(«Преступления» советского периода)
Весь урок Рома Левченко просидел как на иголках. Он то и дело поглядывал в открытое окно, через которое ему предстояло на перемене спустить по ниточке записку на нижний второй этаж для своей юной возлюбленной Наташеньке Герман. Именно в этой записке он объяснялся ей в любви, и был полон решимости сказать ей об этом. Наташенька, в свою очередь находилась на нижнем этаже в аналогичной классной комнате и с такой же нетерпеливостью ждала окончания урока. Она была уверена, что Рома в своей записке обязательно объясниться ей в любви. По-иному выражать свои душевные симпатии согласно школьному негласному этикету тех лет, было невозможно. На школьном дворе была весна 1987 года. Ученики уже не были такими как их старшие сотоварищи, верящие в коммунистические догмы, и чувствовали себя раскрепощено. Учителя же, оставались прежними со своим педантичным консерваторским менталитетом. Их воспитание проходила на ритуальных примерах поклонения всему красному революционному. Казалось, для них не существует тех замечательных природных цветов, ну хотя бы двуцветия в то время запретного жёлтоголубого флага, символизирующего мирное голубое небо и золото хлебных полей Украины. Главным символом революционности в школе считалось красное знамя школы, а на шеях школьников определённого возраста повязывался красный галстук, как у американских бойскаутов. Именно на такой символ ради собственных порывов любви решил посягнуть Рома, разрезав галстук на узкие лоскутки и связав их концы между собой. Таким образом, получилась бы небольшая верёвочка, по которой он смог бы спустить своё заветное послание, где он говорил о вспыхнувшей в его детской груди любви. О том, что он собирается совершить проступок, порочащий облик советского пионера, ему не приходило в голову. И как только прозвенел звонок на перемену, он, вооружившись бритвенным лезвием «Нева» с ленинградским символом медного всадника стал кромсать свой пионерский галстук. И если бы вместо этого атрибута советской пионерии на шее Ромы был повязан обыкновенный шейный галстук от Версаче или Валентино, его бы постигла та же участь. Он был настолько увлечен своим занятием, что не заметил бы ни подошедшего учителя и даже не величественную фигуру директора школы, около которого вмиг замирали шум и гам беснующей на перемене ребятни. Перед его глазами то и дело возникал прекраснейший образ Наташеньки Герман, самой смазливой девчонки шестых классов. Одета она была, как и все советские школьницы в форму тёмного цвета с пришитым белыми воротничком и манжетами на конце рукавов. На шее, конечно, был повязан красный пионерский галстук, связанные концы которого свисали у пробивающихся грудей девочки, так дразнящих воображение Романа. Короткая юбка и стройные ножки Наташеньки приводили его детскую душу в трепет.
Пока Роман разрезал галстук, он нечаянно обрезал себе палец и сперва даже не заметил крови, сочащийся из ранки на галстук. Когда он заметил, что поранился, он не стал терять время на обработку раны и продолжал готовить отправку своего послания. Время, выделяемое на перемену между уроками, было ограничено. Когда записка была надежно прикреплена к полученной из галстука верёвочки, оставалось только опустить записку на нижний этаж, где её с нетерпением ждал адресат Наташенька Герман. Наверняка, предстоящее объяснение в любви явилось бы для неё знаменательным событием. Она уже видела в вверху оконного проёма как появляется верёвочка с привязанной запиской. Она подошла вплотную к окну, чтобы достать ту заветную записку.
- Что за безобразие? Что за кощунство? – услышала за собой голос Наташенька.
Она обернулась, но не глядя в окно, блуждающим движением руки пыталась поймать раскачивающий перед ней маятник в виде сложенного в несколько раз тетрадного листа. Наташенька застыла в ужасе, глядя на залитые кровью глаза математички Надежды Николаевны.
Учительница схватила красную веревочку и поспешила на верхний этаж, посмотреть на человека, позволившего себе надругаться над пионерской святыней.
