Приглашение на казнь парафраз

                П Р И Г Л А Ш Е Н И Е  Н А  К А З Н Ь
                (п а р а ф р а з)
               
                Псевдоперсонажи в псевдоправдоподобной жизни.               





               

                «…иные же (песни древних славян) совсем не имеют смысла…         
       подобно некоторым Русским; нравятся одним согласием зву-ков и мягких слов,  действуя только на слух и не представляя ни-чего разуму».
                (Н.М.Карамзин, «ИГР» )




               
              Необходимое преуведомление или предуведомление, как хотите.

Одним из условий комфортного чтения является прочтение романа В.В. Набокова  «Приглашение на казнь». Вторым условием является умение «отдаться задорной и при-чудливой игре», как ловко заметил автор задорной и причудливой игры в «Принцессе Брамбилле»… да, таков наш стиль! Наши стилистические (язык проглотишь!) особен-ности… тоже станут препятствовать вовлечению… но, без труда, как утверждает  про-фессор Делаланд, не вытащишь рыбку из пруда (сомнительное утверждение; можно и без труда такое! отхапать; но нам, в нашем случае, это подходит, поэтому сомнения остаются за кадром; вообще-то «утверждение» – это, как стул в водевиле; русские не могут вовремя подставить стул, поэтому водевили у них всегда съезжают на мелодра-му). Словом, с таким напутствием пускайся в путь. Комфортного чтения!




                Первое отделение

                «Итак – подбираемся к концу и вдруг, ни с того, ни с сего…
Ещё несколько минут скорого чтения… и о… ужасно… Тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащённого гипса, картон-ные кирпичи, афиши, летела сухая мгла… Цинциннат пошёл… направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему».
 
        - И стало с вас, голубчик… чего только во сне не приснится. Будто вам  голову там рубают!
Тюремщик Родион сел на край кровати, собрал в кулак бороду (рыжую), огляды-ваясь на дверь (тихонько), косясь на Цинцинната, на паука (э-э-э, тебе б только),  снова на дверь, хриплым шёпотом: «Помилование… в газете, говорят, было… мол, то, да сё…»
Паук скользнул по солнечному лучу, спустился вниз и, держась ещё лапой, ногой, клешнёй, за липкий, туманом, свет, повис прямо перед Родионом, который, опустив и подперев прямо в рыжую бороду рукой голову, погрузился в молчание (задумался).
Помолчали. Подумали.
«Сообщаю… - тем же шёпотом сообщил Родион, -  директор сказали… «пока не положено».
Снова молчат.
Паук - юродивый, нищий и попрошайка исподлобья сучит педипальпиками (да ты, небось, и не знаешь что такое педипальпики? Это вторая пара околоротовых при-датков паукообразных, состоящая обыкновенно из основной части (pars basalis) и щу-пальцевидного придатка (pars palpalis). Функция этой конечности различна: у самцов-пауков она играет даже роль совокупительного аппарата; у скорпионов и телифонов она с клешнями; у сольпуг, она, подобно ножкам, служит для хождения; а у других иг-рает ту же роль, что и щупальца насекомых).
Попрошайка сучит педипальпиками и частит лапками.  Требует положенное. По-ка Родион не поднимает на него глаза:
- Тебе-то… да…
На свете существует  тридцать тысяч видов пауков, и стань я сейчас нашего срав-нивать с теми оставшимися двадцатью девятью тысячами девятьсот девяносто девятью видами и плюс ещё девяносто девять процентов его собственного вида (если считать, что он, наш паучок, составляет один процент от своего вида… что вероятно)… Стань я производить этот скрупулёзный подсчёт, подмер, сличать цветовую гамму, размер пе-дипальпиков, которыми наш герой влагает (герой он у нас! конечно он! паучиха совсем другое дело, было бы), он влагает (приятно повторить такое слово дважды) своими педипальпиками влагает (трижды!) надежды и чаяния в лоно рождения и осуществления… стань я прохаживаться по истории мироздания, ходить за пятьдесят! миллионов лет до динозавров, потому что пауки живут уже триста миллионов лет и жили уже тогда, когда сам Брахма, похожий на паука, объемающего весь мир восемью руками, ногами и клешнями, плёл, источал из себя паутину и населял её… сначала пауками (потому что, кто был раньше?)  Мойры, Норны, Парки, Мокуша - под стать им - великая богиня – паутину ткут - и Майя – великая Иллюзия – попадёшь в сеть… и всё!..
Вот-вот! Иллюзия!
 «Смерть – это дверь, это всего лишь дыра, «да то, что сделали столяр и плотник», - сказал автор.
На самом деле это сказал второй Цинциннат, а первый сказал: «смерть никак не связана с внежизненной областью…». 
А Арахна?.. - это уже выдумка – это люди - и нам это ближе. Арахна ближе пото-му, что мы и сами богоборцы… Кто не знает, что люди разделяются на богоищущих, боголюбцев и богоборцев?  Так вот - стань я всё это проделывать сейчас (а я бы, пожа-луй – пожалуйста!), перед, как говорят, изумлённым взглядом читателя, перед вопро-шающими: «Причём здесь?.. К чему?..» Но это дальше! Сказать только надо, что у на-шего паука тело было не плюшевое и ножки не пружинковые – всё было настоящее, и в силу своего особого положения: «официальный друг заключённых» - знал он все тай-ны, правильнее сказать, тайны всех тюремных стен, потолков и решёток; хотя, кто его знает? – сейчас настоящее, а вечером одни пружинки да опилки в бархатном животе или сейчас опилки, а вечером… Смешно!..  Такой вот – валет! – сказал бы тюремщик Родион. Но это дальше. Не всё сразу. Понемножку. Дальше.

И даль свободного романа Я сквозь магический кристалл Ещё неясно, - как сказа-но, - различал…

- Тебе-то… да… - сказал Родион пауку, - мне же за это достанется… уф-ф… - Цинциннату, указывая глазом на паука: - Такой вот - валет! - сказал-таки. Снова пауку: - В последний момент… - и снова шёпотом и большим пальцем с нажимом (жирно так, размазав, как бабушка муху на стекле): - В пос-лед-ний мо-мент…
Помолчали ещё.
Ещё помолчав, теперь скороговоркой Цинциннату: «Нет! Вы, мой друг сердеш-ный, сердешный, сердешный, - никак не мог затравить шипящую, - сверчок запеш-ный… запешный… запешный… - снова не мог, - уф-ф-ф… Я понимаю… я ведь всё понимаю, даром, что я такой (оттянул бороду на резинке вниз, так что показался и сно-ва исчез выбритый синий подбородок), я ведь тоже много чего… то, да сё… а они го-ворят: «помилование»… а я сам готов, говорю… уф-ф-ф… Вот на шест… шест… шест-тёрку - как гляди, не наглядишься, а девяткой, наоборот, возьмёт, да и обернётся…

И поползла крашеная («крашеная», подумал тот, второй Цинциннат, который ещё не открыл глаза, хоть уже тоже не спал), крашеная такая жаль-скорбь, боль и хворь за-красила щёки Родиона. По самом себе убивался, жалел и хворел Родион:
- Не получилось в жизни…
- Надвинулись серые, пресерые тучи…
- четыре, пять, шесть…
- покатились желваки по забрызганным жалью и скорбью щекам…
- в шесть лет он задушил кошку.
- Тоже ещё - Николай Васильевич! Смешно!
- Не потому что не любил кошек…
- Он любил кошек…

Родион продолжал:
- Качнулась напасть окаянная, будто запевка с воем, будто лозина тягучая…
- она предала его, - простодушное бесхитростное как у всех детей. - Они – преда-тели - он не любил предателей, предательство - большой грех - он отрубил ей хвост, но было мало. Он пробирался…
- Чавкающая испариной дня ночь, март, коты воют так, что… с других концов света сбегаются кошки…
 
                (Художник Т. Родионова)

- Задушенную надо было закопать… он плакал… он плакал… всякая живая тварь плакала и плакала, и сбегалась, потому что март задурил всем нам голову и вывернул всех нас наизнанку; какая паутина!..
- «вольно летела дева», и «атлет навзничь лежал в воздухе»... – говорит автор. Легко ему говорить?
Сплошная Майя-Иллюзия! Театр какой-то! Ни капли разуму… кроваво всё, лип-ко… всё вывернул наизнанку.
 - Он боялся, - о себе в третьем лице, - замирал; цепенел; вдруг кто-то увидит; чу-ял (тогда он ещё мог замирать, цепенеть и чуять). 
- Всё! Теперь ничего не осталось… ни пару, ни жару, ни пылу, ни жиру… оста-лось только так… чтоб иногда …
У него осталось только, чтоб разыграть «фальшиво-развязного оперного гуля-ку»… Вытравили, сделали так, что, как сказано, можно разрезательным или фруктовым ножом…
В шесть лет он задушил и закопал бесхвостую кошку. Нет, не так! В шесть лет он отрубил кошке хвост, задушил её и закопал; ночью, чтоб никто не видел. Смешно! Ви-дели звёзды, и сверкала луна, и он, с тех пор, боялся звёзд, а потом не любил луну, по-няв, что ей до нас нет никакого дела. Бесхвостую кошку задушил и закопал!
Цинциннат Ц. в халате, на кровати, сидит, согнувшись, облокотившись о колено. Цинциннат Ц. наблюдает как корчится, рождаясь, фраза… корчится, рожая, фраза, «вся фраза, - как сказано, - корчится, рожая псевдочеловеческое существо». С отвращением, нет! оттопырив губу, как столичный актёр на заезжего гаера (до сих пор в себе заглу-шал, не давал ходу), оттопырив губу, наблюдает Цинциннат Ц…
С  другой стороны: так смотрит жертва на ломаку и кривляку палача. Жертва уже думает о том, о чём, как она думает, палач думать не может, она думает:

У вас там восемь вечера,
У вас там ещё вчера –
У нас же, пять часов утра
И мы прошли уже вчера.

Или думает:

У вас осень,
   у нас лето.
У вас дождь,
   у нас жара.
Вот такая
  у нас с вами
Всепогодная
             игра!
 
Или думает, что она уже на ступеньку (автор бы сказал, на измерение) ближе к блаженству; на то она уже и жертва; а палач: «Вот, - думает палач, - посмотрим сейчас кто ближе, кто дальше…» - думает сам себе глупый палач.
Цинциннат (с закрытыми глазами) пытается пробраться сквозь эти к;рчи, уви-деть, пусть и псевдочеловеческий образ – тот, который не по-человечески жив,  тот, который так, так чтоб… чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб была мечта, жен-щина, такая женщина, чтоб (молодец! кто бы так не хотел?), чтоб никакая даже близко, даже рядом, как говорят… ну…

Блаженство с жизнью
можно ли сравнить?..

… это как кордебалет и кабриолет…
А потом чтоб  предательство. Но! Пробуждение!
 «…когда коленки-коленочки (похоже на баранки-бараночки – шутка)… когда всякая жилочка-веночка тянется, вянется, стучится, на волю просится… а тут… сно-ва…» - и Родион, не в силах пока, больше, разыгрывать заказанного (не заказного, а заказанного) гуляку, посажёного генерала, повернулся к пауку и, сбившись с трагиче-ского темпа, смахнув накатившуюся медленную слезу, медленно накатившую слезу, медленно, будто опуская занавес, смахнув, добавил: - Это как  сани и бани, - и хрипло, может, как каторжник на каторге: -

И мчится тройка удалая
Колокольчик Динь, Динь, Динь…»

И всё это – с колокольчиком, Динь-Динь-Динем, с тройкой, вместе с тройкой в баньку! В холодную, под замок. Где иней на полочк;.
Эх, вы…  кордебалет, кабриолет…
 Родька был неторопливым и даже флегматичным мальчиком, но как все Родионы чувствителен, горд и памятлив. Мог постоять за себя. Больше всего в жизни он не любил предателей.
И ещё добавил тюремщик Родион вместе с рыжебородой улыбкой, но… лично пауку. может, это было: «Тебе-то… да…»
Паук понял (всякий понимает своё… всякий, как говорится, сверчок знай свой шесток, всякий, как говорится, кулик…  картина, как говорится, до боли знакомая), паук понял, подтянулся акробатом в цирке на одной ноге к перекладине, крутанулся раз-второй, да так, что встрепенулся свет вокруг, и прыснул летучей искрой под самый купол, туда, где окно в решётке, и стены, и потолок сходятся, чтоб тишком друг другу… друг друга… друг на друге… друг с другом… друг о друге, друг о друга и друг против друга.
Родион встал медленно вслед, вынул из кармана коробку (послушав её ухом) с мухами, невесело, огненно-ры-же-бо-ро-до улыбаясь, развёл свободной рукой: «не-э, не так… тебе-то… да…» - и пошёл кормить.
Цинциннат (тот, который уже открыл глаза) хотел сначала не поверить. Но тот, который ещё глаз не открыл (куклы, кучеры(–а), крашеная(-ые) сволочь(-и)…) хотел тоже сначала («ведь уже лежал, всё было готово, всё было кончено!») не поверить… хотел, сначала хотел, хотел… но упс! По-ми-ло-ва-ни-е! Сады Тамарины, «с кашей во рту из разжёванной  сирени» - набросилось всё, затрепетало; протянулись ветки, потя-нулись руки, руки, ветки, зовущие, глаза, заприглашали; вроде не летели они только что «гипсом» и «сухой мглой». Потом погасло всё, и на чёрном бархате закрытых век, «на чёрном бархате, каким по ночам обложены исподу веки», стало совсем как тогда, тогда, когда: (вид сверху, панорамно, с балкона, ночное освещение) «…вдоль дорожек, в дубравах, на прогалинах и лугах, поодиночке»…
- поодиночке и парочками прохаживаются влюблённые, прохаживаются охочие до любви…
- охочие до любви кто?
               
                Уильям Шекспир, сцена «На балконе» (Любовь, исторгнутая в мир    двумя прелестными, в красном и зелёном существами , зажигает звёзды, меж которых складываются вензелями неразлучные Ромео + Юлия).
- Во, тебя прёт!
Ах, почему я не «человек жизни», который «в грубейшем летописном рассказе умеет открыть могучий пульс сиюминутного существования и перенести его на свою сцену»? Почему я «человек книги», который только то и делает, что «из классических повествований извлекает красивые или жестокие слова» ?
- Во, тебя прёт!    

