Постель под дождем
В это лето все было не так. Под городом сделали огромные дорожные разводки, и старый путь в деревню вдруг оброс мостами, поворотами, сложными переездами. Вместо привычных сосен, осин и берез по сторонам старого узкого шоссе во все стороны стало вдруг видать большое пространство, горизонт, хохолки крыш окрестных, порой незнакомых, деревенек. Сто лет деревни выбегали к обочине, словно встречающие поезд , выстраивались одна за другой, и ни разу не бывало так, чтобы кто-то отстал в этой очередности или забежал вперед... А нынче не хватило вдруг целых трех деревень, из дорожной карты вдруг выпали три названия... Почему?! А просто поехали по другой дороге, да и все...
Когда приехали в старый дом, оказалось, что печь, сонная после зимы, встревоженная после перестилки крыши, ни в какую не хочет зажигаться... Нет, тяга была, я чуяла ее сквозь толщи кирпичей, но где-то там, где кончалось нёбо топки и начиналась глотка дымохода, словно что-то застряло. Ком в горле, кол в горле... И дым, едва привычно потянувшись в воздуховод, вдруг клубами, темными пузырями начинал вываливаться наружу, в стылую комнату... так и не затопили. И пришлось искать другой ночлег. Его нашли в комнате наверху, в дощатом мезонине, который уже успел прогреться за теплую весну, за солнечный июнь. Махонькая комнатка, в которой когда-то стояла одна раскладушка и маленькая Анька впервые смотрела с нее на идущее утром стадо, а потом бежала к ограде, дышать их движущимся небывалым теплом, впитывать молочную вязкость их шумного большого дыхания....
Теперь здесь стояли два дивана, и старый телефонный стол из прежней квартиры. Больше ничего туда не вмещалось. Здесь было свет, ненавязчивый простой уют и теплый воздух. Здесь и стали жить. Обогревать в зябкую ночь комнатку электрическим обогревателем, читать под общим ярким-ярким светом – слишком много ватт на одну крохотную комнатушку, смотреть сквозь белотельные березы на закат и на дорогу, по которой уже давным-давно не ходило пахнущее молоком стадо. Одежда висела на крючках и пряталась в сумках под столом, словно в купе поезда.
Правда, веранда еще примиряла с прошлым. Там стоял стол, электрическая плитка, диван, стулья, деревенский рукомойник-брызгалка... Там готовили еду, трапезничали, договаривались о том, кто что будет делать, отдыхали по очереди на диване после работы, или, забравшись с ногами, играли в карты... Из прежней спальни, где была задохнувшаяся печка, постепенно сделали кладовку и что-то вроде погреба. Там было холодно и неподвижно, и в этой неподвижности замечательно хранилось кислое и свежее молоко, дневные супы, дожидающиеся воплей «Есть хочу! Где у нас суп?», холодился квас и морс... Все, что нужно было для быстрой теплой жизни – одежда, одеяла, подушки, белье – все было вынесено, просушено на перилах лестницы и распределилось по полкам внутри мезонина.
Каменистые склоны ждали. Когда их жемчужно серые шершавые лбы попадали в поле видения, то словно бы сами собой меж ними начинали заплетаться прихотливые плети настурции, ползучего горошка, девичьего винограда, выстреливали кудрявые жала люпинов, волнами расплескивались пушистые затейливые бровки льна и тысячелистника. Руки зудели, и рассада сама вываливалась из надоевших лунок в земляные гнезда меж серых каменных боков склона...
В диванчиках обнаружились залежи книг. Не надо было разговаривать, и думать, и мечтать – книги разговаривали, думали, и мечтали за тебя. Правда, мечтали они и разговаривали о своих делах, но это было кстати... Они заставляли разговаривать о сказочных, невероятных делах, и это снова словно бы переносило меня в детство, когда еще не было разницы между надеждой и мечтой, между загаданным и несбывшемся.
Ах, какие были чудные, жаркие, вдохновенные дни, полные работы, смеха, усталости, жадности к еде и прохладе озера, полные книжных сказок, трепотни о мелочах. Но все хорошее кончается, и Светке надо было уезжать: дома раскалялись страсти – и необходим был миротворческий десант. Мы в последний раз обозрели плоды наших общих трудов, наш причесанный склон, протоптанные наперебой тропинки, сыгранули в картишки – и она снова выиграла!.. Но мне уже не было обидно. И потом автобус присел на рессорах, принял ее на борт – и ушел. А я пошла домой, мимо натоптанных тропинок, кудрявой поросли, насупленных каменных лбов, обратно в свой мезонин. Ждать завтра, когда поспеет квас... Вокруг стоял густой, жаркий день, истекающий солнечным добром, щедростью, богатством... Сверкало озеро, вздрагивали зрелые, набухшие соком древесные кроны, первые настурции сочно зевали из-под своих изумрудных зонтиков... Под прожаренной крышей ждали объятия теплой ночи... И только в самой сердцевине моего дома не жила одна задохнувшаяся печь.
