Рассказ
Я бачив дивний сон.
Немов передо мною
Безмiрна, та пуста, i дика площина
I я, прикований ланцем залiзним, стою
Пiд височенною гранiтною скалою…
Иван Франко "Каменярі"
1.
Периодически я засыпаю по-настоящему. И тогда вижу сны. «Проснувшись», я обдумываю только что виденный сон, связываю сознательно то, что не состыковалось во сне, и тогда получается совершенная история. Надо бы записать. Но это невозможно, и я, чтобы не забыть, повторяю уже сложившийся текст по многу раз. А ещё придумываю к этому тексту яркие иллюстрации, необычные ситуации и сравнения, чтобы включить ассоциативную память. Время позволяет.
Да, время, конечно, позволяет. Не действует алгоритм забывания снов, который внедрён в нас, как я полагал, основательно и навечно. Сейчас у меня и память, и мышление какие-то оголённые. Я могу вспомнить не только любой день своей жизни, но и любой из тех снов, которые смотрел и много лет назад, и совсем недавно.
Только вот нет уверенности, что это новое свойство моего мозга не пропадёт…
Я совершенно адекватен здоровому человеку. Помню себя, помню всё, что происходило в моей жизни. Уверен, что знаю, какое сегодня число. Если ошибаюсь, то на один-два дня.
В этой новой памяти нет никакого хаоса. События моей жизни - как абзацы или страницы в тысяче книг, размещённых на сотнях стеллажей. Любое могу вытащить в секунды и тут же держать в какой-то параллельной памяти всё, что с этим событием связано.
Время позволяет. Я навскидку загадываю день. Ну, пусть это будет 14 апреля 1984 года. Прямо с утра, с момента просыпания.
Так, на поиск этого года, потом месяца, потом дня уходит время. Но небольшое. Секунд десять. Но я пришел к нужной странице … май… апрель… почему-то яркий день девятнадцатое, потом загляну… 18-17-16-15-… вот и четырнадцатое. Странно, не помню пробуждения. Ах, вот что. С вечера играли в карты. В три часа ночи вышли покурить на воздухе, а тут горит палатка в соседней части. Между нами и горящей палаткой ограда из колючей проволоки. Осипов и Ванчарин быстро соорудили кусачки, соединив штык-нож от «Калаша» с ножнами, и заходились перекусывать проволоку. На это ушло меньше минуты. Бросились к пожару. Но там делать нечего. Это была палатка транспортников и в ней, как и у нас, стояла «буржуйка» , отопитель на солярке. Когда такая печурка взрывается, пожар неизбежен. А палатка вспыхивает сразу и горит, как порох.
Ребята ножами исполосовали палатку и все выскочили. Они нас прогоняют и сами бегут вместе с нами. И правильно делают. Сначала раздаются громкие хлопки. Это взрываются автоматные патроны. Затем наступает очередь гранат. Со стороны Кабула подъехал грузовик с солдатами цирандоя. У КПП им объяснили, в чём дело и они сразу укатили обратно. Наш начштаба с комбатом прибыли на УАЗике, поговорили минут десять с начальством транспортников. Те решили все разборки отложить до утра и вместе с нашими дружно смылись.
Канонада стихла быстро. Мы приютили возбужденных погорельцев. Двое из них сбегали куда-то, и притащили водку, колбасу, апельсины и ящик атлантической селёдки. Объяснили:
- Всё-равно отчётность сгорела.
Я водку не пил, а вот к селёдке приложился основательно. Такой крупной и жирной в жизни не приходилось видеть. Потом целый день хлестал воду. Вода была привозной и холодной. По ночам в горах очень холодно, а вот днём – загорали, раздеваясь до пояса, а то и до трусов. Я и поспал несколько часов под солнышком на матрасе, уложенном прямо на камни. Помню и сон, вернее, отрывки. Снился снег, какие-то гонки на собаках. Наяву я никогда не видел собачьей упряжки, а тут на тебе, приснилось. Разбудили комары…
Вот и загадал на вскидку. Ничего примечательного больше в тот день не случилось. Разочарованный таким малозначащим экскурсом в собственное прошлое, я по-настоящему заснул.
Теперь я много сплю. Вернее, по многу раз в день.
