Часть пейзажа
1.
Гриша уже третье утро первым делом бежал во двор и там, между панелями строительного склада с редким дощатым забором, кольцующим двор, пристально вглядывался в клочок аккуратно взрыхленной земли. И только потом, вздохнув, брёл к рукомойнику, висевшему на черном столбе, врытом у крыльца.
— Ты что? А? Громче! - дед, встававший с петухами, уже возился со своими курами и гордым злым петухом. - Цып, цыпа, цыпа! Так что? Клад ищешь?
Гриша молча мылся, потом сосредоточенно жевал под цветущей яблоней булку с маслом и пил чай. Мысли его вращались вокруг малой крохи земли, где он три дня назад посадил фасолину .По всем расчётам росточек должен был появится вот-вот. Но почему-то не появлялся.
"Рано ещё",- решил Гриша.
2.
- А Колька-то, Марковых сынок, второй день, как запил. Любка его, значит, хахаля привела, покуда он в область за машиной ездил. Ну и того - зоревали, да истомились полюбовнички. Заснула она с хахалем в мужниной постели. Что же это делается на белом свете…
Гришина бабушка зевнула, прикрыв толстогубый щербатый рот широкой сухой ладонью, шлёпнула корову по ляжке и встала.
- Вот и опять с молочком, слава тебе господи.
- На базар понесешь, спекулянтка, - хмуро буркнул гришкин отец.
- А мне стесняться нечего: своими руками и сенцо косила, и недосыпаю, и вообще - ты вон и гвоздя в стену не вколотишь, пока не ткнут. Куда у Нюрки глаза смотрели, когда она тебя в дом привела, косоруй ленивый!?
- Пап, а что такое косоруй? – Отец, хрустевший баранкой, не расслышал. – Что это такое, косоруй, папа? – Гриша дернул отца за рукав.
- Это почему же я косоруй?! – Степан вдруг моментально взвинтился, отшвырнул табурет, хлопнул по дощатому столу ладонью.
- Почему косоруй?! Я кажется триста целковых приношу каждый месяц. Мало? Найдите другого! Косоруй… Да и нюркины добродетели у меня уже вот тут! Привела… Могла и не приводить.
Тут уж Нюра, мать гришина, завелась – пошло, поехало, только уши затыкай. Голосок материн Гришка терпеть не мог – словно бормашина сверлил он слух и душу: «Загубил. Молодость отдала. Ни любви, ни радости…»
3.
А тут ещё и воскресенье. И гости вот-вот подъедут – у матери именины. И нужно ещё выпросить у бабки полтинник на кино. Мировой фильм – «Свой среди чужих, чужой среди своих». Как он его! Бац, захват, бросок – и ваших нет. Этот комиссар любого самбиста за пояс заткнет.
Гриша смотрит на отца. Тот – жилистый, узкоплечий, с загорелой шеей, - кажется, ему сегодня почему-то очень слабым. Впервые – Грише даже жалко его. Вон, жилы на шее вздулись, кричит, глаза выкатил. «Слабый он – без меня дня прожить не может», - вспомнил Гриша материн шёпот. Это когда она с бабкой бельё стирала. Они ещё о чем-то шептались, о каком-то Викторе, да Гришке неинтересно было. Только и запомнил: слабый, да то, что Виктор – моряк.
Солнце на верхнюю развилку тополя уселось – к полудню дело. Жарко. Как-то незаметно пролетели два часа.
Вот в калитку Михаил Борисович, агроном, втиснулся. Первый гость. Самый почётный.
- Дядь Миш, а фасоль в наших землях растёт?
- Должна. Но мы не культивируем. Не рентабельно для хозяйства, - по-научному, слабым баском отвечает дядя Миша и отхлёбывает из широкой кружки прозрачный квас, - хромому ногу исцелит, кривого зрячим сделает, хорош квасок. Ох, хорош!
Жена у дяди Миши ещё толще. И добрая. Не то, что мать – она никогда дядю Мишу в обиду не даст. И вообще…
Гриша снова идёт к заветному месту. Хоть бы намёк! Нет росточка и всё тут. Бежит к рукомойнику, набирает горсть воды и - назад. Земля мгновенно впитывает в себя эти несколько капель. Сухой ветерок обсушивает гришкины ладони.
4.
- Уйду-у-у! – слышит он голос отца.
- Скатертью дорожка-а-а-а! – звенит голос матери.
- Да они же любят друг друга! Потому и ссорятся, - мямлит дядя Миша. - Не дрейфь , Гринька. В семье всегда так. Это, как дождик. Как ветерок. Часть пейзажа нашей жизни.
- Ты вот про Любку, старая карга, талдычишь… А, часом, не сынок твой в постель к ней лёг? Лёшенька твой, обормот с портфелем. Его, его, гада, видели. Улизнуть успел: морду полотенцем замотал – и дёру. Но я-то знаю! Всё вы, и Нюрка ваша! А-а-а! – Что-то грохнуло, зазвенело.
Гришка выбежал к дому и увидел, что покосился навес, под которым сидели гости.
Подойти ближе ему боязно.
И мать – страшная, всклокоченная.
И отец – до боли маленький, тонкий.
И все они…
Он садится, прислонившись спиной к забору. Солнце печет ему лоб и кончик носа. Муравей ползёт по щеке – щекотно.
«Почему, - думает Гриша, - человек не рождается сразу взрослым? Вот я, к примеру? Почему? Был бы я взрослым, так сел бы на мотоцикл и уехал бы к дедушке Матвею, в Степниху. И жил бы там с ним всю жизнь: рыбу бы ловили…
Взрослым же всё можно!
Но они ничего не могут.
Вот отец: «Ухожу!» Ну и ушел бы… Мы ведь всё равно бы остались – отец и сын…»
Жарко Грише. И неожиданно засыпает он - по-взрослому, тяжело. Даже во сне ему душно и не хорошо.
5.
Выплывает Гриша из влажного сна. А напротив – отец. Присел на корточки. Смотрит. Вздыхает. Успокаивается понемногу. Даже улыбается.
- Сынок. Плоть моя. – Голос отца тих и нежен. Ладонь суха и прохладна. И он вовсе не такой маленький. И вообще – отец пятипудовые мешки с мукой носит, как авоську с картошкой.
Гриша делает вид, что он всё еще спит. А сам смотрит из-под прищуренных век на отца. Но вдруг вскакивает.
- Ты что, сынок?
- Раздавил! Раздавил! – Гриша цепляется за отцов сапог, тянет его изо всех сил, - убери ногу!
На каблуке – грязно-белым пятном растертая фасолина.
В центре пятна – короткий, неразвернувшийся листик.
- Раздавил… - он прижимает ладошки к глазам и начинает плакать. Больно и безудержно.
- Чего ты? Чего ты… - отцовская рука легко, будто с опаской касается его затылка.
Отец ничего не понимает. Да и не знает он ничего. Откуда ему знать про фасолину, прилипшую крохотной лепешкой к сапогу?
А с крылька доносится визгливый и сильный материн голос.
- Живём и живём себе, батя! Что вы все вмешиваетесь!? Зачем вам? Родители дорогие, вы же в гроб меня вгоните и…
Воскресенье.
Вечереет.
Пахнет сухой землей и томящимся где-то за рекой дождём.
июль, 1981 г.