I.
Кто бы ни был повинен в создании этой дороги, сейчас она вела в ад пассажиров тридцатиместного красного автобуса, перевозившего их из гостиницы, находящейся на высоте 1250 километров над уровнем моря - к самолётам, поездам, местным автобусам.
Никому не суждено было попасть ко времени своего отбытия из северокавказской республики, ибо на этом самом злополучном месте, которое и в лучшие времена заставляло замирать сердца в груди перед крутыми спусками и пропастями, их настигла ошибка, заложенная безмозглостью современных строителей.
Пренебрегая вековой мудростью горцев, они проложили её по крутым склонам и вели умопомрачительным серпантином параллельно руслу горной реки.
Сейчас причиной всему был ливень, размывший слой дороги, всё её покрытие только потому, что по перевыполненному плану дорожники вырыли могилу всем остальным.
Никто из пассажиров автобуса не молил судьбу о спасении, ни у кого для этого не было времени и ясного сознания - они летели в ад.
Всё раздавило свинцовое небо, опустившееся на вздыбленную землю, сползающую, осыпающуюся, льющуюся. Лавина из горных пород влекла людей, переворачивала, избивая на ходу камнями. Они захлёбывались грязными потоками и неслись с закрытыми глазами, крича и утопая в грохоте стихии.
Но внизу ждало их самое ужасное - бешеный поток горной реки, вырвавшийся на волю из ледников, перемалывал своими жерновами камни, а уж людям, парализованным от страха и избитым до полусмерти камнепадом, не следовало туда попадать, это была неминуемая гибель.
Нора Швейцер тоже летела в свой ад, её тащило селевым потоком вниз, к окончанию путешествия из Сан-Франциско, американского штата Калифорния.
Ни один из смертных людей не наблюдал сотворение мира, но Нора Швейцер была свидетелем разрушения этого мира и возвращения к Хаосу, если можно было допустить, что она что-либо соображала в это ужасное время.
Однако та самая рука судьбы, которая вела Нору через годы, страны и континенты, подбросила её и, не дав смешаться с мельничным жерновом реки, воткнула в расщелину естественного грота под неподвижной породой, о которую стихия разбивала всё, что стремительно несла на себе.
Нора была создана так, что не погибла. Более того, она смогла ухватить что-то ещё из этой жизни, причем, таким цепким объятием, что даже смерть не смогла бы разнять её рук.
Её добыча была вбита вместе с нею в этот спасительный грот, в твердь земли.
Теперь, когда она была на островке жизни, через некоторое время вступило в строй её сознание, и надо было пользоваться этим сознанием, чтобы попытаться обуздать свой ужас от происходящего.
Спина Норы была прижата к каменной стене, но она не вполне ощущала холод от камня, ибо это уже была жизнь, её несомненное продолжение. И всё же так холодно ей было только однажды зимой в Шанхае, когда в Европе бушевала вторая мировая война, после которой всё в жизни изменилось.
Норе, пришедшей в себя, нестерпимо захотелось ощущать жизнь на твердом пятачке земли, нет, каменной породы, что было лучше сейчас, надёжней. Бог сохранил ей жизнь. Не иудейский Бог, а христианский.
Оправдывалось предсказание женщины, встреченной на итальянской Адриатике лет тридцать назад:
- Обретёшь на краю гибели то, чего никогда не имела в своей жизни... - Сказанное казалось бредом.
Селевой поток, посреди которого она катилась к концу жизни, разрушал привычный круг всего, что составляло жизнь Норы - гражданки всей планеты.
2.
Нора Швейцер родилась в Харбине, но он никак не отложился в её детской памяти. Навсегда остался в памяти Шанхай, он был местом её ничем не омраченного детства.
В Китае она больше никогда не была, потому что твёрдо знала, там этого места больше нет. Шанхайская колония европейцев - американцев, бельгийцев, англичан, русских - была разнолика и разноязыка, как китайский Вавилон.
Те, которые смешивались с китайцами, говорили на португальском языке, и это племя полукровок имело португальские паспорта. Хотя колония европейцев жила обособленно от китайского населения, такое смешение происходило.
Для Норы там был счастливый остров детства. Так было до тех пор, пока их не выдворили из народного Китая по пришествии к власти Мао Дзе-Дуна.