У меня образовался тонкий слух. Какой-то изощренный. Не видя лица говорящего человека, я по еле уловимым интонациям его голоса могу определить многое: и возраст, и душевное состояние и даже, или мне так кажется? – какую-то мысль, не столько выражаемую голосом, сколько скрываемую говорящим. Слышу далёкие звуки, шаги, шепот за стеной…
Что за бесцеремонность! Разбудить человека среди ночи, при этом разговаривать в полный голос. Этот голос я узнаю сразу. Неприятный, резкий мужской фальцет. А второй – женский, приятный. Второй оправдывается. Слава богу, ушли.
Такой сон прервали! Так… сейчас вспомню детали. Мы шли в связке. Я поднялся на выступ, добрался до стены, прислонился, нашел упор для ног и решил помочь Нине. Стал выбирать фал. Вот-вот из-за выступа покажется её головка. Но это не она. А кто? И почему на нём противогаз? Да нет. Вечно Осипов мудрит с очками. Откуда Осипов? Он давно погиб. Точно – Осипов. Тогда, конечно, умер не он. Фал идёт легко. Я тяну не человека, а какую-то тень в противогазе. Нет, просто в больших черных очках. Но я не удивляюсь. Это же сон, а во сне не надо ничему удивляться. Я осмотрелся. Это плато… ну да, то я помню хорошо, и усилий не требуется, - севернее Курган-Тюбе. Осипов всё в тех же очках одной рукой обнимает Нину, а другой помешивает в котелке кашу. Это рисовая каша. Нина отвернулась, чтобы я не видел её лица. А Осипов говорит:
- Вот послушались меня и не пропадёте. Вьетнамские партизаны брали в поход чулок с рисом, типа нашей скатки шинели. Одному человеку хватало на месяц войны. Вам тоже хватит надолго.
Я протягиваю руку к котелку. Ужасно хочется пить. Осипов снимает очки, его лицо изменяется, это уже не Осипов, но я не успеваю рассмотреть лица. Он встаёт и хочет поднять Нину. Протягивает руку, но Нина пересаживается ближе ко мне. Всё-таки это Осипов. Я не вижу его лица, но почему-то знаю, что он, по своей манере, криво усмехается. Уходит. Тропа заворачивает за скалу, но он идёт прямо и пропадает. Он разобьётся. Я порываюсь встать, но меня удерживает Нина. Она говорит:
- Сейчас напьёмся, бедненький ты мой.
Меня опять разбудили. Это тот, второй голос, нежный и добрый. Тот, которого я жду каждый день, но его нет по два-три дня подряд, а я ничего не могу сделать.
Сегодня у меня праздник. Появился голос мой мамы:
- Женечка, сынок! Ты меня слышишь? Я верю, что слышишь.
Она плачет, потом перестаёт плакать и продолжает:
- У нас всё хорошо. Звонила Света из Норвегии. Её отпустят с работы и скоро она тебя навестит. А папу скоро отпустят на поселение, и он тоже сюда приедет, отпустят. Сынок, ты меня слышишь?
Я слышу, слышу, но не могу сказать. Я – живой, и это знаю очень хорошо.
Но меня нет.
Нет, я всех слышу и мыслю, значит, я есть. Просто у меня сейчас нет тела. Нет, тело есть. Ведь тот, второй голос, как-то меня кормит и поит, и знает, что я его слышу, но маме моей почему-то говорит:
- Александра Васильевна, не надо. Он вас не слышит. Давайте, я вас провожу. У нас так много работы. Поверьте, всё будет хорошо. Видите, он дышит. И все рефлексы на месте. Сейчас дам ему пить, и он будет глотать.
Странно, я и не знал, что могу глотать. Я этого не чувствую. Но когда хочу пить – чувствую жажду. Хотя и не могу попросить воды.
А голос продолжает:
- Он почти здоров. Дайте мне руку.
Странно, как это получается, что я совершенно ясно могу вспомнить любой день и час своей жизни. Раньше я этого не мог. Когда я бодрствую, я «прокручиваю» эпизоды своей жизни, какие захочу. Вот сейчас я на лекции. Рядом сидит Нина. Мы прикасаемся кистями рук и замираем. Сейчас мы не слышим лектора. Всё наше внимание отдано этому прикосновению. А все-таки интересно, могу ли я вспомнить вот сейчас, с этими новыми своими способностями, о чем говорил тогда лектор? Нет, не получается. Значит, тогда я действительно полностью отключился от лектора и отдался прикосновению её руки.
2.