Рома всё ещё глядел с окна вниз, не понимая, какой дамоклов меч, сейчас возникнет над ним. Он был несколько озадачен тем, что, как он предположил, его возлюбленная забрала не только записку, но и средство межэтажной связи – верёвочку из лоскутков ободранного галстука.
- Левченко! – и Рома вмиг повернулся на визгливый окрик учительницы математики, меняющей свои настроения и отношения к детям в зависимости от уклада личной жизни.
Надежда Николаевна недавно рассорилась со своим очередным ухажёром, и теперь в который раз она переживала одиночество. Свою душевную боль покинутого человека она выражала в чрезмерной требовательности к учащимся. Выигрывала ли от этого математика, лучше ли стали учиться дети, никто не мог сказать. Все прекрасно видели разницу в поведении математички, и помнили, что совсем недавно она была ласковой и приветливой женщиной, и возможно, что порезку галстука посчитала бы
детской шалостью.
- Ты понимаешь, какой кощунственный поступок ты совершаешь? – гневно спросила она Рому.
Он понимал, что вопрос риторический и промолчал.
- Ты понимаешь, на какую святынь ты замахнулся? – не унималась учительница.
Рома сразу представил всех святых, виденных им когда-то в церкви, но никто из них не носил галстука. Всё, что было связано со святостью, должно было по его представлению находиться в церкви и быть запечатленным на иконах.
- Это мой галстук, - промямлил Рома, пытаясь доказать своё полное экономическое право на галстук, купленный на родительские семьдесят копеек.
Но его слова ещё больше разозлили учительницу.
- Это не просто галстук, это кровь наших отцов!
От такой патетики у Романа до сих пор захватывает дух, ведь она это произнесла так, как будто б он осквернил могилы её предков. Учительница была на грани истерии, и чтобы окончательно не свести её с ума, он извинился.
- Мне наплевать на твои извинения, извиняться будешь перед всем коллективом школы.
Она вышла из класса, Рома смотрел ей вслед, и когда негодующая фигура рассерженной учительницы скрылась в дверном проёме, он увидел в коридоре Наташеньку Герман.
Она стояла, пригнув голову, и глядела исподлобья сочувствующим взглядом в открытую дверь класса. Ей было жаль Романа, а может быть она больше сожалела о том, что уже никогда не получит письменного признания в любви, и пройдёт ещё много времени, и окажется, что такая записка была единственной в её жизни. И спустя много лет ни её муж, ни первый, ни второй, не удосужатся в сообщениях по мобильному телефону писать о своей любви, не понимая какое счастье могла испытать бы Наталья Ивановна от такого короткого признания или даже напоминания о том, что она любима.
Многое бы она отдала сейчас за то, чтобы прочитать признания в любви, адресованное ей.
Через два дня в школе состоялся педсовет, на который были вызваны родители Ромы. К такому событию Надежда Николаевна готовила свою обвинительную речь. В стране любили обвинять, позорить, и даже оскорблять оступившихся на слизкой дороге к коммунизму, людей, которые больше по своей наивности, чем по холодному расчёту, могли просто сделать что-то ни так или сказать банальную вещь, которая в пересказе могла приобрести иной смысл. Но это был уже не 1937год, и не 1973-ий, людей давно перестали расстреливать за инакомыслие и прекратили сажать в психушки. Но это ещё не был 1991 год, освободивший людей от плена коммунистических догм и скованности мышления.
На педсовете первой взяла слово учительница математики Надежда Николаевна свидетель «преступления», совершенного Ромой Левченко.
- Он надругался над памятью погибших пионеров, которые в годы войны ковали победу в партизанских лагерях, - заявляла она в своей обвинительной речи, вероятно представляя себя на месте прокурора Руденко на Нюрнбергском процессе.
Родительских нерв она не щадила, называя их сына вероломным вредителем. Она перечисляла имена героев пионеров, боровшихся за родину, особенно подчеркивая значимость героической натуры Вали Котика. Именно в Ромином возрасте герой-пионер совершал подвиги во имя родины. А Рома своим кощунственным поступком подверг истязанию всю нашу великую историю.
