуваемое насквозь. Я почти превратилась в сосульку, когда увидела, как с подножки трамвая соскакивает Цезарь. Он подбежал ко мне, стал трясти за плечи и счастливым голосом кричать на всю остановку:
- Маринка! Живая! Молодец!
То, что он так активно меня тряс, было, конечно, кстати, так как я была уже на последней стадии замерзания. Но я спешила, мне было некогда: Ой, прости, мой трамвай… Да, конечно, увидимся, конечно, поговорим… Да, да…
Моя школьная подруга Сашенька к тому времени уже стала медсестрой и работала в больнице. Как-то, когда я была у нее в гостях, она неожиданно спросила:
- А ты помнишь Цезаря? Мы с ним вместе учились…
Мне ли не помнить Цезаря…
- Он попал к нам в отделение.
- А что у него?
- Язва желудка. И ты знаешь, мы с ним только о тебе и говорили. Как только я войду в палату, так он сразу начинает спрашивать о тебе: Как там Маринка, как у нее дела? Ему все про тебя интересно. А рядом на койке лежал его приятель. Он нас слушал, слушал, а потом и спрашивает:
- Я не пойму, ты в нее влюблен, что ли?
Цезарь задумался, а потом ответил: «Нет, не влюблен,… не влюблен…».
И наша последняя встреча… Я редактировала тогда многотиражку в одном из ВУЗов. Вот около этого ВУЗа мы и встретились. До работы я всегда добиралась транспортом, так как жила довольно далеко, но на этот раз я шла пешком, потому что мы все говорили, так вот шли через полгорода, и никак не могли наговориться. Стоял чудный, теплый, майский день. Ты почти довел меня до моего дома, и мы простились. И вот здесь что-то случилось. С неба посыпал снег, как мелкая сухая крупа (это при температуре +15, +20 градусов). Он все сыпал и сыпал, а я была в почти летней обуви, и мои ноги проваливались в эту снежную крупу, которой вдруг стало очень много. Я тогда подумала: вот чертов климат! Семь пятниц на неделе. Сейчас я думаю, что это был некий знак. Но мы давно перестали понимать природу, потому что отделили себя от нее, забыли, что сами – часть природы.
В Израиле я о тебе редко вспоминала, как-то не до того было. И только в последние годы твое лицо все яснее и отчетливее стало проступать в моей памяти. И я таки зашла в «Одноклассники», попыталась тебя найти. Но наша школа, раньше такая демократичная, стала совершенно недоступной: мне задавали кучу вопросов, как будто я собиралась похитить секретную информацию из архивов КГБ. В конце концов, я плюнула на это дело. Но мне все-таки хотелось хоть что-то узнать о тебе, и я обратилась к своей подруге, которая была сестрой моей одноклассницы. Я знала, что почти все мои бывшие одноклассники живут рядом, общаются между собой и все друг про друга знают. Ответа долго не было. Наконец, он пришел: «У Цезаря все очень плохо, - писала подруга, - он послал дочь в какую-то поездку, а с ней на станции случилось ужасное несчастье. Теперь у него проблемы с психикой… Жена его бросила…».
Два дня я была в шоке. Я строила лихорадочные планы, как тебе помочь. А как тут поможешь? В конце концов, я не то, чтобы успокоилась, а просто задала себе вопрос: что, собственно, происходит? В мире столько горя и страданий, но нас это не очень задевает, мы слишком заняты собой. Что же тогда в этом случае? Я могу честно сказать себе, как ты ответил своему приятелю: нет, не влюблена… не влюблена… Тогда что? Я думаю, что, несмотря на нашу непохожесть и даже в чем-то противоположность, мы имеем некое родство душ, которое притягивает друг к другу. И еще один момент. Помнишь добрый старый фильм «Доживем ло понедельника»? Там не очень умная учительница литературы дала девятиклассникам совершенно неподъемную тему: «Что такое счастье?» И один из главных героев фильма, мальчик-девятиклассник, написал только одну фразу: «Счастье – это когда тебя понимают». Так просто. И так верно. Потому что, чтобы понять человека, надо поставить себя на его место, а мало, кто это делает. Иногда хочется завыть, закричать: эй, кто-нибудь! Да поймите же меня, наконец! Там, в прошлой жизни, было, наверное, три-четыре человека, которые меня понимали, и среди них два моих одноклассника: Сашенька и ты, Юпитер. Знаешь, в десятом классе я посвятила тебе наивное стихотворение. Были другие стихи, наверное, лучше написанные, но я их забыла, а это помню:
Встречи нас подстерегают,
Когда их совсем не ждут.
В жизни разное бывает,
Ну, а что случилось тут?
Был декабрьский синий вечер,
Тридцать первое число,
Шаловливо-теплый ветер
Дул нам весело в лицо.
Мы нашли друг друга сразу
Среди праздничной толпы.
Были мы, как дружба наша,
И беспечны, и просты.
И совсем как наши предки,
Мы смотрели на Луну,
Снег, медлительный и редкий,
Тихо таял налету.
Мы болтали и смеялись,
Говорили пустяки,
И, в конце концов, расстались
Среди праздничной толпы…
Музыкой и чашкой чая
Заливая грусть-печаль,
Веселилась я с друзьями,
Но чего-то было жаль…
В этом непритязательном стишке самая забавная деталь, наверное, про чашку чая, которой заливают «грусть-печаль». Но дело не в этом. Есть здесь некое предчувствие всех наших будущих отношений: и эти встречи, которые «подстерегают, когда их совсем не ждут», и беспечная легкость разговоров и расставаний, и сожаление о чем-то не случившемся. Что-то мы с тобой упустили, Юпитер, мимо чего-то прошли. И параллельные линии наших судеб не пересеклись в бесконечности.
Но сейчас все это неважно. Сейчас важно другое: чтобы ты выдержал, не сломался. Я не знаю, как это сделать. Я не знаю, какие найти слова. У каждого свое горе, и каждый справляется с ним по-своему. Если справляется. Я лучше скажу тебе про страну, в которой я живу. Здесь к детям особое отношение. Им все позволяют, потому что все – солдаты: и мальчики, и девочки, кстати, тоже. И каждый из них может погибнуть. И они погибают. А родители… я поражаюсь на них – они ведут себя очень мужественно. Потому что нельзя иначе. Потому что, если мы не будем мужественными, нас просто сожрут, ведь мы стоим посреди моря ненависти.*
И последнее. Твое сознание всегда было свободным, без рамок и догм, ты готов был впустить в себя любую информацию. Поэтому я хочу сказать: наше тело – это только оболочка и она смертна. Но бессмертна наша душа, если бы так не было, то вся эта жизнь не имела бы никакого смысла. И мы, меняя тела, снова и снова возвращаемся в этот мир, чтобы, наконец, научиться жить по-человечески.
И сейчас я кричу через все эти километры, разделяющие нас, прошу, шепчу, умоляю: пожалуйста, держись, во имя… уж не знаю во имя чего, во имя нашей бессмертной души…
Я верю в тебя…
*В книге Дины Рубиной "Вот идет машиах" есть фраза о наших мальчиках-солдатах, которые "стоят среди моря ненависти".