«Традиции употребления галлюциногенов…» способствуют проявлению непод-дельного лиризма и спонтанного юмора, «…специальное зелье, приготовленное из каких-то грибов, трав, а также змей, ящериц, жаб и пауков» (пауков)… наделяет способностью перемещаться во времени и пространстве, а также читать свои потаённые мысли.
Можно сжечь, как это сделал недальновидный Иван-царевич, шкурку своей зелё-ной невесты и тут же лишиться иллюзий… «Насильно был лишён иллюзий», напишут на мраморном обелиске.

Нет-нет! - ожидаемых вензелей из «П» и «Ц» (mauvais ton!) тоже не вышло, хотя «поодиночке и пачками зажигались рубиновые, сапфировые и топазовые огоньки», но П(ьер) и Ц(инциннат) не вышло; вышло слово, правда тоже не до конца, не совсем до конца («неправильность мучительно раздражавшая глаз, это и было…»), не совсем по-лучившееся слово. По-ми-ло-ва-ни-… - последняя «е» не могла никак сложиться и, в отчаянии, повисла – как сморщенная дрянь… вензелем, так что Цинциннату невольно пришлось провести языком по губе, будто там образовалась  пенка от простывшего шоколада или плёнка от остывшего молока.
 Слово не  получилось… получилось не до конца, не закончилось (это и раздра-жало, и хотелось закончить, кликнуть разъярённым пальцем по клавише, закричать и ударить по клавише, и завершить падающий в неизвестность аккорд!)
«Подумаешь – Бах!» - сказал бы Родион.
Ах, как хотелось Цинциннату (пальцем по клавише!)
- Призраки! Привидения! Пародии! - сказал первый Цинциннат и разрешил тем, неустойчивый интервал в тонику, спасая, как всегда, второго от необдуманного по-ступка, за который снова же пришлось бы отвечать первому.
В распахнувшейся двери появился адвокат с толстой папкой в одной руке, во второй с ручным зеркальцем, в котором мимоходом (последний штрих) рассматривал на своём лице… своё лицо. За ним: Эммочка, стражник(и) в масках (хотя им и хотелось показать своё лицо, хотелось, чтоб женщины знали их в лицо, но было ещё не время), старушка-мать директора, старушка, мать директора тюрьмы, мать Цинцинната, Цеци-лия Ц. с профессиональным саквояжиком, в котором неистово «шеберстило» («должно быть, в него свалилась мышь»), супруга директора не пришла (была занята).  Оттуда, где окно, потолок и угол, слева, оттуда, где Родион кормил паука - Родион навстречу стражникам, мамам и Эммочке(-кам)… нет! это был не голос Родиона! а голос Родрига, Родриг(а) Ивановича – директора тюрьмы. Цинциннат повернулся, и действительно (фантомы, снова же иллюзии и тени), Родриг Иванович чистил дорожной одёжной щёткой лацканы своего сюртука (прилипли рыжие волоски)… чистил лацканы от при-липших к ним рыжих волосков: «Обманщики! Подсунули!» - жаловался Родриг, полу-чившийся из Родиона, Иванович, жаловался на некачественную бороду, суя её во внут-ренний карман сюртука, жаловался…
 «Обманщики!» и «Подсунули!» остановило хлынувшую было, в открытую дверь первомайскую демонстрацию, с флагами, портретами и транспарантами… Всё посуну-лось, будто и впрямь всё уличили в обмане, посунулось вспять, и дверь посунулась, и закрыла всё; которое… как раз то, которое могло бы… которое мог бы, которое, может быть, могло бы стать понятным, стало бы понятно Цинциннату, могло бы, наверняка, прояснить Цинциннату что-нибудь… жестом, позой, случайно обронённым словом, неправильно поставленным ударением… а то и прямым текстом: казнить, мол, нельзя, мол, помиловать!..
- «Узнав из достоверного источника, что нонче» или в некотором недалечье ре-шится ваша судьба… - говорил директор тюрьмы (паук на плече - щелчком сбит). – Я на-а-деюсь… Родион ничего ещё?.. потому что ещё ничего… Ах, всегда какая-то оп-лошность! Жизнь какая-то… как надоедливая муха. Роман Виссарионыч, ну, где вы там? прошу!
Роман Виссарионович, всё ещё с перевязанной шарфом шеей (уже давно просту-дился), зашёл (за ним, в проёме отпахнувшейся, как крокодилова обложка фотографи-ческого альбома  двери - моментальная фотография: транспаранты, флаги, герб города (доменная печь с крылом), тесть с громкоговорителем («клокочущий на вершине крас-норечивого гнева»), два шурина-мурина в позах - разбивают палатку - позади), скобка закрылась, и зашёл с перевязанной шарфом шеей.
- Дверь – это дыра, «да то, что сделали столяр и плотник» - сказал автор.
На самом деле это сказал тот второй Цинциннат, а первый сказал: Смерть – это дверь, «смерть никак не связана с внежизненной областью…»
«Выйти как-то нужно…» - резюмировал третий… а принцесса сказала: «Да-да, это гораздо страшнее, чем я думала. Смерть-то, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на доктор-ские. Там у нее лежат необточенные серые каменные молотки для ударов, ржавые крючки для разрыва сердца и еще более безобразные приспособления, о которых не хо-чется говорить».
Ведь что такое компилятор? и контаминатор? И пересказчик? И глоссатор ?..

«Не думаешь ли ты, что глосса не знала текста так же, как и ты, или, что она не так же хорошо понимала его, как и ты?» 

У-у-у, мракобесы!
У них, кстати - всякий знает – были великие достижения (Марсельеза и Библия, например). Красивейшую человеческую мечту, пронзительнейшую человеческую уто-пию о душе, порхающей бабочкой над здешним миром, они превратили в мракобесие, в Райскую богадельню, переполненную лишёнными полового признака телами ли, душами; да ещё! за то, чтоб попасть туда, надо отбить себе весь лоб в молитвах и прось-бах простить неизвестно что и за что. Много ли надо, чтоб изуродовать красоту?.. этих – некоторые их достижения – принято в определённых кругах принимать вне сомнения. Ведь что такое компилятор, контаминатор и пересказчик? кто они такие, все эти присоски к мёртвому, а то и живому ещё телу? но, которые, к тому же (в защиту), не являются наглыми плагиаторами, всегда «безсморщенно»… хочется повторить ещё раз это слово: безсморщенно переписывающими оригиналы?
- Но, глосса на глоссу, на глоссу, на глоссу… сколько глосс на глоссах лежат?..  Такие морщины!..
 «Выйти как-то нужно…» - резюмировал третий… а принцесса сказала: «Да-да, это гораздо страшнее, чем я думала…»
Выходим.
Перед выходом хочется сказать, что не надо ругать скромного, более чем скром-ного сочинителя, если он позаимствовал пару слов и пару мыслей у других. Тем более что не Библию же он сочиняет, в том смысле, что не начинает же он с начала, что не с «В начале» же он начинает, хотя согласен, что в начале было слово, а потом уже…
Выходим.
«Ах, Марфинька, если бы ты, как принцесса, если бы ты так, Марфинька, ты ощу-тила, что такое эта дыра, это изделие столяра и плотника, Марфинька, если бы ты! - кричали в унисон, может в терцию, да хоть и квартой, как хотите, оба Цинцинната, - если бы поняла… «ржавые крючки для разрыва сердца»!
Кто-то из двоих, дальше, тихо спрашивал:  «…или я уже там?.. правильнее – здесь? («всё же было кончено!»), а те за дверью, которые за дверью – те - что летели «гипсом», «афишами» и «картонными кирпичами», там?.. Значит я уже не здесь!»
Оба Цинцинната встали с кровати и, пользуясь паузой, пока Роман Виссарионо-вич раскладывал на столе протоколы, проекты и диаграммы, дробью, с остановочками напоследок, в дребезжащую от пустоты «утку» .
- Ах, этот пассаж:  «Какие глупости. Конечно, ничего потом нет… Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идёт дождь… - помните? - …между тем, за окном играло на черепицах крыш весеннее солнце, небо было задумчиво и безоблачно, и верхняя квартирантка  поливала цветы по краю своего балкона, и вода  с журчанием стекала вниз».
Так думал, inzwischen, кто-то второй, может третий, трудно теперь сказать,
- Позвольте Вам напомнить, - напомнил директор тюрьмы Родриг Иванович, -  страница двести семьдесят девять, в издательстве…
- Грамотный!..
Из небытия, или из межск-ла-доч-ного бытия, или из морщин, сморщенных всеми на свете глоссаторами и контаминаторами, из самого потаённого журчания стекающей вниз по краю балкона воды складывались стишки:

там, на том светке,
ничего нетка,
ну, разве что…  может быть…
может быть, может быть, может быть!

Похоже на… Август;н, Август;н, Август;н…

- Нет, Цинцин…Цин-цин-цин-натик мой, мой рыжий… там ничего…
Тот парик растрепался, тот халат изорвался, туфли стоптались, и помпоны, ото-рванные, валяются где-то под кроватью; глаза ослепли, нюх отбило, та душка выпала (какая без душки скрипка?)
Смешной какой у нас автор… да? бутафоры и костюмеры сделали новое (на то они и бутафоры), только душку не вставили, потеряли? Ну, что же из этого?.. Выпала и забилась куда-то в щель между плитами каменного, холодком хватающего за пятки пола.  Может это и лучше, чтоб не так надрывно. Кому он нужен – этот надрыв? Халат теперь зелёный, как у Ромео под балконом, а парик теперь, как у Родиона борода - ры-жий.
На свете существует два-три (от всего количества человечества) процента рыжих. Компетентный исследователь сообщает, что рыжие – это самые непостоянные, самые неопределённые, самые непредсказуемые, самые кляузные, самые неустойчивые и к тому же, самые униженные, самые больше других унижаемые представители человече-ского рода, словом – рыжие такие парни, -  говорит компетентный исследователь.
Рыжий цвет волос, говорят, у них (у рыжих) от неадертальцев… «а неадертальцы, - шипит третий, - были каннибалами и питались сырым мясом».
Все настоящие колдуны и ведьмы – рыжие. Их преследует инквизиция.
«Рыжий да красный – человек опасный», - говорит народ.
«…понеже Бог шельму метит!», - указывает Государь и не разрешает рыжим сви-детельствовать в суде, и запрещает рыжим и косым (обязательно тать, если на левый глаз) занимать государственные должности, не говоря уже о левшах. Ещё про евреев:  Идёт Рыжый Иудей, прячься, детка, он злодей!
И сколько ещё всего можно было бы нарассказать про рыжих, лысых, косых и ле-воруких! но, стань я всё это проделывать сейчас (а я бы, пожалуй – пожалуйста!), пе-ред, как говорят, изумлённым взглядом читателя, перед вопрошающими: «Причём здесь?.. К чему?..» Но, это дальше! Сказать только надо, что все эти суеверия и приме-ты, подделывающиеся под научное и историческое знание или подтачивающие научное и историческое знание и предвидение, ничего не стоят и, что называется - die Kleinigkeit  по сравнению с настоящею, мяснистою, рыжею жизнью.

 
                Из ЖЖ, a_xuili




У нашего! паука тело не плюшевое! и ножки не пружинковые! – всё настоящее. И ещё, чтоб быть точнее: все эти нападки и выпады против рыжих не имеют никакого отношения к Цинциннату. Такой парик попался! И к Родиону тоже. Такую бороду под-сунули… И чтоб уж совсем точным быть: рыжий может быть и в том смысле, что не такой как все, мол: Я что, рыжий?
Речь - как все уже поняли - пойдёт сейчас о настоящих «драгоценностях Цинцин-ната», к которым рыжий парик относится так же, как, я бы сказал, сарказм к оргазму, или, как тот же, уже упомянутый кабриолет к кордебалету, или, как, если хотите (одна из разноцветных, как называет их мой любимый автор, блошек): «мечта к мачте». А вот ещё, у любимого автора моего любимого автора: «С точки зрения Бон-Бона – сотерн относился к медоку так же, как «Катулл - к Гомеру». Речь пойдёт не «о его плотской неполноте», пребывающей в «трепете другой стихии», в «другой глубине», в «световой щели», за «кулисой воздуха»; не о том, что «главная (я бы сказал – заглавная) его часть находилась (я бы сказал, находится постоянно) совсем в другом месте»…
- В каком, таком ещё месте? В каком таком «трепете другой стихии»? в какой «другой глубине» и «световой щели»? и за какой, такой «кулисой воздуха»? Что это за поэтические изощрения? и кто это? этот тот, второй?
Конечно же, это он, тот, который обитает, обретается в складках, в складке, в складочке («сырой сладкой и проклятой»), который может воспарить! в то время как первый, своим телом, невыразимо истязаемым, и шутовским париком своим (всё равно рыжим) будет прикрывать его, отдуваться за него - фантазёра, философа и борца за справедливость, защищать его, того второго, вкушающего и покушающегося на сторо-не на всякие невыразимые блаженства.

1. Преступник – мужчина в возрасте около 35 лет.
2. Преступник является социально неорганизованным. Притворяясь легальным, работает в мастерской по изготовлению Пушкиных в бекешах, Гоголей, похожих на крыс в цветистых жилетах, толстоносеньких Толстых в зипунах и Добролюбовых в очках без стёкол (каждому понятно, что Пушкины, Толстые, Гоголи и Добролюбовы в очках и без стёкол названы, я бы сказал, ради красного словца, чтоб лицеприятнее ска-зать - как обобщённый пример. Потому что, с таким же успехом в мастерской изготав-ливали ещё слепых Гомеров и Вольтеров в ночных колпаках).


 
Александр Пушкин
ВОЛЬТЕР В НОЧНОМ КОЛПАКЕ


Переведённый же, учителем разряда «эФ» («чтобы занимать хроменьких, горба-теньких и косеньких»), был тут же заподозрен в основной нелегальности.

Может потому, что сразу бросилась в глаза разница? Сам Цинциннат был без вся-ких недостатков и уродств (чьей-то другой рукой приписано остроумно: «внешних») - отнюдь, был сработан «так тщательно», хотя, как заметил автор, был мал для взрослого мужчины, и башмаки его жали Марфиньке.

