Открываешь ноутбук, выводишь вордовский документ какой-нибудь. Допустим, под названием – Семейное счастье, и начинаешь набирать буквы. Как я сейчас. Через некоторое время, замечаешь, что персонажи оживают, то есть наполняются сутью.
Все знают, как Лев Толстой переживал из-за смерти Анны Карениной. Убивался, говорил:
-- Аннушка-то, под поезд сиганула, зараза такая.
Намекал, что не он ее под тот поезд загнал, а она сама, своей волей, спрыгнула на рельсы. На что Софья Андреевна хмыкала и отвечала в том роде, что всякое в жизни бывает.
Но и мысли Анны нам известны, со слов того же Льва Николаевича. И ничего веселого в этих мыслях нет. Потому что, Анна, допустим, представляет:
-- Нема жизни, одна безнадега кругом, впору того самого.
А Лев Николаевич думает: До чего ж женщина себя довела! Это надо ж так отчаяться и руки опустить. И, главное, хрен ей, чем поможешь! Чувствует мое сердце, сейчас произойдет непоправимое.
А Софья Андреевна, в девичестве Бернс, думает: Левушка опять чудит.
А Анна – сигает.
Или уши самого Каренина, вот не помню, что там такого было в его ушах, но помню, что значение это имело неимоверное. Толи прозрачные они были, толи хрустящие. Это называется мастерство детали.
Анна говорит:
-- Уши у вас красивые (это я к примеру).
Каренин отвечает:
-- Оно, конечно, Анечка, но у меня завтра совещание в министерстве путей сообщений (или где там).
А Каренин министр не последний, между прочим.
И на этом, собственно, семейные отношения заходят в тупик. А тут граф: гвардеец, миллионер и красавец. Любитель лошадей, с соответствующей фамилией – Вронский. Чувствуете, какая фамилия лошадиная? Граф – воспитан, грациозен и обходителен. И, если, в двадцать лет, я графа осуждал, то перечтя роман спустя еще двадцать лет, восхитился. Без всяких.
Потому что, когда он себе в сердце стрелял, он честно стрелял, а пуля так прошла, что нифига не задела. Доктор шнурок из бинта сделал, йодом его смазал, во входное отверстие вставил, а из выходного вынул. И вся терапия.
Потом эту идею у Толстого украли. Сейчас не вспомню кто, но точно читал у более позднего автора, про такой эпизод лечения сквозных ранений. В абсолютно сходных условиях.
А мать Вронского прибежала и кричит:
-- Вы что делаете, граф, так вас разэдак? Я вас наследства лишу за такие фокусы!
Граф же в ответ молчит, и только глаза закатывает в разные стороны. Потому что: во-первых – грудь болит, во-вторых – любовь. А в-третьих – человек чести.
И тут возникает такая коллизия, плавно переходящая в парадокс. Граф лежит раненый, Анна, в конечном итоге, бросается под паровоз, Лев Николаевич крупно переживает, Софья Андреевна мучается, а министр Каренин индифферентно страдает. Что плохо отражается на его профессиональной деятельности. А она, на минуточку, напрямую связана с благополучием страны.
Каренин, к примеру, спрашивает помощника:
-- Вы там, голубчик, чего?
-- А чего изволите, ваше превосходительство?
-- Мне бы…
Тут министр заходит в тупик и вместо того чтобы сказать, что хочет Анну и семейного счастья, просит сельтерской воды.
Министерство трещит по швам, Толстой ест постные щи. Причем, любит с редиской.
-- Софьечка, а где редис?
-- На огороде, Левушка.
-- А Анечка?
-- На рельсах.
-- А дети?
-- В детской.
-- А смысл жизни?
-- В труде.
Не так просто как кажется. Пробовал уже один земской деятель найти счастья в труде, Лёвин его фамилия, так боком вышло. И Кити бедную замучил и сам извелся. Всё дневники ей читал про свои молодые порывы ярко сексуального характера. Как назло: страница про любовь к родине, страница про любовь к крестьянским девкам. Страница про радение о благе народа, страница про любовь к пейзанкам.
Лев же Николаевич, аккуратно кладет ложку на скатерть, вытирает рот льняной салфеткой, встает из-за стола и уходит. Все знают куда. И чем это кончилось.
Отсюда вопрос: не прыгни Анна на рельсы Москва – Санкт-Петербург, чем бы дело обернулось?
Тем же самым. Настоящему гению и художнику, которым, вне всякого сомнения, был Лев Николаевич, один хрен, где мучиться. Настоящий гений для своей совести угрызений найдет. Оттого, что честен, в отличие от некоторых.
Поэтому, когда он просит:
-- Где редиска?
Надо ему дать редиски. У крестьян купить, что ли, раз своя плохо растет. Выращивали же крестьяне редис? А если не выращивали, надо заставить, пусть засеивают озимые и яровые сплошь этой культурой.
Я и сам ее люблю, признаться.
Эту культуру.