Она была уже замужем, и с мужем их понесло в Гонконг, чтобы направиться в Израиль.
Два с половиной месяца они добиралась через Гавайи в Италию, где им пришлось смешаться с потоком нацистских жертв, вывозимых в Палестину, в новое еврейское государство.
Все изменилось не только в ее жизни, но и в жизни всех тех людей, которых она встретила на перевалочной базе в Италии. Ее сестра и мать тоже оказались на этой базе.
Естественно, они не производили впечатления беженцев, освобожденных из гитлеровских концлагерей. В дороге их принимали за туристов, потому что в отличие от других евреев они были с деньгами.
В Италии их обокрали, к тому же надежды на мебель, идущую из Китая, тоже не оставалось, так медленно она шла. Но грех было жаловаться, глядя на окружавших их людей.
Нора никогда не видела, чтобы белые женщины были готовы провести ночь за одну сигарету. Это были итальянки.
Нора не замечала, что в воспоминаниях делает акцент на цвете кожи. Это уже позднее наслоение, после тридцатилетнего проживания в Америке. В то время цвет кожи не имел для Норы никакого значения.
В Америке все невольно рассматривалось как белокожее и чернокожее. Было еще желтокожее, но это было дорогим воспоминанием детства.
Нора наблюдала настроение будущих израильтян, собранных со всей Европы - смертельно измученные, они теперь надеялись провести остаток жизни на своей новой родине, считая отныне и навсегда её убежищем от любых бед.
Но у Норы не было никакого отношения к будущей родине, она была взращена средой, состоявшей из множества национальностей, она была космополиткой в исчерпывающем значении слова.
А позднее, когда после скоропостижной смерти мужа осталась в Израиле одна, она вообще ощутила себя гражданкой мира.
Это ее возвышало над однородной еврейской средой. Тогда, возможно, ее возвышало материальное благополучие, которое позволяло им снимать квартиру в Тель-Авиве, окруженном палаточным городком.
Старшая сестра поселилась на севере - в Хайфе, откуда больше не стремилась никуда и звала к себе Нору. Но Нору тянуло из Израиля в большой многонациональный мир, подобный тому, крошечная часть которого взрастила ее.
Ей говорили потом, что в любимом ею Шанхае разразилась нищета, как и во всем Китае, которая смыла следы процветавшей европейской колонии.
Тот Шанхай остался в душах его жителей навсегда.
И в её сердце он жил вместе с русскими мальчиками и девочками, которым завидовала маленькая Нора, когда они открыто целовались на заутрене в большом русском соборе.
Нора училась в католической школе святого Йозефа, что сделало ее официально католичкой. В ее голове никогда не возникало желания что-либо поменять, потому что у нее был собственный способ общения с Богом - повсюду, где её захватывала мысль о нем, хотя она не особенно докучала ему, обходясь собственной энергией.
В сорок лет она переплыла океан и опустилась на постоянное местожительство в Сан-Франциско, где дядя по матери успел открыть небольшой ресторан; но дядя вскоре умер, не успев попользоваться своим благополучием.
Нора не стала наследовать ресторан, она выучила английский язык. Языки ей как гражданке мира давались легко.
От деда, уехавшего из Одессы в Харбин, а затем в Шанхай, она знала тот русский язык, которым уже не владели в покинутой ее дедом России.
Она говорила на нем легко и пересыпала речь таким количеством поговорок, что ее речь отличалась от речи русских, разделивших судьбу страны, как живой от реанимированного.
Выучив английский язык, вернее, усовершенствовав знания, полученные в детстве в католической школе среди английских детей, она доработала секретаршей в директорате крупной калифорнийской фирмы до пенсии, которая теперь утвердила ее стремление колесить по свету.
3.
- К черту то, что я еврейка, то, что я католичка! Господи, я прошу Тебя, спаси меня! - это было пробуждением сознания Норы.
Никто на этой планете не застрахован от маленького отрезка дороги, которую недобросовестные люди могут сделать смертоносной.
Нора, как определяла это сама, “огрызалась на эту страну”, приведшую, в конце концов, ее к катастрофе.
Еще вчера ей пришлось ругаться в гостинице, для чего она использовала вперемешку несколько языков - русский, английский, и даже французский, на котором “ругалась, как сапожник”, так по-русски оценивала она свою манеру.