Заподозрен в нелегальности. Это как без билета в трамвае. Все с билетом, а ты без билета. Чувствуешь себя отвратительно нелегальным. Бедненький Цинциннат. Зато, когда с билетом - хочется, чтоб зашёл контролёр и обязательно проверил у тебя билет. А когда он к тебе не подходит, хочется самому подойти к нему и предъявить.

3. Имеет заурядную внешность, но не лишённую отклонений от нормы. («Будто он отблеск солнечного зайчика, убегающего от зеркала - шутка», - в шутку было снова приписано другим писателем).
- Смешно!

4. Интеллект средний, либо чуть выше среднего.
Исследование тестов, поднятых из архива детского дома:
Тест на интеллект:
а) Белоснежка и семь гномов.
б) Белоснежка и семь малышей.
в) Белоснежка и семь невест для семи братьев.
(Воспитанников выстраивать в живые картинки).
Правильный ответ: а) Белоснежка и семь гномов.
Ответ исследуемого - «б», что и расценено как «средний, чуть выше среднего», хотя, с другой стороны, всякому понятно, что гномы не малыши и не невесты.

5. Воспитывался в неполной семье.
Профилёр ошибся: Воспитывался вне семьи: у оставшейся (после исчезнувших в темноте ночи: странника, беглого матроса, лесного разбойника и загулявшего ремес-ленника), у оставшейся матери-одиночки было своих забот, как сказал защитник, полон рот. У оставшейся матери-одиночки: Она была белокура и белолика. Большеглаза и красногуба. Голенаста… А почему, собственно, она должна была, ах! как же вы не понимаете? хоронить себя, в том смысле, что закапывать в землю (как закопал Родин бесхвостую кошку) свою привлекательность? Когда вокруг праздник, хочется и самой… разве у вас не так? «…было темно, и была я девчонкой…»  коты выли так, что со всех концов света сбегались кошки, и был март. Ах, у неё своих забот был полон рот! Но разве в этом дело? Дело совсем не в этом! Дело совсем в другом!

6. Преступник почти не пытается поддерживать разговор (это понятно, так как не хочет быть уличён в нелегальности), хотя, по всему видно, что хотел бы поделиться мыслями.
7. Пережил сильное унижение со стороны женщин или женщины. Унижение это, возможно, было связано с физическим недостатком (напр. маленький размер пениса, половая слабость, бесплодие на этой почве ).

Марфинька! Ах, Марфинька!
«Марфиньке, -  как говорит филёр, - всякие фрукты полезны».


               

    Художник Tsuguharu Foujita

Там! Там… там-там! «…там обитали китообразные существа с нежной кожей, с головой и торсом женщины, чарами своих чудовищных грудей они губили мореплава-телей», - сказал автор, который до сих пор ничего в нашем парафразе не говорил.
Сказал, и сказал!
Когда ты спала, я набирался дурацких сил. Смотрел на тебя и заставлял себя ду-мать, воображать, что я, в твоих снах, самый главный. Мягкая, твои коротенькие рес-нички подёргивались в такт твоим сновидениям и рассказывали всё - как на самом деле, ничего потаённого, о том же самом, только чуть опустив глаза, «исподлобья», «низким голубиным голоском: Ах! «А Марфинька нынче опять это делала»…
Поскольку постольку… постольку поскольку… insofern als тема ревности авто-ром мастерски раскрыта, ах, как автором мастерски тема раскрыта:
«Я безысходно, гибельно, непоправимо…»…
…«запирался в уборной… топал, шумел водой, кашлял…»
…да и Цинциннату хотелось или, правильнее, не хотелось лезть в потаённое и не совсем легальное (если, например, объяснять немцу что такое нелегальность с помо-щью примера «зайца» в трамвае, тебя не поймут), не хотелось лезть в спрятанное за коротенькими, белесыми ресничками (тушь она на ночь смывала), а хотелось того что хорошее, доброе, безобидное - простейшие историйки разгадывать по белесым корот-ким ресничкам, с которых на ночь смывают тушь, безоб;дные сновидения, простей-шую в себе историйку о всегда преследующей тебя тени, например, которая, как всегда тебе казалось, запаздывает за тобой на какой-то миг, зацепившись, как сказал автор, за шершавую стену.
Смешно.
Смешно было играть с тенью в прятки. Зашёл за угол, и, поди, найди тебя. У тени запрет! Сюда нельзя. В светлое ни шагу, свет съест её, съест свет её, её свет съест.
И твоя бархатка на шее!

«Каждый смутно воспринятый шум вызывает соответственное сновидение, раскаты грома переносят нас на поле сражения, крик петуха превращается в отчаян-ный вопль человека, скрип двери вызывает сновидение о разбойничьем нападении. Ко-гда ночью с нас спадает одеяло, нам снится, что мы ходим голые или же что мы упали в воду. Когда мы лежим в постели в неудобном положении или когда ноги свешива-ются через край, нам снится, что мы стоим на краю страшной пропасти, или же что мы падаем с огромной высоты. Когда голова попадает под подушку, над нами висит огромная скала, готовая похоронить нас под своею тяжестью, локальные болевые ощущения вызывают представление о претерпеваемых побоях, неприятельском напа-дении или тяжелом ранении и увечье... Накопление семени вызывает сладостные сно-видения».

Ст;ит чуть пошевелить воздух ладошкой, ладошкой воздух пошевелить над сияющим, как полная луна под луной личиком ст;ит… и сновидения, как рифмы у поэта Пушкина в бекеше, польются ручейками, потоками… (Читатель ждёт уж риф-мы розы; На, вот возьми её скорей!) и блаженство… шесть, семь, восемь – ничком в колосистом безудержьи трав и цветов… ветерок (пошевеленный воздух) играет высоко в небе с остатками облачков…  Солнечная муть разбивается о тебя квантильонами сверканий. И не оторвать глаз: «прелестные оживлённые ноги», «обнажённая под платьицем», с «выражением русалочьей мечтательности», « «кошачий очерк скул», «тонкость и шелковистость членов», «неуловимая, переменчивая, душеубийственная, вкрадчивая прелесть» и «таинственность черт»… Цинциннат, казалось, сам уже спал под жужжанье всех этих метафор и вот явился сам себе задумчивым юным шмелем, зависшим над ромашкой.

 
                Елена Хлебникова



Ромашка – смешно.
Уж кто-кто, а ромашки впитывают науку прикосновений ещё в семяпочке, сквозь нежные серебряные покровы, когда разомлевшие от любви мотыльки и бабочки уст-раивают свои охи и ахи…
На Земле существует триста пятьдесят видов ромашек. Ромашка ободранная или Немецкая ромашка, Ромашка пахучая и Ромашка безъязыковая, что одно и то же, Ка-милла, Бродея, самая известная Нивяник, то же самое Поповник и Пупавка, Белюшка, лесная марьяша, белоголовник, рамонок, тягун, белица-трава, солнечник, иванов цвет, девичник, невесточка, стоцвет, крылька, ворожка, правда (правду говорит). Ромашками не только заваривают чай: они снижают газообразование, вздутие живота, помогают при ревматизме, ушибах, отёках, болях в суставах, фурункулах, они обладают дезинфицирующим и потогонным действием, нормализуют нарушенную функцию желудочно-кишечного тракта, возбуждающе действуют на центральную нервную систему и расширяют сосуды головного мозга; мыло, кремы, лосьоны, шампуни, ополаскиватели… да я бы, если бы не недоумённый читатель… я бы, пожалуй, пожалуйста… надо только сказать, что эфирные масла ромашек, испаряясь в эфир, расширяют сосуды головного и всякого другого мозга до таких пределов, что, забыв всех богов, ошарашенные такими эфирами, возникают образы: ночная тишь, лесная сень, трепетное лоно, вздохнувшая невинность, оплодотворённая печаль, преступная страсть и музыка стенаний.
Или вот ещё: могильная прохлада… земная суета, жалостливая лира.
«Ещё задумчивая кра-со-та», - задумчиво добавил Родион, пробившись сквозь жалостливую лиру и земную суету и заплакал, как тогда, когда закапывал кошку.
- Ах, что вы там бормочете?! – замахал руками директор, отрываясь от музыки стенаний.
- Ах, ну что вы там бормочете?! – махал руками директор, махал гораздо медлен-нее, чем мог бы махать в правдоподобной жизни, махал, как в псевдоправдоподобной жизни, но так махал, чтоб само псевдоправдоподобие казалось таким правдоподобным, будто это само правдоподобие!!! Махал, будто отмахиваясь от непрошенных мыслей и образов:
- Это всегда праздник! Да! Рьяз, рьяз, рьяз! – будто разгоняя мух ладошкой по воздуху, от непрошенных мыслей отмахиваясь, махал, - Праздник  красоты!
- Пусть и преступной красоты? – наступали мысли и образы.
- Да, праздник страсти!
А те: - Пусть и преступной страсти?
А тот: - Да! Я бы сказал - преступной жизни! а что, преступная жизнь уже не жизнь, sub specie aeterni ?.. Как у вас с латынью, дорогой Ромаша? В жизни цивилизо-ванных народов, преступления, как и проститутки, были нормальным явлением… 
- Ну-у… это, положим, слишком! – проступил адвокат Ромаша, явился просту-женно из тёплой могильной темени или из могильной тёмной теплыни.
- А это, как кому больше нравится, адвокат Ромаша. Поэтому, не слишком, не слишком, дорогой! – закривлялся директор, будто он был председатель циркового суда, и ещё правильнее - обвинитель циркового суда, а не просто цирковой директор.

Марфинька, Марфинька!

«Я не знаю, какие тут правила, но если тебе нужно, Цинциннатик … Я же, ты знаешь, добренькая: это такая маленькая вещь, а мужчине такое облегчение».


- Смертная казнь! - потребовал обвинитель и грохнул цирковым молотком (было бы лучше – топором) по цирковой наковальне на цирковой кафедре. - Республика в трауре - пагубное влияние на просвещённых граждан республики!
Окончательно расстроилась теплынь и темень, и земная цирковая мелочная суета, и жалостливая, тоже цирковая лира.
Зато потолки и стенки расписались соломоновыми… какими там соломоновыми? – камера, в которой только стены, потолок и решётка, и юный паук, превратилась… ах! Зевсы, Марсы, Артемиды, Афины, Гермесы и Гераклы - в божественные чертоги… роскошь олимпийских дерев, дриады, нимфы, дафны и сатиры – все в подвигах и в любовном одиночестве, и в ласковом томлении, как сказал поэт.
- Ах, Бабруйск! Это животная! – восторгался очередной своей пассией главный олимпиец.
- Ахтунг! – призывала богов в свидетели лилейнорукая и волоокая (что значит, с глазами, как у коровы, как сказал В.И. Даль: «Замашка воловья глядеть исподловья…», - простите, исподлобья), лилейнорукая и волоокая (а ведь в оное время была простой деревяшкой), лилейнорукая, волоокая и прекраснораменная олимпийщица.
- Чмок, пративный! - пальчиком, с хромым кузнецом заигрывая,  совоокая харита (она влюблена в него безумно).
- Своих тут, хоть пацтол сажай! - перестраиваясь в пару к адвокату, вся ещё в морском семени оскоплённого отца богиня гетер указывала глазом на влюблённую совоокую.
Божественная музыка звучит, всплескивая комментариями и постами веселящих-ся олимпийцев:
- Ужоснах!
- Генитально!
- Трембiта! (что значит, Баян).

Овидий:

Здесь для охоты твоей больше найдётся добыч.
 Здесь по себе ты отыщешь любовь и отыщешь забаву –
 Чтобы развлечься на раз или увлечься всерьёз.

- И пусть, что Овидий! нам в порядке преемственности всё подходит, Роман Вис-сарионович. Вы, Роман Виссарионович, читали Овидия? Пусть им!.. ямбами, хореями, дактилями да амфибрахиями.
А прелестница, повергшая Республику в траур пагубным влиянием на просве-щённых граждан, уже воображала себя вознесённой тонкокрылосандалевым Гермесом на главу многохолмного Олимпа, к Амурам и Фелирам, Гераклам, Деянирам и Атлантам (ведь всё должно было скоро кончиться, прокурор требовал смертной казни), вообра-жала себя ставшей одной из Венериной рати, а может даже, одной из самых красивых, может даже красивей, чем сама…  Вот! за это и поплатилась, за это призрачное «мо-жет» и за упрямую частицу. Всего-то.
У Паука мерцали восемь молодцеватых глаз, а сонмы гипсово-белых богинь и бо-гов хороводились в хороводах, а прекраснорукая Афродита, богиня любви и гетер (что, собственно одно и то же), меж тем, сговаривалась с адвокатом.
Сговаривалась, сговаривалась, а потом безжалостно: «Втопку!» - безжалостная, рождённая из крови оскоплённого своего отца.
И хороводы исчезают, и будто кухонный кран всосал их!
Вы хотите знать, что же было потом, господа, что же было, когда защитник со-рвал с неё одежды? Было безукоризненное тело… всё тело безукоризненное!
Судьи сошли с ума, да что там говорить, и решили, что в таком совершенном теле не может быть несовершенной души. Так и живёт, ах, Фрина, до сих пор на Граждан-ском проспекте, на углу Гражданского и Пискарёвского, почти напротив АЗС , во всемирноизвестном городе.
Нет уж, Роман Виссарионович, уважаемый защитник, подождите! Nemo prudens punit, quia peccatum est, sed ne peccetur. Разумный человек наказывает не потому, что был совершён проступок, но для того, чтобы он не совершался впредь! А здесь, всё наоборот, стоило один разочек  и вот, уже преступление, уже вечное наказание преступной страстью! Вечные изгнанницы, мне вас жалко… Но, с другой стороны: чего стоит без них, уважаемые… чего ст;ит весь, без них, весь этот остальной мир?.. да это же, это же смешно! это как экзерсис и экзорцизм, как бухгалтер и бюстгальтер, как хула-хуп и эскулап! дистанция, я бы сказал (как уже сказали!)… Вы знаете, чем отличается конспирация от конституции? Не знаете! Пощекочите, пощекочите его, Роман Виссарионович, пушистым пёрышком по губам, по вздрагивающим во сне ресничкам на белом, как сказано, при Луне, как Луна, личике… Двумя согласными и одной гласной! И всё! А вы уже строите у себя там, в голове, всякие тезы, простите, и антитезы!
Ах, эта ромашка, из ромашек ромашка! Конечно же, она, одна, единственная про-девает ниточку в игольное ушко, и только одна, она, целится, полуоткрыв влажные губки; все остальные не продевают, не целятся и губы у них не влажные! Нет, Роман Виссаринович, не только изощрённые фантазёры придумывают неповторимых своих Лаур, Беатриче, Изольд, Дульсиней и Лолит, если хотите, и, если хотите, Марфинек; простому гражданину тоже свойственно… свойственно мечтать; и как! он в своих снах, воодушевлённый, воспламенённый и возбуждённый чрезмерным, как уже сказано, накоплением семени и положением тела, известной своей частью упёршегося в непреодолимую преграду матраца… Пощекочите и откройте свои глаза, посмотрите на мир честно, господин адвокат, Вы видите? Да он же счастливчик! Вполне! С ней, на ней, за ней, за ним, на нём… о-о-о! и так! и так, и, даже так! да, как хотите! да, матрац мешает, да, господин защитник человеческих прав, прав человека, прав человека на свободу, как уже было сказано американским писателем Штата Нью-Йорк, да! с тех пор, как небезызвестные всем светила наук рассказали нам, как заглядывать в чужие сны, да что там в сны… скоро, уже скоро мы проникнем, проникнем в сокровенное, и ничего не останется тайным! Вот это будет прозрачность! И ничего плохого я в этом не вижу! Меньше выскочек и, как поют в песне: «…вместе, дружно шагом марш!», а Вы говорите, они говорят – нелегальность, «уличён в основной нелегальности».
Пощекочите, пощекочите его, Роман Виссарионович, пушистым пёрышком.