... Я измазалась, как чертовка, пытаясь понять, что там мешает ей дышать... Но это что-то было выше, чем достигала и моя рука и палочка, которую я приспособила для проталкивания в печную глотку. Это было ниже продува и выше топки... Я села на пол рядом с печкой и прислонилась к ее ледяному боку. Комната пахла зимой, нежизнью, бесконечным сном, в печке, я слышала, гулял ветер... но это был пустой звук... в самом сердце, в самом зародыше печкиной жизни торчала гадская какая-то игла, кол в горле, который не давал ей дышать и жить, пылать жаром, жизнью, жизнью... Я подумала о соседе, который когда-то помогал нам с печкой, и наскоро умывшись, побежала в дальний конец деревни.
_ Что ты по жаре? – удивился Паули. – Задохнулась вон...
-Слушай, Паш, - начал я, - с печкой нашей что-то не то, не дышит, дым валит обратно, посмотри , а?
- Да зачем тебе печка по жаре? – еще больше удивился сосед.- Анька, ты че, заболела?
Вот не пришло мне в голову сказать, что это сейчас жара, а потом-то... И я стала ныть о том, что печка с колом в горле мне мешает, мешает дышать самой, спокойно жить. Я и денег ему предложила. Он пожал плечами и сказал, что как-нибудь зайдет, но сейчас... ты понимаешь... хочет отдохнуть...
Дома я вынесла из Печкиной комнаты все, что могло мне понадобится и закрыла комнату на замок. Он защелкнул свои челюсти, словно клещ.
Я стала думать о возвращении в город, но не все еще было посажено, и потому я продолжала спать в детском мезонине, читать чужие сказки, пить чужой квас и видеть из окошка чужие машины, которые пробегали мимо белотельных берез, помнивших меня десятилетней девочкой.
А потом однажды начался дождь. Он пошел с самого утра, нет, он начался ночью. Я проснулась от испуга, мне показалось, что по дощатым мосткам кто-то ходит крадучись. Я замерла и посмотрела снизу, с подушки в окно. У этого окна не было подоконника, стенки были узкими, и я видела небо и кроны, словно бы перевернутые там вверху... или внизу? Еще по северной летней поре светлое ночное небо было подзатянуто тучами, а воздух свободно вносил ко мне влагу и свежесть... Вот оно как... дождь.
Я смотрела на небо до тех пор, пока не стала различать падающие струями капли из какого-то немыслимо высокого зенита. Они бежали ко мне, словно бы с неба сбрасывали тонкие бесконечные веревки, как их сбрасывают терпящим бедствие на затапливаемой земле... Затем мне стало холодно. Я закрыла окно и включила обогреватель, который мгновенно, без раскачки, стал выбрасывать наружу тепло, быстро, как выбрасывают что-то ненужное. В комнатушке стало душно, и я снова открыла окно. Уже было утро, а дождь все еще шел, а я все еще лежала и смотрела на небо с моего изголовья, и видела как дождевые струи бегут ко мне в самые глаза, и потом они катятся по щекам, и подушка уже мокрая... а я все смотрю и думаю, что Илья, верно, наконец отчаялся ждать меня в сети... и за эти недели отвык от ожидания, ведь контакт в сети – день за три, и меня нет уже не просто месяц, а все три, все лето... И если три месяца в реальной жизни – это просто сезон, в сети же – это целая жизнь. Меня нет там уже целую жизнь, достаточное время, чтобы отвыкнуть и забыть... Все это время я пользовалась Светкиным телефоном, попихивая в ее недокормленный кошелек одинокой мамаши пятидесятки, и мои звонили ей, чтобы поговорить со мной. Теперь, наверное, можно включить телефон, он все равно будет большую часть времени тихим. Я нажала кнопку и, когда экран приветственно моргнул мне, набрала кодовое число, сеть стала загружаться... Утро еще тянулось, оно еще медленно издыхало под напором часовой стрелки. Я спустилась на веранду, нечего было и думать идти работать, на лестнице вздрагивали под проливными струями последние кустики рассады. Я посмотрела на них и вдруг поняла, что лишь чуток посветлеет, чуть-чуть приуймется – и все-таки выйду, нельзя так все бросать, работа на земле – это работа в любое время, даже если ты не хлеб, и не картошку растишь. Сколько месяцев я выхаживала эти ростки, приглашала их в жизнь из темной земли, цедила им воду – не много не мало, в самый раз, радовалась их зеленым успехам... что, я должна их вот так бросить из-за дождевой сетки, которую небо решило набросить на летнюю землю? Нет, я растила их, чтобы они росли в земле, я им это обещала... Я обещала это себе.