Нора Швейцер, человек с другого континента, попала в этой стране в беду, застигнутая не гражданской войной, не революционным переворотом, а в свой мирный приезд на родину деда.
Ей хотелось представить, что она в другой части планеты и что это ей только снится - она закроет глаза, и с ней все устроится.
Для воссоздания той реальности она начинала медитировать:
- Я встаю, в Сан-Франциско, сейчас приготовлю мой джюс и буду смотреть мой Ти-Ви.
Мой любимый Ти-Ви, мою любимую телепередачу...
Нора стала тщательно перебирать и называть телесериалы и телепередачи: те, которые ее очень интересовали, затем те, что смотрела вскользь, как звуковой фон для дел и мыслей, те, что не очень понятны, не очень приятны, их смотришь лишь потому, что это твой любимый Ти-Ви, а ты прилежная телезрительница.
Затем пошли лучшие телекомментаторы. Затем выплыл сам президент Рейган. Нора обратилась теперь к нему:
- Дорогой мой президент, я обижалась на тебя, когда ты девальвировал мой доллар.
Путешественникам стало трудно путешествовать. Но если это так нужно для нашей страны, чтобы японцы не задушили нас своими товарами, то я, Нора Швейцер, гражданка Соединенных Штатов Америки, согласна с этим.
Нора подумала, какое отношение теперь она будет иметь к Америке, если она умрет здесь, в Советской России.
Нора мучительно захотела есть. Ела она очень мало - утром, кроме апельсинового “джюса”, иногда чашечку кофе, при этом она не утруждала себя помолом зерен натурального кофе, а пила гранулированный бразильский кофе из огромных банок одной и той же фирмы.
Это еще раз подтверждало, что у Норы в Сан-Франциско был четкий набор вещей, который ей служил, не загромождая материальным миром ее душу. Начать с того, как она одевается.
Престиж одежды от Диора или Шаннели заменялся у Норы географическими просторами, на которых царили не знаменитые кутюрье, а добротные маленькие частные фирмы в странах, где она путешествовала, которые оберегали ее от затрат на баснословно дорогие вещи.
Свою норковую шубу она купила в Израиле, это оказалось намного дешевле, чем в Америке. А демисезонное пальто, купленное в Лондоне - она видела такое же в Канаде - стоило вдвое дешевле.
Так она экономила.
- Я, конечно, стара, но все же женщина. В 70 лет можно быть старухой, а можно быть женщиной. Нора придерживалась второго.
Шанхай, но уже послевоенный, лез в голову. Вернее, канадский еврей и католическая дама, национальности которой она не помнила.
Женил их священник в отеле. На свадьбу Нора пришла в платье из крепа изумрудного цвета, в черной соломенной шляпе, черных перчатках и туфлях на высоком каблуке.
Священника она запомнила.
- Он тоже запомнил меня, потому что когда нас, европейцев, выдворили из Шанхая, и когда мы пробирались в Европу, то в итальянском порту Тране перед тем, как влиться в поток беженцев, я увидела его, в светской одежде, улыбающегося мне.
Я крикнула:
- Стив Джексон!
И в моей жизни наступил тот момент, который происходит в жизни каждой женщины, на такие моменты идёт отсчет жизни…
Нора все же уехала в Америку после смерти мужа, выбранного её еврейской семьей, который очень быстро покинул суетный послевоенный мир. И очень быстро ей стало казаться, что его никогда в её жизни не было.
В её жизни был Стив Джексон, из-за которого она пересекла океан.
Стив умер, не достигнув сорока лет, после этого больше ничто и нигде её не останавливало надолго.
4.
- Господи, пошли мне кого-нибудь на моем последнем пути, только не труп, а живого человека!
О чём может просить семидесятилетняя женщина у Бога? Не мужчину, конечно, зачем ей мужчина, не подругу - в такой час не до болтовни.
Из близкой родни у нее уже никого не было ни в Израиле, ни в Америке. Из далекой родни не было никого, кого бы она хотела сейчас видеть.
Уповать на тех, ради кого она оказалась здесь - их она предпочла бы никогда больше не видеть, и это было вероятнее всего, но уже не по её воле.
Бельгийские друзья далеко. И уже не пугает её холод, из-за которого она купила дорогую норковую шубу.