Так ведь не может продолжаться вечно. Вот и медсестра… я теперь знаю, что её зовут Оля… вот и она сказала маме, что я почти здоров.
Но время тянется так долго. И что я сейчас? Мысль, витающая над планетой? Мозг с ушами? Интересно, может быть, мои уши не потеряли чувствительность, раз я слышу. Но чтобы это узнать, надо потрогать ухо рукой. Я внутренне усмехнулся. Будь я в норме, как бы я узнал, что моё ухо на месте, не потрогав его рукой…
Но моё «Я» - это не мозг. Не воспринимаю я самого себя, как мозг, состоящий из какого-то серого вещества, которое в свою очередь состоит из… и т.д. Я – это где-то посередине моей груди, внутри меня, но именно в том месте, на которое человек тычет пальцем, когда хочет сказать «это я!».
Голос Оли теперь ожидаем. Я знаю, когда на улице день, когда ночь. Ночью наступает относительная тишина, прерываемая редкими шорохами автомобильных шин, звяканьем шприцов в соседней комнате, иногда – звуками ветра в листве.
Оля для меня сейчас весь мир. Как будто зная, что я её слышу, она много говорит. Я понимаю, что её речи звучат тогда, когда мы с нею в комнате вдвоём. Вот и сейчас:
- Женечка, вот послушай, что вчера рассказал мой папа. Он преподаёт математику в военной академии. И у него в аудиториях есть ребята, которые… ну, в общем, тоже воевали там, где был ты. Он с ними часто беседует в перерывах между лекциями и ещё тогда, когда они, после бани, собираются в пивном баре. Давай, вот попьём и мы с тобой… так, ну ещё глоточек… совсем молодец! Нет, пожалуй, я расскажу в другой раз. Тебе неприятны те воспоминания? Я расскажу тебе тогда, когда ты сам захочешь.
Иногда я слышу её дыхание и догадываюсь, что она склоняется к моему лицу. Может быть, она меня целует? Нет, с какой стати! Это она со всеми такими, как я, разговаривает, надеясь, что её слышат.
Оля продолжает:
- Отцветает жасмин. Я собрала цветы и посушила. Будем пить с тобой китайский желтый чай с жасмином. Слабенькой заварки и обязательно с сахаром. Знаешь, как вкусно?
Я роюсь в памяти. Пил я всякие чаи, и помню их запах и вкус. С жасмином? Такой чай я точно пил. Но чтобы вспомнить запах и вкус этого чая, мне надо определить, когда это было.
Так… сначала – год, потом – пора года. Нет, так не пойдёт. Надо вспомнить место…
Опять этот резкий противный голос:
- Васнецова! У вас что, только один этот больной?
Теперь в комнате я и врач. Зря я к нему с такой антипатией! Он ведь меня лечит, спасает, старается вернуть к жизни.
Врач ходит по палате, направился ко мне, но не дошел. Повернул к окну и там остановился. Ага, возле окна какой-то шкафчик, он достаёт из него… жаль, не воспринимаю запахов. Слышал, что врачи-хирурги часто пьют спирт. Да врут, наверное. Но он действительно наливает что-то в стакан, потом добавляет. Я представляю, что он разводит спирт. По резкому выдоху я понял, что был прав. Значит, не врут про хирургов.
Врача зовут Станислав Владимирович. Но мне не хочется произносить его имя-отчество словами. Осипов тоже Станислав. Он погиб… по моей вине… Это так паршиво. Если бы между нами не стояла Нина, было лучше? Я теперь сам с собой. Ну, так что, Евгений, хоть сейчас признайся - желал его смерти? Ещё бы! И сам бы убил. Вот же навязал господь бог мне друга! Ага, память тут же вытащила из своих бездонных тайников слова Крылова «Избави бог и нас от эдаких друзей».
Вот тут память делает «мёртвую петлю».
Жасмин.
Это было в самолёте. Лётчики пожалели нас, мёрзнувших в бесконечном салоне, и позвали к себе, в тёплую кабину, как бы разделённую на два купе. С гордостью предложили, как некую редкость, китайский желтый чай с жасмином. Мы нуждались в горячем напитке.
Осипов пил, после каждого глотка приговаривая:
- Ну и гадость этот китайский чай.