- Из таких как Левченко и вырастали предатели родины. И если я узнаю, что этот человек собирается поступить в комсомол, я лягу своими костьми, но этого не допущу.
Внешне достаточно симпатичная женщина Надежда Николаевна была явно не в себе. Выпученные глаза, казалось, выйдут из глазниц, изо рта вылетали брызги слюны. Если ранее преподаватель физкультуры с удовольствием останавливал свой взгляд на ней, представляя её в придуманных сексуальных фантазиях, то теперь он смотрел на неё с той же брезгливостью, которую испытывает женщина, глядя на женоподобного мужчину. Многим учителям было неловко присутствовать на этом судилище. В стране осуждали репрессии тридцатых годов, но теперь они сами являлись невольными свидетелями того, как из мальчишки, и даже не озорного, пытались слепить образ врага светлых человеческих идеалов. Осуждая его поступок, никто не вспомнил, что он это делал из-за любовного порыва, возникшего наверняка впервые в его детской душе. Никто не вспомнил в этом провинившемся мальчугане ни себя, ни свою юность, ни ранние волнения души, познающей любовные переживания. И наверняка, кто-нибудь, да и выступил бы с защитной речью, но никто ещё не знал, какую позицию примет директор школы. Никто из учителей не имел право на самовыражение, которое могло идти в разрез с мнением шефа. Если кто и осмеливался это делать, наивно веря в перестроечные процессы, то вскоре оставался если ни без работы, то в глубокой опале, означавшей беспросветное прозябание в школе до конца своих трудовых дней.
Мама Ромы пыталась случай, происшедший с её сыном причислить к детскому баловству, но уж никак к ненавистному отношению к идеологии страны. На неё учителя смотрели кто с иронией вперемешку с усмешкой, кто сочувственно,
Отчиму Ромы, как бы на генном уровне были знакомы подобные гонения. Его отец в своё время пережил обвинения в троцкистко-зиновьевском заговоре против вождя всех времён и народов. Теперь он видит, что ни один товарищ Сталин изламывал судьбы и характеры своим соотечественникам. Он молчал, зная, что чем убедительней будут его высказывания в защиту пасынка, тем активней ополчится на него с супругой коллектив преподавателей под руководством директора школы, до последнего хранящего молчание.
В своей речи директор школы говорил о значении перестроечных процессов в жизнедеятельности советских людей, и как из-за недостаточного внимания детям со стороны родителей, вырастают антиобщественные элементы.
- Исчадие ада! – так директор назвал Рому Левченко, словно под впечатлением только прочитанной книги о средних веках.
Может быть, он что-то ещё хотел что-то добавить, но зазвеневший телефон отвлёк его, и он перевёл вызов на параллельный аппарат, вышел из кабинета.
Было решено, Рому исключить из пионерии. По этому поводу обвиняемый не переживал.
- Скажи, Рома, а ты сожалеешь о содеянном, - спросил уже вечером сразу после ужина отчим у Ромы.
- Я не чувствую себя виноватым, - ответил Рома.
- Значит, ты не виновен, и не переживай по этому поводу. Жизнь всё сама расставит по местам.
С того случая прошло более двадцати лет, и уже Роману - отцу двоих детей и замечательному мужу смешно вспоминать эту историю с пионерским галстуком и немного обидно за свои унижения на том злосчастном педсовете.
Недавно ему довелось увидеть ту самую некогда миловидную учительницу по математике, которую он запомнил на всю жизнь. Он посмотрел ей в глаза, которые когда-то выражали чрезмерную жизненную активность и готовность к действиям. Теперь взгляд её ничего не выражал, он был потухшим, как потухший вулкан, глядя на который никогда не поверишь, что он некогда извергал огненную лаву, затапливая ею прилегающие долины. Сожалела ли она о том, что так рьяно в советские годы защищала идеологию государства, или по-прежнему была готова вступить в борьбу за его идеалы коммунизма, этого Роман не мог понять. Ему стало очень жаль её.