В этот час она испытывала другой холод, от которого веяло отчаянием обречённого человека.
Нора Швейцер ругалась на французском после подъемника, на котором она взлетела в небо, как веселая птица, а потом опустилась со сломанными крыльями.
Местная молодежь, поднявшаяся вслед за ней с веселым шумом, вдруг молча остановилась, рассматривая необычную картину - эта старая американка, которую занесло в горный альпийский лагерь в центре Кавказа, в Цейское ущелье, к подножью подъемника, поражала большой независимостью от своего возраста.
Теперь наверху двое парней держали её за руки, а она стояла на коленях, опустив голову.
Когда она подняла её, лицо было очень страдающим, и стало очевидно, что перед ними очень старый и совершенно сломленный человек. И возраст её проглядывал, под восемьдесят.
Ничего подобного - поднять сюда на вершину восьмидесятилетнюю кавказскую или русскую женщину - не представлялось никому из них.
Но Нора Швейцер согласно своему влечению пересекла океан, всю Европу, чтобы каким-то неизъяснимым путем попасть в глубину Большого Кавказа, на высокогорье.
Парни общими усилиями бережно положили Нору на куртки, дружно сброшенные для этого.
Нора охотно позволила это сделать и приняла позу утомленной. Её воля к жизни, неиссякаемый темперамент, как всегда совершили свое привычное дело, быстро приведя ее в порядок.
Вскоре она уже отпускала шутки, а когда местный фотограф стал ворчать на то, что они заняли его рабочую площадку, она вновь бранилась, но уже на английском, основном ее языке в нынешней жизни.
Впрочем, кто мог сказать, какой язык был ее родным, если она - еврейка, родом из шанхайского детства, живет в Америке, ностальгируя по неведомой России, откуда родом ее бабка и дед, покинувшие за полвека до ее рождения эту страну?!
5.
У Норы онемели конечности, она не могла пошевелить ни одним пальцем на руках или ногах, онемела спина, холод сковал даже щеки.
- Я умираю, - сказала себе Нора.
В Сан-Франциско ее никто не ждал.
Прошлой осенью умерла приятельница - русская старушка, к которой все русские, и Нора тоже, собирались потому, что она пекла настоящие русские пироги, пышные, с начинкой.
Вместе с той старой женщиной, эмигранткой первой волны, в Сан-Франциско умер образ русского хлебосольства.
Остальные покупали для гостей «изделия из теста к чаю» в супермаркете, друг к другу ходили редко, а если хотели встретиться, то назначали свидание в мексиканском ресторанчике в центре города, куда добирались автобусом, и ели суп.
Никто нигде не ждал её до осени. Осенью её ждали льежские друзья - на всю зиму, пока она опять не ринется в какую-либо точку земного шара. Сюда она попала, чтобы заполнить промежуток, в котором она бы находилась - неважно где, но в Европе.
Во Владикавказе обреталась семья её дальних родственников, которую Сталин выслал в Сибирь. Там дочь её родственницы вышла замуж “за очень хорошего человека”, он был родом отсюда, поэтому Нора приехала сюда вместо Одессы.
Не побывать в глубине Кавказских гор, в которых бывали все великие русские, кроме Достоевского, знакомые ей по урокам литературы, полученным в домашнем кругу, такого она допустить не могла.
В высокогорье её загнало любопытство, самый большой грех Норы, которая могла нырнуть в любую дырку планеты, даже к золотым приискам Южной Африки, хотя ей совсем не нужно было золото.
При этом Нора Швейцер как прилежная ученица знала о климатах земли массу вещей, к примеру: с тех самых пор, когда Бразилия и Африка были единым целым, а Кордильеры, Антильские острова и вулканы еще не родились, южная Калифорния хранила память об этом безумной летней жарой, как в Сахаре и Аравии.
Но она не знала, что в этом ущелье молодых Кавказских гор и заснувших вулканов в июне или июле случаются ливни страшнее, чем ветры с Мексиканского залива на побережье, ставшем ей родным.
Так же, как не ожидала, что осень здесь бывает неизменно сухая, с азалиями, осенняя палитра которых - от зеленого до багряного и золотого - делает это ущелье сказочным, а сладчайшая малина по берегам белопенной реки, вытекающей из ледника - это вкус неправдоподобной красоты ущелья.