А мы с Ниной пили чай с удовольствием, растворив по два кусочка сахара… оказывается, у военных лётчиков такой же сахар, как у кондукторов поездов – по два кирпичика рафинада в одной бумажке…
Почему Оля говорит про желтый китайский чай с жасмином? Что она может знать? Кто мог ей рассказать? Осипова нет. Нина… неизвестно, жива ли… Я бредил? Вполне возможно. Как возможно и то, казалось бы, простое совпадение, из тех, что случаются в жизни не так уж часто, хотя, во всяком случае – чаще, чем желтый китайский чай с жасмином. На прилавках советских магазинов такого не видел…
Наступает тишина. Это значит, что врач ушел и сейчас опять появится Оля.
Вот и она.
- Милый мой, соскучился?
Опять её дыхание где-то близко. На несколько секунд она перестала дышать, а потом вздыхает:
- А у меня новость. Папа купил японский магнитофон. Я тебе сейчас спою одну песню. Называется «Реки и мосты». У неё такой красивый припев.
Оля пела почти шепотом, но я прекрасно воспринимаю и мелодию и слова. Припев действительно… для меня так просто «к месту»:
Во сне выход прост:
Я вновь строю мост,
И мост мой из снов…
Потом Оля расходилась и пела ещё что-то. Она пела тихонько, как бы мурлыкая, и под это мурлыканье я заснул.
Странный сон, полусон-полуявь. Вижу сон и в то же время рассуждаю, что всё должно происходить не там. Это уже не плато севернее Курган-Тюбе. Ну да, на том плато я был в мужской компании с неизвестными мне до того офицерами. Меня, командированного, пригласили на прогулку в горы. По просьбе местного егеря предстояло убить кабана, который валил фисташковые деревья – основной доход колхоза…
Мы опять на выступе. Спускаться вниз нельзя, а тропинка по серпантину осыпалась настолько, что приходится перемещаться, прижимаясь животами к скале. Осипов заупрямился и пошел ниже, постоянно то подтягивая, то ослабляя верёвку. И он действительно оказался впереди меня. Потом вдруг срывается, повисает над пропастью. Я успеваю набросить два витка вокруг большого камня и закрепляю конец фала. Теперь попытаюсь вытянуть его. Но что это? И камень, который должен послужить нам якорем, и я сползаем к краю выступа. Теперь я дотягиваюсь до деревца, ухватываюсь за него и подставляю носок ботинка под камень. Мелькает мысль убрать ногу, но я тут же гоню её. Ведь мне не больно! Нет, я помню, что было страшно больно, боль от ноги достигала зубов. Но это было тогда. Когда? И было ли? А вот сейчас совсем не больно. Потому что меня самого уже нет. Меня похоронила снежная лавина.
Осипов кричит мне:
- Скотина!
Потом выхватывает сигнальный патрон и дёргает за шнурок. Меня ослепляет сноп искр от ракеты, которая попала в скалу рядом с моим плечом. Теперь я действительно выпускаю конец фала. А рядом – стена снежного оползня. В снегу так спокойно. Снежная пыль оседает, и я вижу белую снежную горку, на которой сидят Осипов и Нина. Они смеются и меня как будто не видят. Для них меня здесь нет. Они заняты друг другом. И Нина поёт. Поёт тихо-тихо, но я слышу каждое слово.
Да нет, это не её голос.
Конечно, это Оля продолжает свой концерт.
Я просыпаюсь. Оля уже не поёт, читает мне вслух письмо от своей тёти из Архангельска. Тётя передаёт приветы от незнакомых мне людей.
Оля выходит, но тут же возвращается и шепчет:
- Любимый, ты ещё увидишь, какая я красивая и полюбишь меня.
Бедная девочка, она в меня влюбилась, и совершенно напрасно. Я реально парализован и не уверен, что это безобразие когда-нибудь закончится. Оля уходит, а я снова и снова на том выступе. И Осипов стреляет в меня из ракетницы, из пистолета, из автомата, из гранатомета. И я его понимаю. Пока я жив, Нина – моя! А теперь у него шанс. Чёрт – его нет, это шанс у меня? А Нина – есть? Никто не ответит на мои вопросы…
3.
- Васнецова! Надо подготовить больного к снятию энцефалограммы. Его давно мыли?
- Так, Станислав Владимирович, купаем каждый день, а то и по два раза.
- Значит, чаще проветривайте!
И вдруг скрипучий голос изменился:
- Оленька, ты сегодня хороша…
Это что-то новенькое. Ласка в неприятном голосе Станислава Вла… чёрт, я ведь решал не выговаривать эти имя-отчество. Просто – врача.