Когда я вернулась в дом, оказалось, что мне кто-то звонил. Номер был незнакомый. И это не вдохновило на ответный звонок. У меня не так уж и много денег на телефоне, а вдруг придется вызывать машину, дозваниваться, нет... Я развесила сушиться одежду, думая, что, если дождь зарядит, мне нужно будет несколько смен одежды... Теплая одежда в Печкиной комнате, значит нужно будет идти и снять этого клеща с двери.
Печка занимала самый центр комнаты, и не видеть ее было нельзя. Я представила, что вместо нее стоит шкаф с книгами, которые мне никогда не были нужны, научные политологические книжки, учебники, с жуткими названиями властных сфер, или чужие мемуары, с чужими именами, с чужими недожитыми, растраченными на мелочи судьбами. Получилось, или почти получилось. Ледяной шкаф с комом в горле стоял в моей летней спальне. Я похватала свои свитера, носки, платки – и снова заперла комнату. Печь явно повреждена. Это сделали те, кто перестилал крышу. Когда я закончу с рассадой, я пойду к ним и выставлю претензию.
Ночью я снова не спала и смотрела с подушки на бегущие струи. Дом отдавал внутрь тепло, накопленное за месяц, окно было открыто, дождь облизывал мне щеки. Я следила, как небо сбрасывает на землю бесконечную сеть дождя, и думала, что если есть дождевая сеть, значит должен быть где-то и дождевой паук, который лепит эту паутину... Как капли в струйку, слились вдруг строчки:
«Строит, строит
Паук паутину,
Из себя выматывая душу».... А может, это хокку? Помню, много-много жизней назад («кажется в прошлую пятницу»), то есть где-то в конце зимы мы с Ильей перебрасывались какими-то хоккуподобными стишатами... Давным-давно... В незапамятные времена... На самом деле его зовут не Илья, но его настоящее имя для меня также сложно произнести, как почувствовать его теплые, влажные, властные губы на моих губах. Нет. Не обманывать себя, и не врать себе. Я этого никогда не почувствую. Потому что его на самом деле нет. Его судьба, его рассказы, его желания, его надежды, его обещания – это чужая, кем-то созданная, кем-то придуманная книга, которая случайно попалась мне, понравилась, но этот герой так и остался там, в книге. Там, за экраном, за тем электрическим теплом, неживым, чуждым, нереальным. Он где-то живет, я знаю, как называется его город, как зовут его детей, как звали его жену, как называется то место, где он работает, но его – нет... Нет моего Ильи, а есть какой-то мужчина с непроизносимым для моих русскоязычных уст именем, со своим укладом, со своим представлением, где-то там в своем мире, который никогда не сольется с моим. Как дождь, который сейчас заливает мою постель, никогда не станет частью моего уюта, и даже не потому, что он холодный и мокрый, а потому что ему все равно куда литься... Несбывшееся своим никогда не будет.
Дождь меня тоже переиграл. Он еще лился, и шептался, и капал на доски, а я уже снова спокойно смотрела в зенит над самой крышей и думала, что пожалуй нужно встать, поменять наволочку, а старую повесить над обогревателем...
Ночью я проснулась от того, что дождь с новой силой забродил под моим окном, затопал по старым доскам, забарабанил по перилам крыльца. Я уже привыкла к нему и потому не испугалась, а просто лежала и слушала, как он, совершенно по-живому, по-человечески пробегает по настилу, туда-сюда, простукивая стену, будто бы археолог в старый склеп...
- Анька! – вдруг услышала я заглушенный расстоянием и дождем голос. – Анька, ты живая? Ты есть? Анечка!..
Я вскочила, взмокшая от счастья и страха так, словно под открытым дождем на самом деле стояла моя постель.
...Все не так было в это лето. Знакомые деревни не выбежали встречать нас – ведь дорога была другая, и детская комната приняла нас на ночлег – потому что не было в старой спальне тепла... а вот что было со старой печкой – этого я не знаю. Потому что Илья даже не заметил, или не захотел сказать, что заметил, что печка неисправна – а просто ее затопил. И она просто вздохнула, и дым пошел сквозь трубу, и тело ее большое разогрелось, и комната густо задышала теплом, сытостью и миром...
Почему он приехал? Почему он сбылся? Он много рассказывал мне об этом: как не находил меня в сети, как я не отвечала на письма и звонки, как он искал моих друзей и выходил через них на других моих друзей, которые знали, где я, как он искал карту моего города и пригорода, как выкладывал в закладки расписание поездов и автобусов, как заказывал билеты... и этим самым сбывался, сбывался, сбывался... уже сам для себя. Сбывался, словно тот росток, которого я манила сквозь границу темной земли – жить.
А на самом деле он сказал мне вот что:
- Я приехал к тебе, потому что я – настоящий.