Цинциннат открыл глаза.
Роман Виссарионович перестарался.

- Перестарались, дорогой, перестарались!
- Ну что ж… - какой-то из Цинциннатов ещё тянулся туда: «добренькая… ма-ленькая… вещь… облегчение… такое», но второй резко оборвал его; было понятно, что их застукали… кому приятно, когда его застукали? - Призраки, привидения, обо-ротни! «Марфинька, сделай необычайное усилие и пойми…». Конечно, я хотел бы ещё… Марфинька, ты жила, как правильно заметил за тобой автор, в мире, который сама себе пекла и, сама себе, при этом, будто повариха из сказки, напевала… напевала словечки из поваренной книги. (надо песню)
Марфинька была утончённой и обходительной, но, как все Марфиньки, реши-тельной, беспощадной и даже коварной и, как у всех Марфинек, муж у неё был в под-чинении, и, как для всех Марфинек, для неё много значили разговоры, особенно если они переходили в молву.

 
                Худ. А.Соколов. СТРЕКОЗА

Бывшее прозрачно побелевшим лицо Цинцинната, с пушком на впалых щеках, сейчас порозовело (гримёры) - велика сила пер;житого, она заставляет биться кровь и красит нежным цветом щёки …
- Мы не хотели бы этих подробностей… - ковыряя ногтем махру одеяла, попроси-ли Цинциннаты.
- Согласен! Не для нежных ушек! Что ж, зачерх… я хотел сказать: зачерхнём… имеется в виду, зачерк-к-нём, а вы имеете в виду: «маленький размер пениса, половая слабость…» - зачёркнуто уже, видите; напишем просто, напишем просто, пишите про-сто, Роман Виссарионович: «Пережил сильное унижение со стороны женщин, или женщины».  Так, хорошо?.. Теперь все видят. Так тоже всё на своём месте. Да, уважае-мый! Да! появилась возможность. Но… ещё ничего… Ещё кошка, как не сказал, к со-жалению, про кошку в надлежащее время Родион, не всё сало съела, ещё могла есть и есть, ещё в икрах, как сказал автор, так много туго накрученных вёрст… хотя правиль-нее говорить: Кошка знает, чьё сало съела!.. и ещё правильней: собака знает, чьё сало съела… Да разве в этом дело у нас сейчас? Ничто людей не оскорбляет больше, чем зеркало, когда оно за ними подсматривает. Совсем другое дело, самому подглядывать в зеркало. Зачем, зачем, я спрашиваю Вас, Роман Виссарионович, Вы принесли сюда зеркальце? Уж Вы-то знаете, Роман Виссарионович, что зеркала и деторождения (здесь Родриг Иванович значительно посмотрел на Цинцинната) множат преступления. Не прячьте, не прячьте, когда Вас уже, как уже сказано, застукали.
Адвокат вынул из кармана зеркальце…
- Выкладывайте, выкладывайте!
 Адвокат поймал в зеральце солнечный лучик, безнадёжно пустил его туда-сюда: на паука, Цинциннату в глаз, ещё по стенам, по потолку, на Директора не решился и положил его плашмя на стол.
- А что касается ромашек, продолжил директор, - так это тоже история… но, как уже много раз сказано: недоумённый читатель и так уже не простит.
Ты, Цинциннатик уже не так не доверчив, не так слаб (выравнивают, как катком по асфальту), ты, Цинциннат, уже способен заметить даже… Родионову, накатившуюся медленную слезу: «Такие же точно тени, - плачет слезой Родион, - такие же ю-ю-юллю… у-у-уллю… а-а-а! иллюзии, вот! и призраки всякие там, такие же пародии, оборотни, шуты, - плачет и надувается слезой Родион. - И палач, и  хва… хва… хва… -  как всегда не получалось заарканить шипящую, -  и хва… хван…томы! – махнул рукой на шипящую Родион и плюнул, и лопнул: - Пух!» - будто выпрыснул всё что было, будто выпрыснул что-то, что ещё оставалось.
Хотя, всё ещё, Цинциннат Ц., ты ещё не замечаешь (ну просто, как катком), что со своей матерью, Цецилией Ц. ты выкроен из одного куска, одной штуки. Разве можно с матерью быть выкроенным из разных штук? «Это ведь как нетки, - всхлипывает мать, - смотришь, с одной стороны – шишковатое недоразумение, а с другой – образ, а если хочешь, так и собственный портрет», - а ты этого ещё недопонимал. 
- Простите, Роман Виссарионович, уважаемый Ромаша, а это что? – директор ука-зал на газету, выложенную вместе с зеркальцем, и лежащую теперь среди документов на столе, расправленную на красном заголовке, бросающимся в глаз громадным кеглем и причудливой гарнитурой, на всю страницу.
- Ах! ме-ме-ме… мя-мя-мя… это по растерянности... рассеянности… - замемекал адвокат, - извините, так, так как-то, как-то так получилось, перепутал, для частного употребления, - и провинившийся провинившуюся, сложив вчетверо, сунул в карман.
- Узнав из достоверного источника… - (пришлось начать сначала), начал сначала директор Родриг Иванович, - сбил меня этот Родион!.. – и снова пришлось начать сна-чала: - Узнав из достоверного источника, узнав, что нонче» или в некотором недалечье рушится - как хотите… как у кого! ваша судьба… Простите, но вы меня не слушаете, вы о чём-то здесь?..
Потом ничего нет! хоть тысячу раз пусть верхняя квартирантка, квартирантша (у неё муж квартирант) поливает цветы. Здесь можно обмануться (не обманываются ли так художники и поэты?), здесь можно принять дождь за журчанье воды в фонтане парка, а журчанье воды в фонтане парка за стекающие с балкона квартиранткины ру-чейки. Там, ни дождя, ни фонтана! Ни квартиранток…
- Ах, вы снова бормочете! Не понимаю, не понимаю! - взвился директор. - Здесь, там! Квартирант наш – (манкируя, имея в виду, известного бедненького м-сье Пьера, палача-квартиранта), - уже вот, вот-вот… восвояси… тю-тю… - (аparte в сторону за дверями, зло): - Не можешь, не брись!.. Не брись! Не брись… а будь ты неладна!.. он, видите ли, не делает зарубок! – И снова компаньонам, партнёрам по комедии: - И ника-кого дождя! Погода здесь ни при чём! я хотел только сказать, что мы узнали из досто-верного источника… и выполняем… в нашей обязанности… pro, как говорится, bono publiko!
- Полиглот проклят… - донеслось, как показалось Цинциннату, из внутреннего кармана директорского сюртука. И действительно, Родриг Иванович прихлопнул, при-кончив, таким образом, словцо, не дав ему закончиться окончанием - по лацкану ла-дошкой, по тому месту, где внутри находится внутренний карман с положенной в него рыжей бородой. И раздавив в себе снова, большим пальцем, как муху на стекле, спра-ведливую обиду, обратился укоризненно к пауку: Да-а-а! Родион… - а потом к Цин-циннату: - Я надеюсь, он вам ещё ничего? - и снова укоризненно и безнадёжно, но уг-рожая, но положа всё-таки правую руку на левую грудь (туда, где сердце - мол, всё-таки: клянусь!): – Ну что ж!.. - как будто он был не директор, а  только ещё новый ди-ректор, вновь назначенный исполняющим обязанности, только испечённый, новообра-щённый, будто он был некий неофит, который привстав на колено, отдаёт последнее малюсенькое, оставшееся своё «я» и растворяется в безличном «мы», в общей величи-не, в общей величине картины, в общей величине картины мира. – Ну что ж!

Помолчим.
Помолчали.

 - Видите ли! – вдруг снова раскрывая рот, вдруг раскрываясь, будто перочинный ножичек, оправдываясь, отделываясь от несправедливого обвинения, беря себя в руки, продолжил Родриг… не продолжал, а продолжил: - семья, жена, дочка в школе, содер-жание, балетные пачки, тапачки, туфельки, мать-старуха с одной стороны и другая с другой,  тесть! - как это не понять?.. стол, как говорится, на десять персон! Ширма, шкаф со своим, все знают с каким своим, в зеркале, отражением, дед, бабка с остри-женной, с белым бобриком головой, три кузины (впустили в этот раз), кошка nachher  задушенная…
Ах, вот оно что! Вот почему Родион не выдержал в этом эпизоде. Диомедон (за-душил кошку) напомнил ему мартовскую удушливую пневмонию. Вот почему Родион, вместе с другим служителем унёс, крякнув, полулежащую(-лежавшую) Марфиньку.
– Noblesse, наконец, oblige! -  окончательно взял себя в руки, расстроившийся бы-ло директор тюрьмы:
 -Узник!
С экрана задёргался лицом и телом сурдопереводчик.   
- В этот торжественный час…
Так, собственно говоря, дёргается тело и лицо любого сурдопереводчика.
- когда все взоры направлены на тебя, и судьи твои ликуют, 
Сурдопереводчик был согласен и изо всех сил подмигивал и, подхекивая, пытался подсунуть Цинциннату согласие (Votum) с выступающим модератором, диктором (устар.), при этом простуженные его, Романа Виссарионовича глаза постоянно опускались и косили(-сь) на карман, как косят(-ся) и опускаются глаза карманного воришки, щипача, показывая подельнику как раз тот карман, в котором Цинциннат видел край вчетверо сложенной.
- когда все взоры направлены на тебя, и судьи твои ликуют, - интонировал, про-должая (продолжал, интонируя, как хотите), директор, - и ты готовишься к тем непро-извольным телодвижениям… - за-а-миночка, - простите, ещё раз: …когда все взоры направлены… к тем непроизвольным движениям… - какие же непроизвольные движе-ния?.. но это же!..  это же не то! - директор тюрьмы схватился за… - это же… Не могу вспомнить… забббыл!.. не помню… это не актуальный вариант, - и тыча пальцем во всех и во всё: - Хорошо! Хорошо! Хорошо!

Хорошо, хорошо, хорошо! –

сказал поэт, до сих пор не появлявшийся у нас, -

А сам устал,
Не дослушал скрипкиной речи…

«Традиции употребления галлюциногенов»… ах да, это уже было…  Надо было на три или на несколько разбить ту длинную сентенцию о традициях и вставлять по кусочку после каждого раза, когда сбиваешься с темпа. Теперь, каждый раз надо при-думывать что-то.

- Ах, Роман Виссарионович, Роман Виссарионович, начнём, Роман Виссарионо-вич, обойдёмся сегодня без вступительного слова. Мы вот тут принесли …

- Всё-таки - цирк! – думал один, а может и несколько, из присутствующих.

Пациентов питерских психбольниц будет лечить робот-тюлень!  – объявил шпрехшталмейстер, в галунах и с шамберьером в руке. А за ним, с неба (лучше из-под купола), вззвякнул звук лопнувшей струны - это был известный, сорвавшейся в шахтах, в Вишнёвом саде, бадьи, звук.