- Станислав Владимирович, не трогайте меня, пожалуйста!
- Недотрога, мне такие как раз нравятся.
- Ну, не надо, как вам не стыдно.
- Почему стыдно? Мы с тобой можем подружиться. Вот поужинаем вместе.
- Я не пойду с вами.
- Почему, Оленька?
- Не хочу. И не называйте меня Оленькой. Ой! Отпустите меня, вы делаете мне больно!
- Я всё знаю! Влюбилась! Я убью твоего коматозника!
Служебный роман? Или эта сволочь использует служебное положение, вынуждая девушку принять свои ухаживания.
Я возмущен. И беспомощен, чтобы что-то изменить.
Напрягаюсь, если так можно назвать это состояние. Представляю, что беру его за горло… сжимаю… чувствую, как он задыхается. Так уже было. Память тут же услужливо преподносит эпизод.
Я проверяю посты. Разводящий смену сержант и двое караульных сопровождают меня. Мы отошли от часового, и он шагнул в тень, которую отбрасывала скала с ложбинкой посередине. Луна была в начале второй четверти и тени от неё были, как чернила. Шагнул, как пропал.
Часовым был Григорий Шкода, паренёк из Днепропетровска. Через минуту я вспомнил – не сказал Грише приятную новость. Вернулся из отпуска его земляк и привёз ему письмо и посылочку. Я остановил смену, велел подождать и пошел назад.
Душман прыгал с ложбинки в скале и меня не видел. Зато я видел, как в лунном свете сверкнуло лезвие его ножа. Я сбросил автомат и нанёс удар ребром ладони. Удар пришелся в правое предплечье "духа". Нож так и остался в спине Шкоды, а мы сцепились.
Я успел крикнуть, и смена бежала к нам. Но мои пальцы уже сжимались на горле противника, а у того после моего первого удара правая рука не действовала, и он пытался оттолкнуть меня одной левой.
Душмана я придушил основательно, больше из-за собственного возбуждения, чем по необходимости. И он остался жив. А вот Гришу врачи не спасли, вернее – не спасали. Удар ножа был нанесен рукой профессионала.
Что это? Слышу звук упавшего тела.
И сразу, голосок Ольги:
- Что с вами? Он ещё и припадочный. Кто-нибудь! Помогите! Вера!
Я слышу, как в комнату вбегают… сначала женщина… это анестезиолог Вера. За нею – санитар. Узнаю по голосам.
- Ничего страшного. Обморок.
Меня сверлит мысль: это сделал я! Но как? Силой мысли? Бред, так не бывает!
Да нет, он упал в обморок, не перенеся сопротивления девушки, может быть, представив ужас своего положения, если та, не согласившаяся на его приставания, проболтается.
Вот и объяснение.
Нет! Это я! Ведь сначала я представил, что его душу, а лишь потом он упал.
Какая-то мистика.
Консилиум. Я пересчитываю голоса. Пять? Шесть? Семь – с голосом моего врача. Они говорят непонятными терминами, рассматривают снимки.
«Мой» врач. Не зря я его невзлюбил. Я всё думал, что мою антипатию вызывает только то, что он постоянно удаляет от меня Олю, а сам пытается её вынудить на…
Вот сейчас он один говорит о том, что я безнадежен. Прочие ему слабо возражают, приводят какие-то примеры.
Я узнаю главное: позвоночник лишь слегка поврежден в одном месте. Было сильное сотрясение мозга, сейчас от него остались небольшие следы.
Энцефалограмма показывает полную пассивность деятельности мозга. Хреновая у вас аппаратура. Я ведь думаю, да ещё как!
Догадываюсь: во время съемок я спал. Меня ведь, сколько ни тормоши – не разбудить. Проснуться я могу от резкого звука. Но они этого не знают. По врачебной привычке разговаривают тихо. Поэтому все графики энцефалограммы моего мозга, снятые во время сна, да если и сам сон был без сновидений, покажут нулевую активность мозга.
Все ушли. Сегодня и Оли не будет.
Итак, мне осталось неделя или две. И "мой врач" мне не поможет. Все пришли к выводу, что или мой организм в конце-концов справится сам, или finita la comedia.
Мне требуется одно: мужество и надежда на свою счастливую звезду.
Для мужества нужен юмор. Это я выкопаю из памяти, найду над чем посмеяться.
Надежда?
Гм... "на бога надейся, а сам не плошай!"