Только сейчас эта река, чёрная от бешенства, была страшна, как извержение вулкана.
Она открыла глаза, залепленные илом, поморгала, надеясь, что таким образом освободит свое зрение, опустила их вниз, на свои колени, и увидела то, что держала в сведённых судорогой руках.
В её объятьях был ребёнок - неизвестно, девочка или мальчик - в рубашечке и шортиках, голова запрокинута через правое колено Норы.
- Обретёшь на краю гибели то, чего никогда не имела...
Откуда эта итальянская цыганка, встретившаяся в начале 50-х в придорожном кафе по дороге в Анкону, знала, что, в конце концов, её занесет в эти горы, где будет этот ливень, эта бездна, этот конец света?!
Откуда и куда ведут наши дороги, где мы находим радость или горе, жизнь или смерть - с ней это могло случиться в любой точке земли.
Нора снова сделала нечеловеческое усилие, чтобы почувствовать свои руки и разнять их. Но руки, словно крепко связаны или совсем чужие.
Нора больше не думала ни о чём, только о том, что она должна вернуть себе способность двигаться для того, чтобы помочь этому ребёнку и согреть его так же, как начала согреваться сама.
Она согревалась и погружалась в иное измерение, где шла, держа за руку свою младшую сестрёнку, которой у неё никогда не было, а навстречу шли маленькие шанхайцы её детства.
Сегодня у всех был праздник, какой именно, она не знала, потому что в их китайском Вавилоне у всех праздники в самое разное время. Но Новый год был всеобщим и самым любимым.
Нора опять смотрела, как русские мальчик и девочка, держась за руку, степенно и торжественно входили в свой православный храм и там целовались, встречая Воскресение Христово.
Её душу переполнял восторг оттого, что вокруг был тот самый многолюдный, разноликий и разноязыкий шанхайский мир - бесконечно счастливый, тёплый и радостный, который она искала всю свою послевоенную жизнь, перелетая с континента на континент, из страны в страну, оказываясь в разных точках земли, чтобы, наконец, найти!
Нора Швейцер сидела в самой глубине мира, сжимая в нерасторжимых объятиях второго, маленького, гражданина этого мира.
***
Через много лет я вспомнила, что никогда не спросила Нору, как они покидали Шанхай, было ли ей страшно. Больше всего я наслаждалась её русским языком и запоминала стиль изложения её жизни.
И вот теперь, когда ей было бы более 100 лет, и я смотрю американский фильм «Белая графиня» с Ральфом Файнзом, со сценами, где европейская колония покидает Шанхай: бежит к причалу героиня, русская графиня, беспомощно ищет путь слепой американец - в этом столпотворении, криках, погонях, всеобщем ужасе я невольно пытаюсь рассмотреть Нору Швейцер.
Тогда я не задумывалась, что привлекло ко мне внимание Норы, которая непременно хотела, чтобы я вышла замуж за еврея и выехала из «Страны Советов» в Штаты.
Она настаивала на этом всякий раз. Хотя я не помню, чтобы жаловалась ей на то, что хочу и стою большего, чем когда-либо получу на своей родине, в силу несоответствия моего внутреннего мира общепринятому внешнему.
Я была наполнена тем счастливым напитком жизни, от количества которого всегда зависит характер человека на долгие годы, одни становятся испитыми сразу же и, как наркоманы, требуют восполнения отовсюду, другие сохраняются дольше, но я знала людей, которые были наполнены живительной радостью жизни до своего конца.
Необъяснимое для Норы моё нежелание бросить здешний мир заставляло её упорствовать, и она, похоже, печалилась.
За моим смехом скрывалась простая житейская истина: зарубежье не должно было сиротить моего отца во второй раз после большого русского исхода в гражданскую, когда он был оставлен маленьким сиротой отцом, ушедшим с Белой Армией за кордон.
У меня зависла компьютерная мышь, моя нежная серебристая мышка онемела, пока я думала о том, что пережила Нора Швейцер, бежавшая из Шанхая от наступавшей эпохи Мао Дзе-Дуна.
Теперь, когда она в небе, я вспоминаю, что и сама Нора ни на что не жаловалась, принимая самую главную идею жизни – её течение и себя как радостного пловца в том потоке.
2009 г.