Правила поведения заключённого! – заспешил и, поэтому, налез на разыгравшую-ся больную фантазию адвокат. - Мы вот тут принесли, - адвокат близоруко поморгал, и подчеркнул пальцем красный заголовок, громадный кегель, причудливо бросающейся в глаза гарнитуры, на всю страницу.
- Безусловно, большую роль сыграло ваше поведение на торжественном Party, - вставил директор.
1.Безусловно воспрещается покидать здание тюрьмы, - продолжал по памяти, пальцем по тексту,  недавний сурдопереводчик…  и замолчал вдруг (снова заморгал покрашенными в рыжее ресницами, будто он был не адвокат, а рыжий (опять «рыжий», все другие гримы и краски вышли что ли?), заморгал, будто он был не адвокат, а рыжий адвокат).
Произошла некоторая, снова, заминочка: сверялись с написанным, - покидать здание… не  покидать…
Памятуя, что в каждом из нас есть второй (я так не думаю, я не думаю, что в каж-дом – я думаю, что, может быть, не в каждом), можно было бы сейчас наметить адво-катскую двойню…
- Дальше! Уважаемый, Роман Виссарионович! Читайте дальше по написанному! – накричал директор цирка на коллегу-циркача, адвоката цирка.
Адвокат изменился в лице, изменился лицом, поменял лицо на испуганное: «что-то не то сказал?» - перестал, перестал смотреть… отвернулся от Цинцинната, как ото-рвался (про хищника, который отрывается от куска мяса, потревоженный шумом во-шедшего в львятник дрессировщика), и стал читать глазами по написанному:
1. Безусловно, не воспрещается покидать здание тюрьмы без согласования с ад-министрацией. В скобках: (согласование даётся, подвергая определённым испытаниям, без всяких задержек, учитывая поведение и отношение к узнику сотрудников. Список сотрудников прилагается в приложении).
Чушь какая-то! но Родриг Иванович, Родриг Иванович был доволен, был доволен: «Лично вдвоём придумали», - и всякими движениями всяких частей своего тела концентрировал внимание на каждом отдельном слове (согласование, дается, подвергая, испытаниям…), глазным же движением, контролировал произведённый эффект.    
Но все молчали (такой был эффект), по крайней мере, внешне. Молча, страдал ад-вокат. Страдал тот, второй адвокат, Роман Виссарионович (по первому было незамет-но), который существовал не в «выдуманном быту», а в глубине неровностей первого и складок, которыми был более или менее прочно (как и все, конечно) защищён. Прочно, но надо было всё время быть настороже: складки не должны были разойтись и неровность не должна была разравняться… быть внимательным, не давать складке и неровности … страдал… Да, он настаивал, добивался, ломал, как говорят, перья, или копья, кому как больше нравится, и это соответствовало его назначению советника и заступника. Редко получалось. Общество развивалось в сторону милосердия, к сожалению… минуточку! или милосердия к сожалению? Ещё раз: Общество развивалось в сторону милосердия к сожалению. Разница снова в одну запятую. Обло, как сказал бы поэт, (да он и сказал). С другой стороны… девять, десять, одиннадцать… в одиннадцать лет Ромка уже не любил людей. Не любил и всё! С тех пор уже, завёлся, в складках, ещё детских, может кто-то посчитает, правильнее - отроческих – такой вот, обиженный на весь человеческий род, защитник человеческого рода.
Что же такое человеконенавистничество? Misantropia? Есть ли такое? Можно ли обзывать словом то, чего нет?
«То, что не названо, - не существует».
А что названо, существует? Например: «Небытие»?
Существует – это не то же самое, что Несуществует. Существующее существу-ет. Значит, Несуществующее не существует. А если существует Несуществующее, то, тогда не существует Существующее.
Однако, во всяком случае, невозможно, чтобы одно и то же было и существую-щим и несуществующим» - сказал, мракобесливый лекарь, доктор, греческий философ (биографических, библиографических сведений и других, каких либо сведений о нём практически нет).
Или это метафора, обобщение своего рода, поэтическое баловство? Разве это че-ловеконенавистничество – когда в узилище поджаривают узника,  «ржавые крючки, необточенные серые каменные молотки для ударов»? или, когда душитель душит свою жертву? или когда уродуют преступника, зарезавшего ребёнка или чужую свинью? когда пишут романы (смешно), прочитав которые девушки с юношами прыгают с мос-та в воду?
- В домашних условиях, - говорят, - цены ему нет! - (душителю).
Нет, это не человеконенавистничество! В каждом из таких случаев есть причина: от страха, от голода, чтоб пропитать жену, в конце концов, чтоб славу обрести… тапачки вот, было уже сказано, пачки, туфельки, как кому больше нравится; для этого: поджаривать, душить, резать, пилить и переиначивать чужие биографии… ни палач, ни…
Минуточку!
Наш палач, м-сье Палач родился от шлюхи. А что, кто-то выбирает от кого ро-диться?
Минуточку!
Шлюх (словарь предлагает: шлих, шлях, шлю, шлюз и плюх; такое впечатление, что он не знает слова шлюх(а)), так вот шлюх не существует нескольких тысяч видов, и нескольких десятков видов не существует и даже нескольких видов не существует. Шлюха -  и есть шлюха! Это как дыра и дырка: дыра, сколько ты не называй её дыркой, всё равно дыра, а гармонь, как ты её не называй гармоникой, всё равно гармошка… как гардероб и вешалка или как чуть-чуть и еле-еле. И пусть умники напридумывали: «сидящие у храма», «стоящие при дороге», «мерзкие твари», «крошки-бабочки» и «птички»… путаны и prostasai, и prostibulum, и quaestuosa… а вот ещё, смешное: Pulci lavoratrici, что в переводе: дрессированные блохи, petites soeurs (сестрёнки) – про тех, которые трутся друг о друга во время всяких сафистических солнцеворотов; а это: sfoglia la rosa – красиво, но шлюшка же.
«Она сама себя исключила из окружения…  и иногда… по необходимости или по этой подлой тяге туда, в тень соблазнов и иллюзий, перекрасившись, переодевшись…»
«Существо, которое знает свою пограничную сущность и смиряется с ней, по меньшей мере, внешне, в складках оставляя дикую ненависть или порочную страсть, ежемгновенно балансируя между страхом быть навечно проклятой или навсегда по-гибшей и, с другой стороны - потоком ласк…»
Это цитаты из «Размышления о тенях», небезызвестного уже, упоминаемого уже, неистощимого на размышления профессора Делаланда.
А это из дневников шлюх:
«…мы девушки существа ранимые, и становимся шлюхами (словарь предлагает: шлихами, шляхами, шлюпами, шлюзами и плюхами, будто он не знает слова шлю-ха(ми)), становимся шлюхами лишь потому, что кто-то из лиц мужского пола в своё время чем-то очень сильно нас обидел…»
«ужас, ужас, ужас! да когда же я научусь отказывать? как же быть?»
А что, шлюхи не могут вести дневники? Или писать стихи, например:
 
  В юбке нить золотистого ворса,
           Челка рыжая, брови в разлет,
           Твоя плаха на улице Щорса ,
           Эта улица твой эшафот.

Вот именно: эшафот! Бедненький м-сье Пьер. Просто Петруччьо, как сказал бы про него Родион и добавил бы: «А могли бы и на куски разорвать…»
- Не могли бы! Не могли! – задохнулся вдруг, как перед, наконец-то, финишем, м-сье Пьер (да собственно, для него это и был финиш). - Я защищён, я назначен… ро-дившийся от шлюхи – меченный! «всякому, кто убьёт Каина отмстится всемеро!..  и чтобы никто, встретившись с ним, не убил его».
- Каин… - хмыкнул директор.
- Петруччьо, - вставил-таки Родион.
- Прародительница наша, что ли, по-Вашему – шлюха? И кто же это, так сильно вас обидел? – директор тюрьмы решил поучаствовать (конечно, смешно), ему захоте-лось поучаствовать в дискуссии о месте палача и шлюхи в общественном устройстве.
Он знал, что на этот вопрос (о месте) толстолобое и лысое человечество уже дав-но не пытается ответить, всё так перепуталось… палачи, шлюхи… но продолжал:
- И за что обидели? За то, что родился от шлюхи? А шлюху за что?
Встрял снова Овидий:

Платы не ждёт ни корова с быка, ни с коня кобылица,
И не за плату берёт ярку влюблённый баран.
Рада лишь женщина… и т.д.

Овидий, Овидий…
Надо как-то выходить… хочется перед этим, только, сказать: Всякого жалко! А кто обидел? Ну, да разве мы выбираем себе обидчика? (сомнительное утверждение; нам здесь подходит).
Выходим, выходим…
…ни палач, ни преступник, никакой ненависти к жертве не питают. Это не чело-веконенавистничество. Вот  Каин Авеля?.. не знаю… ну да Каин - известно, чей сте-бель. Берусь доказать, что Авель не родной брат, а только сводный. Но какое презре-ние, какое пренебрежение, какое отношение! Все живущие в шатрах, как сказано, иг-рающие на гуслях и свирелях,  и все Тувалкаины тоже оказались не Господом деланы.  Ich finde diese ablehnende Haltung erstaunlich!.. а Иуда? Иуда любил Христа. А челове-коненавистничество – это когда нет причин ненавидеть - нет причин, а  ненавидишь.
- Такого нет!
- Есть такое!
Кто эти анонимные спорщики?
- Но, тогда и человеколюбия нет.
- Есть!
- Нет такого!

Анонимные спорщики эти - кто они? Ха-ха! Это те, которые устроились в склад-ках и неровностях? Поспорили бы о цене на картоплю (укр.), да о засолке огурцов!

Какое отношение имеет вся эта глосса, к нашему простуженному адвокату Ро-ман(у) Виссарионовичу? или не имеет?

                Очаровательная Дама
 Такое впечатление, Роман Виссарионович, что Вы ненавидите людей.
               
                Недоверчивый кавалер
Мало ли какое у людей создаётся впечатление! Люди – поэты.
               
                Анонимный спорщик
А может складочка приоткрылась, не защипнул вовремя, прозевал?

Ромка, Роман Виссарионович, Висарионыч, Висля… последнее надо пояснить: Висля, не в смысле, что он вешался на кого-то, а в смысле того, что были у него момен-ты, когда он зависал (ощущение, знакомое любому, сделавшему в своей жизни шаг-второй в развитии воображения нетрадиционными средствами). Роман Виссарионович притворялся альтруистом, будучи человеконедолюбом и стал заурядным, в своём деле, адвокатом (советником и заступником).
- Заурядным? Да, есть заурядные и незаурядные… это, конечно, понятно, зауряд-ные и незаурядные есть; но заступники, советники?.. ах, это печально!.. чем зауряднее заступник, тем вернее он не заступится. Печально и смешно.
- На всех, - как сказал Родион, заводя васильковые глаза, васильк;вогл;зый тю-ремщик Родион, - Плеваков (Родион имел в виду, конечно же, известого защитника и оратора по фамилии Плевако),  незаурядных Плеваков на всех, - сказал Родион, - не напасёшься.
Роман был осторожным, скрытным, душевно ранимым юношей, испытывал труд-ности в общении с товарищами, но, мог становиться деятельным, дальновидным и даже склонным к риску, правда - ненадолго.
«Господи, - как заметил наблюдательнейший профессор Делаланд, - наш Боже – один ты у нас незаурядный заступник!»
Кто это сказал? Ах, всё перепуталось. Теперь уже непонятно, кто за кого. Но пас-саж чудесный!

 
                «Яичница», Фото Е. Угрюмова

 
Ага, да, возвращаемся к пассажу… всё зависит от того, насколько ты сам живёшь в Вечности, в Иллюзии, веришь в Инкарнацию…
- Интерцессию… - добавил приглашённый специально правовед-профессор.
- Простите?
- Поручительство на грани самоотдачи.
- Спаситель, всё же? Он же защитник, советник и палач.

Кто же, всё-таки, эти анонимные спорщики? Может те, за дверью? Те, которые за дверью, которым нет доступа в эфир. Микрофоны все заняты.

Им не дают слова сказать. Совсем не дают.

Я для них, шёпотом, по секрету скажу, что упрямо долбясь в мильоны слов, сры-вая ногти, раздирая руки и ноги в кровь, вы обязательно докопаетесь, поймёте, догадаетесь, откроете для себя, что всякая правда - иллюзии ли Майи или иллюзии Жизни, не такая уж труднонепонятно(не)доступная величина, а, напротив, простая вещь… мы обязательно докопаемся, догадаемся, откроем для себя: что всякая правда - Иллюзии ли, Майи, или иллюзии Жизни, не такая уж труднонепонятно(не)доступная величина, а, напротив, простая вещь:

Чёрная да белая,
Выбирай из двух одну.
Чёрный выпал – на одну!
С белым если спутался -
На другую сторон;!

Так у детей, когда они выбирают кому ловить, а кому удирать. И всякий тогда знает: кому ловить, а кому удирать.
Только ли, надо это вам, срывать ногти?
Только надо ли это нам, срывать ногти?
Не такая уж, труднонепонят…
- А если нюансы? Чёрный, белый - очень уж, просто, больно уж, просто.
Постоянно вмешивается кто-то опоздавший. Не даёт слова договорить. Пытаясь втесаться, задаёт вопросы полоумного. Wahnsinnige Fragen.
Так вот, по поводу нюансов: Того, кто не сразу рассмотрел (например, больное зрение), того могут, конечно, увлечь нюансы: васильковее, кружав/частей(-чее); для этих подчеркну: любая достойна быть (считает Родион) человеческая жизнь, и та, кото-рая протекает в полётах меж кружевным и голубым, и та, что сосредоточена на чёрном и белом.
Ах, да ну кто с вас спрашивает этой сосредоточенности? Придумали сами себе за-боту – жить. Ценности себе придумали: «Этого можно достичь только ценой человече-ской жизни!», Лучше бы сказать, ценой собачьей жизни! Цена человеческой жизни… смешно!
"Злополучный однодневный род, дети случая и нужды. Зачем вынуждаешь меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя - скоро умереть".
Добавим: Что тоже не в твоей власти! ослиноухий, правильнее, ослоухий Мидас!
Да и давно уже, без нас умников, сказано: «…не можешь ни одного волоса сделать бе-лым или чёрным».

И Ромка тогда… Когда? – не важно! задыхался, как если бы ему не хватало возду-ха, как если бы у него отбирали… у него, его право мечтать, пребывать в иллюзиях, надеждах. А когда голова падала, и ловкий он, Ромка, успевал подставить ведро, чтоб голова не покатилась по настилу прямо туда, где отхлынет от неё толпа, будто опалив-шись кипящей кровью, когда очередная душа отлетала, Роман Виссарионович вдыхал огромный глоток этой воздушной души, перемешав его с поднимающимся краснокро-вым паром, как вдыхает глоток мокрого воздуха, выбрасываясь на поверхность с пус-тыми лёгкими, ныряльщик за перлами; с пустыми лёгкими, зато  с перлом в руке.
Какое тут человеконенавистничество?