Но что я могу? По физике тела я в положении, худшем, чем новорожденный ребёнок. Но в моём распоряжении мой мозг. Да ещё какой: сняты не только барьеры с памяти, но и ещё какие-то. Я сейчас могу спокойно перемножать огромные числа… а что ещё?
Кто бы мне ответил на вопрос – это я ввёл доктора в обморок, или случилось совпадение моего желания с его каким-то недугом?
Вот интересное дело: я мыслю с помощью мозга, нет, я мыслю мозгом, но в то же время я ощущаю своё "Я" в стороне от своего мозга. И даже не в спинном мозгу, а в желудке? Ну и скотина же я – думаю желудком! А в мозг я захожу, если мне что-то надо. И попадаю в ясные для меня и неясные коридоры. Коридор памяти – это первый, обнаруженный мною стих. Причём, очень перспективный: стоит найти одно событие, как возникают сотни сопутствующих событий и идей.
Тогда вперёд! Вдруг обнаружу что-нибудь такое, что мне поможет выкарабкаться. Главное, никакой паники, работа и ещё раз работа. У меня целая неделя, сто шестьдесят восемь часов, или десять тысяч минут. Минус сон. Буду спать по четыре часа в сутки, как на учениях. При такой-то физической нагрузке это семечки. Итак, на сон 1 680 минут. Для работы – восемь тысяч четыреста… может быть и больше, но будем ориентироваться на неделю, как на предельный срок. Исключить случайности и тупые надежды.
Как жаль, что нет карты или хоть какой-нибудь схемы этого лабиринта коридоров моего сознания. Или есть, но я не соображаю, где искать?
Они говорили, что было кровоизлияние в мозг. Пойдём по пути крови. Но где этот путь? Кажется, здесь. Их два – в левую и в правую половинки мозга.
Что, у меня мозг ненормальный? Левая больше правой? Или так у всех?
Зашла и что-то молча делает со мной медсестра. Или санитарка?
Это не Оля. Оля не молчит, всё время что-нибудь рассказывает, или ласково приговаривает, жалеет меня. Или дышит мне в ухо. И тогда я воображаю, что она меня целует. Она верит, что я её слышу.
Остальные равнодушны, обращаются со мной, как с неприятной вещью.
Зря я считал, что время терпит. От восьми тысяч четырехсот минут следует отнять и те, во время которых кто-нибудь занимает мой слух.
Успею ли?
Это – казнь. Через неделю меня казнят. По приговору неизвестно какого, но справедливого суда.
Казнят за убийство своего друга.
Я его не убивал. Но я хотел его смерти.
Может быть, если бы не эта заноза в моём подсознании, я выдержал… ещё несколько секунд… и мы лежали здесь рядом?
И ждали этой казни вдвоём.
Но тогда за что?
За то, что желали смерти друг другу из-за соперничества, из-за любви к одной женщине?
Тогда была бы дуэль, то есть лотерея, в которой побеждает тот, кому больше повезло. У одного из нас энцефалограмму сняли бы тогда, когда он бодрствует, а у другого во время сна?
Этот гипотетический вариант виртуальной дуэли в сослагательном наклонении только что надуман мною в собственное оправдание. Но на этом судилище нет адвоката. Похоже на то, что нет и судьи. А есть только палач – недобросовестный врач.
Врач – палач. Вот и рифма. Сочинить стихотворение, которое умрёт вместе с сочинившим его поэтом?
Стоп!
Из восьми тысяч с чем-то минут я понапрасну потратил добрый десяток на ненужную слезливую лирику.
Пусть это сборы. А на сборы, на подготовку тоже отводится время.
Есть: не только слух, но и зрение!
Только бы поднять веки. Ну! Ещё! Таких страшных усилий я в жизни не делал. Какие тяжелые они, эти веки. Надо отдохнуть и попытаться ещё раз, подключив правое полушарие мозга.
Чёрт, голос Станислава Вл… ну, погоди, сейчас у тебя заноют зубы!
- Ой! Ой-ёй-ёй!
- Станислав Владимирович, что с вами?
- Зуб, Ве… Вера, зу-уб разболелся…
Значит, это я… могу… другим, а себе? Веки, надо поднять веки, подними веки, если хочешь жить… ещё как хочу… начнём…
- Вера! Вера!
- Что случилось, милая?
- Он открыл глаза!
Как я люблю этот голос!