Там, тогда, на прощальном ужине, накануне, в пригородном доме заместителя, показывал Ромка этот «Брудершафт» (об этом дальше), как свидетельство, свидетельст-вующее о примирении приговорённого со своей участью (участь персонифицировал в данном случае, лобызающий палач). Запечатлелось впечатление, запечатлевшее, что у осуждённого появилось уже даже желание, самому, без всяких себяоплакиваний и скорбей, и истерик, содействовать закону, предаться суду и справедливости (что одно, конечно, и то же!) Тогда и пошёл слух о помиловании. Как скажет сейчас директор, «проникло, умилило, пронзило». Фальшивка (фальшивая фотография, сделанная этим «спе-ци-а-лис-том по фотогороскопам», этим «фальшивым с ног до головы палачом», этим «акробатом и манипулятором», заплечных дел мастером, сыном шлюхи, наконец). Эта фальшивка произвела своё действие: в Цинциннате нашли отходчивое стремление к открытости и прозрачности… возникло чувство милосердия… теперь уже уверенно можно сказать, к сожалению.
А ведь «всё было кончено»: палач уже просил Ромку и Родьку помочь кому-то из последних рядов, чтоб всем было видно одинаково, «уже побежала тень по доскам, уже «Цинциннат стал считать»…

- Вот как вы? - сказал внутренний Цинциннат.
- Вот как вы, – встрял директор, - покорили отцов города! - Проникли, разжало-били отцов города?! Умилили! Особенно… Адвокат - кстати скажу вам - это был его главный аргумент - может показать вам фото… Особенно этим на Br;derschaft (mit j-m Br;derschaft trinken; sich k;ssen) умилили вы их! Ах, эти писаки-фотографы и щелкопё-ры-поэты-сссс!.. журналюги, как сказал композитор. Последний такой случай зарегист-рирован, - здесь, глаза Цинцинната встретились на миг с глазами директора, а глаза директора, в этот же миг, встретились с глазами Цинцинната. В тот же миг истязал в себе себя второй директор, чувствуя, что он говорит не то… не то! не то, что необхо-димо было сейчас сказать. Что всё это рама, которая облезла, прогнила, не та, та, кото-рая тускнеет и делает изображение не обидным, а та, та, которая всё равно, изъеденная древоточцами, должна развалиться… вместе с изображением.   
Первый же, продолжал:
- Бывало всё: снимали с плахи, с костра, с кол;… ставили запятую, там где хоте-ли, где надо было! (восклицательно взлетевшая вверх - будто может взлететь вниз -  бровь).  Сняли с плахи (в прямом смысле слова), а потом постригли в монахи. Видите (разведённые в безнадёжье, безнадёге руки), стихи!
И вдруг, Родриг Иванович нашёлся и зашёлся в ха-ха-ха и хо-хо-хо, имитируя не-ожиданно поразивший его смех (шутка - монахи, плахи), полез в карман (хотел вынуть носовой платок, чтоб промокнуть брызнувшую на сюртук нежданную «хрустальную» слюну и стереть бисер, на лбу выступивший от смеха, в виде капелек пота) и снова вдруг, как наступают на горло собственной песне, сцепил зубы: «Да, Роман Виссарио-нович, не больно-то у нас весело…»
Вместе с платком вылезло и упало на пол коричневое что-то, что оказалось кук-лой, монашком, в коричневой рясе.
Директор поднял монашка, хотел сунуть в карман, но, держа в руке, соображал ещё своё… всё смотрел на монашка.
Все смотрели на монашка.
- Выиграл в шахматы, - не больно-то хвастаясь, похвастался Родриг Иванович, - эротический подарок! – ещё посоображал: «туда или сюда» и, всё же, решив «туда», стал, поднимая, показывать перед собой кукольного монашка, как бы говоря, что это он, он, он! (монашек-мошенник), а он здесь директор, он здесь (директор) ни при чём.
- Гроссмейстер, чемпион, шахматист хренов! потеет, - буркал второй из кармана пауку на плече.
- Семейное это у них! Не можешь, так и не брись, в смысле - не брись, в смысле – не берись, в смысле - был согласен паук.
- Монах на весле… - продолжал Родриг Иванович, - …на весле… на весле… - не втыкалась гласная, - на ве-с;-ле! - наконец воткнулась, и паровозик двинулся, весело пыхтя и свистя, набирая ход, оставляя за собой завитки… тронулся:
- «Мо-нах ве-сё-лый!» - указывал директор на этикетку, будто он был  ковёрный в цирке, а не ковёрный директор в тюрьме, указывал, -  от-ли-чный весёлый подарок, поднимающий всем настроение! Особенно, если жертва вашей шутки не догадывается о том, что монах в любой момент может продемонстрировать собственный аппарат: «весло!», ха-ха-ха, во весь рост!» -  Хи-хи-хи, ха-ха-ха, хо-хо-хо-хо-хо-хо!
«- Звините за перебивку, - загугнил зазолотившимся аксельбантом, явившийся цирковой укротитель зверей, может это был шпрехштальмейстер, теперь уже всё равно, - но утверждён ли, господин, что та анекдота вцельно для ушей?..»
«Полноте, полноте», - голоском м-сье Пьера оборвал шпрехштальмейстера-укротителя директор и тем же голоском вжал его туда, откуда тот вышел, а сам стал демонстрировать, демонстративно показывая «собственный аппарат во весь рост» мо-нашка, хи-хи, ха-ха, ха…
Прервал первого и, сжав зубы, следил ревниво (тоже перенял у м-сье Пьера) за судьбой шутки второй (не исключено, что это был рыжебровый (не рыжебородый) Ро-ман, а может и рыжебородый (не рыжебровый) Родион в кармане; теперь уже всё так перепуталось, настоящее Rokoko, как скажет потом сам же Родриг Иванович).
Цинциннат молчал… адвокат молчал… паук молчал. Директор послушал ухом второго директора, директор послушал ухом, принадлежащим второму директору, «за дверью» (как Родион мух в коробке) и, когда понял, что у всех его шутка повисла в воздухе, перемигнул и продолжал:
(Allegro, но не радостно) Какая шутка! Какая судьба! С полным основанием мож-но говорить, что человечество часто или редко, но повторяет ошибки, не учится… по-вторяет и не учится… ошибки… - и директор, наверняка не без всякого основания, бросил грустный и пристальный взгляд на адвоката, после чего оба директора стали в позу.
Он же (адвокат) – тот, который был преднамеренно грустно и пристально осмот-рен, обвзгляжен, можно было бы сказать, достал из портфолио паспарту с требуемой фотографией и подошёл к Цинциннату, и показывал ему её на вытянутой руке, другую, при этом, засунул в карман, где лежала вчетверо сложенная, с заголовком, похожим кеглем и гарнитурой на заголовок «Правил заключённых», газета.
На паспорт;, снизу, почти посередине (это и раздражало, всё - почти посредине; как сказал автор: лампочка в потолке и та не посредине), почти посредине было напи-сано с завитком «Брудершафт».
Конечно же, это была подделка: «при помощи ретушировки и других фотофоку-сов»: фотошопа, компьютерной программы, программы Point, их наклонили друг к другу, и видна была изумрудная линия отреза на шее Цинцинната (необходимо было придать нужный поворот!); и месье Пьер грубо, сексуально грубо (так не целуют на брудершафт) впился губами в губы Цинцинната (видно было, что тоже не получилось, потому что м-сье Пьер засосал в себя только нижнюю губу, верхняя же, оставалась сво-бодной и лишь приподнятой, как от удивления). Сбоку выглядывал профиль попечи-тельницы учебного округа и несколько размытый, размазанный по фону парадной ле-стницы абрис шурина-остряка. «Боязно, поди? Вот хлебни винца до венца…» - было написано на лице абриса. И на множестве других абрисов вокруг не было никакого даже намёка на понимание того, что их обманывают, что им втюхивают…
- Поделка… это поделка! Это же подделка… - встрепенулся, взметнулся и опал снова Цинциннат.
На самом деле встрепенулся и опал тот один, из снова раздвоившегося Цинцинната… и хорошо!.. никто не видел и не слышал. Второй же, отвернулся, чтобы проглотить подступившую  брезгливую тошноту. (Пакостненький запашок палача сквозил с фотографической подделки).
- Ничего, - заугрожал директор м-сье Пьеру за дверью и  закрыл пальцами свои затрепетавшие крылья чутких ноздрей (тоже неприятен был запах), - Ничего, скоро узе… узе… узе… запало «з» вместо «ж»…
Бедный, всё-таки, месьешка Пьер! Придётся теперь, и «запашка» лишиться, и охотки до «леща», и не ему уже утешать «рыдающего младенца»,  подклеивать игруш-ку…
Лишаясь места, лишаешься, wie sagt man, и «запашка».
«2. Кротость узника есть свойство его характера, не вступающего в противо-речия…» - продолжил (не продолжал, а продолжил) адвокат из «Правил для заключён-ных».
- И всё же, Роман Виссарионович! «Quid sunt leges sine moribus… , - законы ниче-го не значат без добрых нравов, как и добрые нравы ничто без законов. Как у Вас с латынью?.. Роман Виссарионович? Наверное, с латынью слабовато!.. поэтому посмотрите, поищите, мы же писали… должно быть у вас… нашли? как хорошо! Начнём со вступления… Читайте, прошу!
«Узник! В этот торжественный час… - начал адвокат, а  директор тюрьмы те-перь сам, будто сурдопереводчик, дразнил и передразнивал адвокатский фальцетик…

Адвокат: когда все взоры направлены на тебя, и судьи твои ликуют,

Директор ломко и мягко, становясь ломче и мягче, складываясь, виясь и распрям-ляясь, под несложные шутки репа:

У тебя в де-ме ворота,
Отключись, не лезь навзрыд.
Смой, утри окало рота,
Недобитый инвалид, -

Адвокат: и ты готовишься к тем непроизвольным телодвижениям, которые…

Директор взялся за сложные брейк-фигуры, в то время как реп продолжал:

У тебя в де-ме ворота.
Смой, утри окала рота,
Недобитый инвалид

Де-м;, дем;, дем;.
Демо, демо, демо.

Адвокат: Узник! В этот торжественный час…

Реп на фоне брейкующего директора:

Ты привыкла жить в запаре,
Отключись, не лезь зазря.
Смой де-мо  с позорной хари,
Ты привыкла жить в запаре,
Смой де-мо с позорной хари,
Не скули от фонаря!

Дем;, дем;, дем;,
Дем;, дем;, дем;,
Демо, демо, демо,
Демо, демо, демо!

Дэ-тэ-пешный инвалид!
Демо, демо, демо.
Покажи свой лучший вид!
Демо, демо,
Отключись, не лезь навзрыд!
Демо, демо, демо,
Дэ-тэ-пешный инвалид!

Издалека певица пела: «Издалека долго, Течёт река Волга, Течёт река Волга…»

Демо, демо, демо! – пел леп (не получилась звонкая согласная), -
Демо, демо, демо

Течёт река Волга…

Ты готовься, наряжайся
Крась наружные слои
Дем;, дем;, дем;
………………………..
………………………..

Адвокат: Узник! В этот торжественный час…

Де-м;, дем;, дем;.
Демо, демо, демо.

Адвокат: Узник! В этот торжественный час…

Де-м;, дем;, дем;.
Демо, демо, демо.

Адвокат: …телодвижения,  которые непосредственно следуют за отсечением головы…

- Стоп! Стоп! – будто наступил на горло собственной песне Родриг Иванович. Он любил наступать… - Подождите! По-до-жди-те! Роман Виссарионович! Но вы же, снова, читаете  неактуальный вариант. А новый - составленный специально, для слу-чая?
Адвокат засуетился, посмотрел сюда, где на столе, туда, где за дверью; где в углу, где под столом, порылся в карманах. Ничего не нашёл. При этом незамечено выпала из кармана вчетверо сложившаяся… сложенная… газета, с невидимым в её глубине, крас-ным заголовком большим кеглем и причудливой гарнитурой.
- Ничего не нашёл, - «руки бедняка, показывающего, что у него ничего нет», руки фокусника (нафокусничал, мол, здесь и уехал), протянутые, будто на них ничего и не было, ладошки. – Ничего, нигде нет!
- Не получается. Да! ничего не получается! – затомил директор и, как бывает ко-гда заканчивается в кране на кухне вода, с хрипом-сипом выплюхнул наружу и  втянул в себя назад последнюю сопливую каплю.
- Сп-сплы-сплох-хва-вахв-ова-хвофова-ли… - опустил руки и понурил голову.
Паук, чувствуя что-то не то, ещё раз опробует… как воздушный гимнаст в цирке (а как же ещё в этой повести?), уцепившись одной рукой за канат, летит высоко по кругу. И Ап! садится на плечо, лелея аплодисменты и приветствия. И Цинциннат, действительно, приветствует циркача одиноким угасающим аплодисментом.
- Тебе-то… да… - говорит понурившийся опустивший руки и щелчком не сбивает (и на том спасибочки) паука - современника  ископаемых животных драконов и динозавров,  свидетеля  поколений; сам же садится на край кровати как раз туда (нет, не как раз – это-то и было отвратительно), садится на край кровати.

Кому было нескладно? У кого не складывалось, не получалось, не состыковыва-лось? Не у паука.

Паучья жизнь не такая, чтоб отчаиваться и опускать руки. «Лови паук мух, - как сказано, - покеле ноги не ощипаны!»
А что? Живут одиночками. Ни словом, ни с кем перемолвиться, ни делом общим заняться. Сближаются, как сказано, только в момент половых отношений.

Пауку, «официальному другу заключённых» и официальному другу же тюремных стен и решёток и слова такие неизвестны… «не состыковывалось», «не получалось». Он уже забыл то, что мы ещё только начинаем понимать.
Необходимо тянет в этом месте, случае, развить заданную импровизацию, про-длить, как говорится, cadenza, или verl;ngern den Sturz, правильно - падение или, как говорят, «La caduta» о пауках.
Стёкла и козырьки в камерном  окошке (будто в камерном театре) устроены так, что ничего самостоятельного влететь, как же и вылететь, не может. Самостоятельные мухи и мятущиеся бабочки исключены. Луна заглядывает в окошко, ищет своего за-травленного любовника - от неё не скроешься… она и днём… это мы её не видим - она нас… wie unter die Lupe, рассматривает в своё удовольствие… С кем поделится «друг заключённых» припрятанным от Родиона мушиным крылышком: со своей любимой, своим любимым, любимыми своими друзьями, свидетелями счастливого счастья и не-счастливого горя?.. или мучнистым червячком, когда спят наблюдатели и видят сны соглядатаи? Не с кем! Миллионы лет – не с кем. Но это - загадки изощрённого, как уже сказано, эзотерическим знанием ума.

Блаженство зачатия, блаженство рождения и блаженство смерти , три «б», на ко-торых, как сказал профессор Делаланд, сто;т, или держится, как кому нравится, мир.   Должна быть любовь, измена, наказание и прощение! Не себббя же самого всю жизнь прощать? А вот тебе! Пожалуйста! – крутобёдра и грудаста, и хитра, как сам напрока-зивший Сатана. Её и прощай!
Паук в четырёх стенах, потолке и решётке камеры, одиноко, хочу заметить, сле-дящий сверху. А внизу, в уголочке - кучка мусора – Родион редко мёл этот угол - счи-талось, что пыль туда не достаёт, - в кучке мусора, которую однажды, всё-таки, он вы-греб, оказалось целое паутинное, паучье, правильнее сказать, кладбище. Странно стало, даже Родиону, «откуда, мол?», - оправдывался он перед Родриг Ивановичем. Фальши-вый раб! А действительно: не мог ли Родион? Не замечал уже, скажете, мол, как не замечает привыкшая уже за много лет тряпичная кукла, что в именно этом па-де-де какого-нибудь парного танца надо опереться о руку партнёра с той лёгкостью, с какой ты к нему относишься.
Не замечал по заметным приметам: обрыв паутинки в неожиданном месте, в дру-гом – уплотнение, будто тут топтались на одном месте; не замечал, что лицо, содержа-щееся, на содержании пребывающее лицо, временами спадало с лица. Не замечал ос-татки капель, в которые превращались грёзы, и потёков, оставшихся от надежд. Все грёзы и потёки не только облекали педипальпики, но и распространяли запах, тонкий-тонкий, который Родион чувствовал, его, с размахом распахнутыми ноздрями, совсем такими же как у Родрига Ивановича. Фальшивый! – всё, что зиждется на вранье, рано, поздно ли, хоть и, окатив, озолотив мир благодеянием и, само уже забыв свою неправ-ду, всё равно будет разоблачено.
«…в один день придут на неё казни, смерть и плач, и голод, и будет сожжена ог-нём…» и будут, слепые тыкаться друг в друга и повторять дурацкий вопрос: За что, Господи?
А не сам ли, тёмными ночами, устраивал свидания и красным глазом, не сам ли, изумлялся мерным там-там-тамам, тамтатамного далёкого оркестра?
Фальшивый раб!
Пафос считаю излишним.
Тело его вибрирует. Он клешнёй своей постукивает.
Она ещё в из газеты свёрнутом кульке, и замерла. То царапалась, шуршала, пыта-лась найти выход, а то услышала, наверное, желанную вибрацию и... Родион загляды-вает в газетный кулёк. Оттуда тоже смотрят на него глаза. А паук спускается в лунном луче, проникающем сквозь тюремную решётку, прямо на тень решётки, решётковое отображение в полоску, на плече, на плече Родионова пиджака, раскланивается публи-ке, а сводник (ты прав, Цинциннат,) подносит правой рукой, ближе к плечу в решётко-вом луче, бумажный кулёк. Неудобно очень - и шея, и глаза у Родиона на пределе, ско-шены до предела. Что-то там они некоторое время высиживают, может, сканируют друг друга в полной тишине. Потом уже в луче, она, за ним, поднимаются. Медленно, с остановками, ещё и ещё раз демонстративно оглядываясь (оглядывая) друг на друга, с поклончиками и реверансами, и коленцами. Разыгрывают ритуал, видите ли! Гостья крупнее и, я бы сказал, толще. Ещё ни разу не удалось Родиону поймать такую, чтоб… (потом уже, он вычитал, что у пауков самки всегда толще и ещё, самое главное вычи-тал, что после полового акта, если мадам будет не очень огорошена способностью ка-валера, то содельничка (одно блаженство, zusammen, получали) она может съесть, с тем, чтоб обеспечить потомство никогда нелишним харчем: белками и углеводами. И тут надо было следить, в этом месте надо было быть особо внимательным. И то, каза-лось бы, какая разница? Съест паучиха паука, так сама останется, и с потомством ещё. Разводи, не хочу (о разведении особый рассказ, если бы, не озадаченный читатель). Нет, всё же, Родион был однолюб: «…всей той жизни всего: кошка, птичка (о птичке позже) и паук».
Между тем, ритуал продолжался. Вожделенец спускал ей лестницу-самотканку, и гостья, устроившись на первой ступеньке, чуть раскачиваясь и шевеля лапками, ждала в брезжании лунного луча. Родион, в это время, прилаживал на паутину, поближе к центру (не совсем к центру, это и было неправдоподобно), свежезадавленную (-удушенную) муху. Подарочек. Мол, ждали, готовились, не так просто, не пальцем, в конце концов… хотя, как сказала одна моя знакомая, и я этого не стесняюсь,  пальцем можно и лучше даже… 
И пока она жует, медленно и разборчиво, паучок наш, «мал золотник, да дорог», - говорил в этом месте, в это время всегда говорил Родион, - паучок в это время и лизал, и гладил, как говорят, и взлезал и взбегал, и так и этак, пока его собственные педипальпики, всё больше полнясь, наполнялись лимфовиднопотомковой жидкостью и устремлялись, чтоб притронуться - ну хоть раз, маленький разочек, только дай, дай притронуться, прикоснуться и тогда, пусть разламывают, размалывают, размазывают, разжёвывают, хоть на белки и на углеводы. И в этот самый момент, когда потомковые элементы, наконец, соприкасаются с мягким и обволакивающим… паучиха переставала жевать. Надо бежать; сам он не может; ему уже: «пусть что хотят…».
Тогда Родион брал героя двумя пальцами и, чувствуя ещё судорожные содрогания членов, пересаживал в верхний угол, а паучиху разрезал на две половины, приготовленными для этого специально маленькими ножницами. Своеобразная декапитация, потому что голова у паука то же что и грудь (полной грудью дышит и ею же думает). Утром уже, Родион смахивал с паутины расчленённый и пустой, высосанный весь, вместе с подаренной мухой и зачатыми паучатами трупик (героям-любителям всегда хочется после этого – всем знакомый нагулянный аппетит – чего-нибудь поесть).
А ты, Родион,  разыгрывал удивление на лице, когда, якобы неожиданно, обнару-живал кладбище разъятых подруг.
Родион прощал своему товарищу его каннибализм. Родион считал, что всякая жизнь заслуживает жизни. Добренький, тоже. «Ничего ни поделаешь, - говорил Родион, - это у них в роду!»

Бедная паучья мама. Паучиха мама.
 
«Пастушок, мой пастушок… - напевает богиня из пасторальной партии. - Бедный мальчик…  разве коровам нужна твоя блистательная красота? И вот тебе - Троянская война!
Герой, чувствительный, обиженный, лишённый. Воспарис… воспарис… воспа-риссс – запор, с этими согласными, запар! но что-то в этом есть, не зря природа нам подставляет знаки всякие, дорожные: «направо», «налево», «тупик», «осторожно - де-ти»! Воспарив! в мечте о близости с божеством (не близости божества, а близости с божеством), мальчик… но не об этом сейчас, надо только сказать: всего миг данайских приключений, и огненная головешка, сгорая сама, палит ещё многих… Ну что ж, чего б и не палить, если есть что и ради чего палить! 
Таких историй паук хранил в своей памяти… считывай, не хочу! Перекачивай в свой воспалённый роман.
«И все это откладывалось в памяти Двейна, - в памяти Двейна Гувера , если кто помнит, - на случай; если что-нибудь ему понадобится. У него в голове много чего на-копилось».
И вот тут-то! Вот она, парадигма! Вот он, тот злокозненный выверт: Споткнулся, летальный исход… Но, рано! Рано ещё! Но теперь, эта даль мне уже видна, я уже раз-личаю эту даль. А сейчас ещё рано!
 
Снова выходим… только всю жизнь и делаем, что входим и выходим.

Узник был такой маленький, что его выпрямленные на кровати ноги, с короткими ногтями («вы-то, милые»), даже не доставали до сидящего на краю кровати директора тюрьмы (вы-то невинные). Или кровать для Цинцинната была большая? Плотный преступник не оставил бы места директору.
- Не получается! - директор был готов к откровенной беседе. Не мог никак начать. Что-то его сдерживало. Злился на себя. Крайне отчаивался. - Откровенность какая!.. Вы располагаете, чтобы вам наоткровенничали? Я не располагаю… Мне никто… Обмишурились все.
- Ну почему же, давайте поговорим начистоту. Что значит вся эта утренняя коме-дия?
- По-вашему утренняя? Я хотел сказать, - по-вашему – комедия?.. Я хочу сказать, пусть и не своими словами, что «между комической стороной, и космической (сторо-ной дела) - разница в одну свистящую согласную!» - так-то, вот!
Адвокат, которому было не до всякой там игры свистящих и согласных (горло ещё давало о себе знать), продолжал из «Правил»:
3. Убедительно просят соблюдать (исправлено): наблюдать тишину…
У-у-уй, как приятно Родригу Ивановичу исправление. Сам, лично, своей рукой… и как красиво: «наблюдать тишину…»
Приятно, но начистоту… начистоту, всё же, не получалось. Не получалось.
Паук был прав. Что-то было не то. Все замолчали и тишина наступила.

                О тишине
Тишина бывает разная: тишина, когда мышь в углу скребёт; тишина, когда только жаворонок в небе; тишина, когда ещё выше, чем жаворонок, где звёзды ночью, и не слышно как они падают, а только видно. Когда шорохи и страхи – тоже тишина; когда далеко «звонит колокол» - тишина; покойник в доме, - снова тишина, хотя не совсем, - потому что в такую тишину стучатся думы. Чтоб услышать тишину, надо самому стать тишиной.
Директор: Да подожди ты!
- Да подожди ты! – сказал директор (наверное, тишине). Встал вдруг, оттянул сза-ди залезшее и залипшее между половинок и вышел. «Начистоту», пока не получалось.
Паук повис.
Часы стали озвучивать.
Все делали вид, что слушают.
С последним загулком , появился в двери и объявил «Фрюйштук» Родион с под-носом. 
- Фрюйштук! («фриштык» - у автора).
…в двери появился Родион с подносом и объявил: «Фрюйштук!».
…с подносом, объявился в двери Родион и, будто пародируя Родрига Ивановича, полиглота и графомана, или без зла, по-простому, подражая, посмеиваясь над ним, зая-вил: «Фрюйштук!»  (интересно, где теперь, в каком кармане или может просто за пазу-хой, пребывал симпатичный полиглот Родриг Иванович? Конечно он пребывал в скла-дочке, в той…)
В партере уже наливали кофе и м-сье Пьер сидел задумчивый, в первых рядах, не глядя в свою чашку. Воспользовавшись моментом, проскользнула Эммочка. Ей было тоже не до кофе. У неё был маленький рюкзачок за плечами. Завтра уже уезжала, а бы-ло что непременно рассказать. Но рассказать не получилось. Заметили. Жестикулируя и сопротивляясь, и виляя бёдрами и голенями будущей танцовщицы, под взглядами и с помощью Виссариошки, Родиошка, под скрытый ропот зрителей, выплеснул проказни-цу с подмостков. Она же, протянув при этом «ладонью кверху очаровательную руку балетной пленницы», села в зале, рядом с неморгающим палачом. Дверь захлопнулась.
               
                Родион
Стоит на авансцене, спиной к захлопнувшемуся партеру. Спиной к нам, как сто-ит, например, всякий  дирижёр оркестра.
(Адвокату, будто тот не адвокат, а какой-то рыжий альт-горн, или  флюгельгорн):               

           - Вы бы прибрались здесь!
Адвокат сгрёб на край стола бумаги, схватился вдруг за карман: «Потерял!» Стал щупать себя, ворошить, полез под стол. Вылез со сложенной вчетверо, расправив её и положив поверх собранной стопки бумаг заголовком, набранным большим кеглем и причудливой гарнитурой, вверх, газетой.
- Директор сказали «пока не положено», - держа поднос в руках, указал глазами на заголовок Родион, и заголовок был снова сложен вчетверо.
- Сегодня, по случаю праздника, - Родион, чувствуя, что на него смотрят (из зала тоже, в щель (читай в глазок, в волчок)… в глазок и волчок интереснее), стал серьёзно сервировать с подноса стол. У щели выстроилась целая очередь: первый подсматривал и шептал второму, второй, со слов первого, шептал третьему и так далее, пока послед-ний в очереди не был окончательно на ушк; проинформирован. В основном это были остроты, потому что первым был Цинциннатов шурин, известнейший в городе остряк. Когда же острота доходила до всех и даже до бедненького м-сье Пьера, все вволю смеялись и ждали следующей.  М-сье Пьер не смеялся. Он уже переставал смеяться остротам. М-сье Пьер сидел, и перед ним стояла его нетронутая чашка кофе, с несмор-щеной даже, кофейной плёнкой сверху. Он, казалось, уже, ничего не ждал, в том смыс-ле, что его, казалось, уже, не могли тронуть остроты. 
Кофейник с буквой вензелем «Ц» (вторая - по всей вероятности «П» - была за-клеена мутным скотчем), кофейник Родион поставил посредине (нет же! не совсем по-средине)…
- Сегодня, по случаю, сладкий фрюйштук! – (печенья, пирожные, сладкие кулебя-ки, ириски, кис-кис и жевательный мармелад, в отдельной, с ультрамариновой каймой по краю, вазочке, особый медовик (его и доходила жена, супруга директора, почему и не пришла вовремя, вместе  со всеми, но сейчас уже на месте). – Большая искусница, - про жену директора, - кондиторша, в смысле кондитерша (хорошо, хоть не кондуктор-ша), говорят, из неприличного, неприлично сказать из чего, просто из неприличия, да, может конфетку сделать. Всегда наскребёт из сусеков. Родриг Иванович ей часто гово-рит, так и говорит ей: «Ты по сусекам поскреби!» - и, обращаясь теперь только к Цин-циннату, всем своим большим, в рыжей («некачественной», к сожалению) бороде, те-лом: - Просим! Просю, значит! К столу! Мы ведь тоже не просто так: Фрюйштук! Ауgenцойге, например, Цайтгеноссе, пожалуйста вам: Квид сунд легес сине морибус… Перед законом, и это правильно, не устоят никакие нравы! Мы-то знаем. Просю!
Но Цинциннат не двинулся. Двинулся другой Цинциннат. Пошёл туда, налево, где вверху сходятся в угол, чтоб тишком друг другу, решётка, стены и потолок, где вверху солнце и небо, небо и солнце пытаются разъять, растереть и растворить  клетча-тую заплату окошка. Там он «снял халат, ермолку, туфли, снял полотняные штаны и рубашку. Снял парик, как (чужую) голову. Снял ключицы, как (парашутные) ремни, снял грудную клетку (вместе с простым сердцем и чистой душой), как   кольчугу, Снял бёдра, снял ноги, снял и бросил всё это, вместе с руками, недвижному, на кровати, Цинциннату. То что осталось… постепенно рассеялось, едва окрасив воздух» и, проле-тая сквозь решётку (туда, на волю), покрасило и её в розовое (может, это были только мимолётные эволюции солнца), и краска, совсем свежая, негустой струёй (-йкой) опла-вилась на стену и ещё через какое-то время, уже, казалось, пробила себе дорогу, но за-гусла, совсем набравшейся каплей, собравшейся в каплю каплей.
Склоны и долины, и разбитые в группы куртины, и листва, растущая в неведении садовых ножниц и внимания общественных учреждений, листва куртин и дорога, совершенно пустынная, вьющаяся удавчиком вдоль отвесного склона, и белая расколотая надвое толстая статуя, и статуя капитана Сонного, и статуя знакомого поэта, похожая на снеговую бабу, которую когда-то сторожила луна, и п;гало, в продавленном цилиндре, плавучая библиотека Синеокова, двое на скамейке, уже вставшие и устремлённые, «бормотание цепей, оранжевые абажурчики, купальни», от себя хочется добавить: «Курсистка на скамейке», «Старичёк-полевичёк», «Егорыч-пасечник», «Менада» , всё проплывало, проносилось под разоблачившимся, обратившимся летучим, летящим облачком Цинциннатом. Всё складывалось в сплошную гармонию цветов, кораблей, фигур и даже собственных портретов, будто в том волшебном зеркале, не в том, которое умножает преступления, а в том, которое превращает уродливые и нелепые нетки, «рябые, шишковатые штуки» в логичнейшее отображение образца и мечты. Цинциннату даже показалось, что он видит ту «балку», «в пустыне цветущую балку», где он мог бы…  ему даже казалось, что все что он видит и есть та «балка», где он мог бы… Дальше, вслед за вставшими со скамейки, шли люди (не призраки и привидения, и пародии), но, отцы города, телеграфисты, каждый со своим настоящим человеческим, и, судя по голосам… ему ещё казалось, судя по голосам, что люди как и он… подобны ему. Шли вместе с ним, параллельно ему, идущему между ними, в одном направлении с ними и в приподнятом настроении. 
Она ббббыла в шляпе, кружевной, небесно-голубой и снежно-белой, с огромными полями, закрывающими половину глаз; вторая половина, подобно первобытной инфузорийке меняла цвет и форму, и он проваливался в пропасть, а она восставала вновь из глубины и вновь манила… И ввввсё равно, такая замаскированность не могла укрыть ставших такими пронзительно тонкими, черт её естества, её колкого посыла, и те же глаза, за небесно-голубыми тенями, прозрачно-скользкими инфузорийками же, проникновенно обволакивающие с ног до головы - с задержечками (остановочками), с ног до головы, те же глаза, вместе с замаскированностью, ещё больше подчёркивали её игривую линию.
«Марфинька! Это Марфинька?» – спрашивал себя Цинциннат, тот второй Цин-циннат, который протиснулся сквозь решётку, оставив на стене розовую каплю (я уже говорил – может это солнце потрафило), и который, пролетев над бормотанием цепей, опустился на подмостки открытого, под открытым городским небом, городского теат-ра.
«Другая, другая Марфинька! Неужели ты прочла мои записочки, и в твоей ма-ленькой головке произошла перемена? Куда исчезла твоя податливая любому («в пер-вый же год брака… с кем попало и где попало»!) и всякому расплывчатость, и даже бархатки не было, и бархатные туфельки обратились туфельками балетными (жёстки-ми), и ты поднялась и встала на пуанты. Шквал аплодисментов! Балетоманы; среди них: в первых рядах отцы, пожарная команда с сигналами и сиренами, телеграфисты со своим шефом в чёрном с червонными орденами мундире и со своими родственниками, которые ради этого отменили все свои дни рождении и всё, всё на свете своё отменили ради этого не своего; во вторых рядах заведующий фонтанами, нахальный (нет, совсем не нахальный уже) начальник снабжения, итальянский укротитель, судья, глухой, но милый старец, лакированный садовник; между рядами порхали слуги, набранные из мелированной (словарь предлагает «меблированной») и малиновой молодёжи, которые как колибри, блестя подносами, зависали меж желающими мороженого и сладких, с пузырьками напитков; по третьему ряду многие из простой публики и франты, и дальше - многие из простой публики - многих не было – они были там, где перед дверью Цинциннатовой камеры.
Балетоманы, неистово приветствуя, приветственно неистовствовали.
Ловко оттолкнувшись, в безукоризнейшем арабеске, ты полетела и уткнулась сво-ей маленькой головкой с тонкокожими ушками под «прядями чудных женских волос», мне в грудь. Оркестр, набранный из инвалидов и ветеранов , заиграл  вальс и ты, спрянув с меня в книксен, предложила мне тур. Это было знакомое раз-два-три. Раз-два-три - ещё оттуда. Это было там, тот там-там, там-тот-там-там.
И всё же, другое! Марфинька была другая, и это чувствовалось, несмотря на шля-пу и скрывающие глаза тайны. Запах свободы, ненаказуемой искренности, ненакраше-ной… просто ненакрашенности, исходил от тебя, и публика срывалась в бис, браво, потому что всё ей было приятно, доступно,  откровенно и прозрачно и, потому - что было понятно: никакой «ночи из кубических саженей» никто ей не предлагал, всё было дорого и любо.
- Марфинька – помиловали!
«Цинциннат, тебя освежило преступное твоё упражнение». Обратная дорога была сплошным сияющим тоннелем, без куртин и картин.
Розовая капля, только, осталась на стене под окном… хотя, конечно же, это был просто наплыв краски, запечатлённый неаккуратной кистью.

- Просю, значит, к столу…
Понимая нелепость ситуации, Цинциннат медлил; нелепость ситуации, понимая, не вставал, не шёл, а тот второй, к этому времени, ещё не вернулся, ещё не опомнился от «преступного упражнения», и некому было затопать ногами и сказать: «Прекратите ломать комедию!»
- «Фу, какой бука… Смотрите, смотрите, - губки вздрагивают…»
Цинциннату на миг показалось, что перед ним уже не Родион. Не Родион - Родриг Иванович. Но это был ещё Родион, и Родион продолжал: - Вот, такой бука! Ну, я (глядя, на закрывшего глаза Цинцинната) все, что от меня требовалось, сделали. Спасибочки за внимание, я пойду, недосуг мне тут, ихь хаб филь цу тун, у меня ещё есть… у меня слова, как… козы в загоне… allora! Просю отзавтракать! - и растворился; проявился же, как фотографический негатив под действием ртутных химических реактивов, размером в дверь… дверь нешироко раскрылась, раскрывшись, тут же захлопнулась (за дверью всё равно было всё то же самое – пили кофе); нешироко вступив, вошёл снова директор в рыжих волосках на лацканах, а за ним, всё же успев, пока дверь ещё не закрылась, проскользнул задумчивый палач. Проскользнул, будто он был Эммочка… как Эммочка. Это Эммочка всегда проскальзывает. Хотя был задумчив, как и следовало в таких обстоятельствах палачу. Задумчив, как палач и скользящ, как Эммочка. Скользящая задумчивость. Эманация.
- А вам не положено! - куда-то через плечо, огрызнулся на эманацию директор. - Нафотографировались, намонтажировались… вволю… или намонтажились… грамот-ные все!.. фотограф…   
- Да вы уж, совсем… - хотел было возразить, окончательно обратившийся из эма-нации… хотел возразить неуверенный в себе м-сье Пьер - фотограф, фокусник и шах-матист! Бедненький м-сье Пьер хотел было, возразить, но не получилось… и, под взглядами Родьки, Ромки (Цинциннат оставался с закрытыми глазами, паук, будучи официальным другом Цинцинната наблюдал из своего угла), м-сье палач под взгляда-ми, обиженный, расстроенный, разбитый, хотел было уйти в разбитый перед дверью в Цинцинатову камеру, в коридоре, временный бивуак (типа: акция с палаткой, перед городским административным зданием, городским зданием администрации), но Директор остановил и указал пальцем на открывшуюся дыру в стене, лаз, как все знают, который ведёт прямо в камеру, «пронзённую солнцем» и с акварельным изображением на стенном календаре.   
- Ваша идея, так и пользуйтесь! - добавил безжалостно Директор.
И пришлось, пришлось туда, раком, как говорят, задом наперёд, с печальным страданием в глазах, как говорится: «Только раки-зыбияки Не боятся боя-драки…» и т.д.
А директор, печально сменив безжалостность на печаль (печально, как и Родин, и адвокат, и палач, и др., но, noblesse oblige!), придав печали торжественности, поднял и раскрыл глаза на сервированный стол, сбив щелчком несколько неаккуратных кро-шек…  стоило бы развить тему: мол, паука щелчком, мол, щелчком крошки и жизнь саму, мол, можно щелчком жизни лишить, да что там – не из крошек ведь душа состо-ит, которые… но не буду…  так вот, раскрыл глаза и сбил щелчком крошки, оставлен-ные неаккуратным Родионом (песочный der Kuchen, приготовленный с душой (от ду-ши) кондукторшей-супругой) на накрахмаленной скатерти.
 
«В саду, в том далёком городском саду, где под сенью говорливой листвы, меж дерев…» - мог бы сейчас заговорить стихами тот, второй директор, директор, который был печален (никакая печаль не делает человека поэтом) (и директором, кстати, тоже). Наш директор не поэт. Семь, восемь… В девять лет он пристрастился ловить птичек. Синички, щеглы, снегири (pyrrhula pyrrhula), чижики. Зимой птички прилетали из лесу и питались зёрнышками конопли, чертополоха и всяких других сорных кустиков, густо поросших у границ парка. Снег лежал сугробами. Птицелову надо было добраться до кустиков и там, расчистив место, поставить клетку-западню… Днями просиживал. А дома, когда приходил - пойманные, посаженные в клетку пичужки, издавали лёгкие, приветственные свисты. Наперебой принимались рассказывать ему…
Здесь идут душещипательные истории из нелёгкой птичьей жизни в неволе и на воле… Не буду рассказывать, хотя я бы, пожалуй, пожалуйста, но что (снова) скажет читатель?.. Надо только сказать, что маленький директор тюрьмы любил своих узников и узниц, и кормил, и, как сказал бы сам автор… «харчи смертникам полагались дирек-торские».


 
                Самец щегла (Carduelis carduelis) кормит самку, сидящую на гнезде.

Сомнительная шутка. Скабрёзная…

Одиннадцать, двенадцать… в тринадцать лет, в самую, что ни на есть белую зиму, пламя человечьей любви опалило душу маленького птицелова.

„Der Vogelf;nger bin ich ja,
Stets lustig, heisa, hopsassa!

Такая хоп-ца-ца, что душа зажглась, запылала, как факел, и высветила в том далё-ком городском саду, где в окружении замёрзших и безмолвных дерев он встретил её, высветила уже известных алебастровых истуканов:
«Курсистка на скамейке»,
«Старичок-полевичёк»,
«Егорыч-пасечник»,
«Менада».
Ах, в том городском саду… да что там говорить… Сколько их, городских садов побывало на прицеле у поэтов и художников? И наш любимый автор, как знает наш начитанный читатель, не преминул… «зелёное, муравчатое… там, где Марфинька… боялась лягушек, майских жуков»…
Ну вот вам, пожалуйста, ещё одно откровение, одного моего знакомого поэта:

Там на неведомых дорожках,
Русалки с раками живут,
Одна из них на курьей ножке…
 
У той, на курьей ножке, был отбит пальчик и уже много лет висел на арматурной проволочке… да разве в пальчике дело – осенённая Афродитиным лучиком, ожила, запела, можно сказать, и видно было, что не до курьей ей ножки ей совсем стало, не до курьей ножки, а взяла её за её  алебастровое сердце любовь.
Теперь сначала:

Там на неведомых дорожках,
Русалки с раками живут,
Одна из них на курьей ножке,
Так с ней и раки не живут, -

сказал поэт.

Истуканы, не потому что на них молились или вокруг них производили всяческие магические обряды, - а потому, что стояли они недвижно на своих парковых пьедесталах. Знаете, как говорят: Стоит как истукан!

Но, когда в конце аллеи появилась она, будто из снежной пыли северная звезда… какие там истуканы? Да и истуканы, и ожившие вместе с ними, в снежинковых одеждах деревья, проснулись от своего истуканьего пребывания и наполнились светом дрожания задрожавших, невидимых, но всегда присутствуемых, даже и в любых истуканах, струн любви. 
Сразу отступила тишина; отступила, и на все голоса зараспевало вокруг:

Der Vogelf;nge bin ich ja,
Stets lustig, heisa, hopsassa!

Известный всем я птицелов,
Я молод весел и здоров!
…………………………..
Но где найти такой силок,
Чтоб девушек ловить я мог?
………………………………….
Что они только ни вытворяли, эти старички-полевички, егорычи-пасечники и ме-нады, и Курсистка, когда факел любви осветил их истуканий сон! Они распевали (уже сказано), танцевали, я бы даже сказал, выплясывали: и сальса, и бачата (Te regalo una rosa), и реггетон, и зук, и просто хастл, и рок-н-ролл, и краковяк, и лезгинку… и хва-тит, потому что какая разница, что они выплясывали; выплясывали всё, потому что осветил их факел…  ведь скрашивает нашу жизнь не метафора существования, а существование метафоры – представляете? разыгрывали всякие любовные театральные миниатюры – представляете: кряжистый пень сучит (сучил) обнажёнными кряжами и ими же, предлагает (предлагал) сыграть в любовь (хорошо хоть не в преферанс), предлагает сыграть в любовь вспыхнувшей чувством к нему конопляной ветке?
Смешно!

Дальше - больше.
Вся книга опубликована.
Ссылка: