Изгнание из рая

Нелла Волконская
В селе Обарово Ровенской области, в одну холодную, ок-тябрьскую ночь загорелась церковь. Старинная, деревян-ная. Откуда о пожаре первым узнал диакон останется тайной для селян. Но именно он, пьяный в стельку, смог взобраться по уже тлеющим деревянным ступеням на колокольню и звонил, пока не упал обессиленный под еще гудящим колоколом, увидев, что бежит на его призыв народ со всех улиц села, сливаясь в толпу и обнимая плотным кольцом полыхающую церковь.
 Полураздетые, некоторые босые, хоть на землю уже уверенно лег крепкий иней,- люди притащили с собой воду, кто в чем, но ее, конечно же, было недостаточно, чтобы погасить огонь. Да и горели не стены, а кровля. Как туда достать? Притащили две лестницы, обливали бревенчатые стены. Выстроились в цепочку к колодцу, где бешено крутили коловорот двое молодых парней, ведра передавали из рук в руки…

Самые отчаянные и смелые ныряли в задымленную церковь и выносили из огня иконы, рушники вышитые… все, что нашли, нащупали внутри, все что смогли оторвать от стен. Подставки под горшки с цветами, пюпитры для певчих, ризы, аналой, подсвечники, оклады под иконы, деревянные, резные иконостасы, старинные церковные книги, портьеры из парчи, ящики со свечами, лавки для прихожан, чашу для причастия, – все это церковное добро сложили в одну кучу, и вокруг нее, плача и спотыкаясь, передвигался мелкими шажками мгновенно постаревший батюшка. В спортивных брюках и сподней сорочке он никак не был похож на того статного старца, к руке которого норовил приложиться каждый встречный. Приложиться, совета попросить, благословения… Бывало, придет кто к нему с горем своим, со слезами, а он «не плачь горько и не смейся громко» скажет, да еще по плечу крепкой рукой хлопнет. А сегодня, плача и вытирая слезы рукавом, ба-тюшка, дрожа всем телом, суетливо перекладывал и перекладывал предметы, крестясь при этом и кланяясь в сторону церкви, словно его молитвы и поклоны могли теперь что-то изменить. Матушка была рядом, она держала впереди себя какую-то одежку и все пыталась накинуть ее на мужа, но тот нервно дергал плечами и одежка падала, а матушка, подняв ее, снова укутывала старческие, покатые плечи.
Вскоре пожарные подъехали. Потушили пожар быстро, сохранили-таки постройку, в которой молился народ со времен царствования последнего Российского царя. Сгореть успели ступеньки на колокольню, кровля да деревян-ные потолочные балки. Именно под крышей и был очаг возгорания, так решили пожарники. Людей опросили, кто что видел, протокол написали, собрались уезжать, да тут только кто-то, подняв голову, заметил диакона. Тот лежал, широко раскинув руки на маленькой площадке, в темного цвета, повседневном стихаре, под колоколами. Жив он или нет определить с земли было трудно. Кричать стали, звать его. Диакон не шевелился. И мужики упросили пожарных снять беднягу с колокольни, живого или мертвого. Машина долго выдавливала из себя лестницу, наконец, по ней поднялся молодой, статный пожарник. Снес он диакона на себе, словно куль, и осторожно по-ложил рядом со спасенным церковным добром.
- Неживой, зря я надрывался - сказал, улыбаясь, - словно неживого можно было бы не снимать. Там навеки оставить, на колоколь-не!…Диакон зашевелился через минуту, и, едва открыв глаза, вскочил на ноги и побежал в еще дымящуюся церковь. Бабы, что уже готовы были оплакивать героя, двинулись за ним следом: ану как балка с потолка рухнет, пришибет, ей ведь все равно, на кого падать! С колокольни его снесли, так он в церковь побежал, словно искал погибели.
- Умом тронулся, бедный!
- Да он такой давно... Как жена его померла, так он и… того,- промолвил женский голос в толпе. Но тут в проеме дверей появился диакон. Он тащил за собой, наклонясь всем своим тщедушным телом вперед, что-то тяжелое, тлеющее.
-Батюшки-святы!.. Да никак это наш ковер! – взвизгнула одна из баб.

Диакон, казалось, никого не видел и не слышал. Упал на колени и давай счищать руками, горстями растоптанные куски глины, сбрасывать пепел, угли и лохмотья сгоревшего толя с большого ковра. И так он ползал вокруг него на коленях, и так он его чистил голыми руками да шапченкой!.. Так любящая до беспамятства своего ребенка мать ощупывает его да рассматривает, если бы тот упал, к примеру, с дерева, или лавки. Сравнение, конечно, нелепое, но это только на первый взгляд. Для диакона ковер был не просто вещью, что стала однажды почти украшением церкви. Когда то диакон получил его в подарок. История того подарка была простой, но одновременно красивой.
 
…Жена директора Ровенского льнокомбината, как и полагается любой бабе, рожала в положенный ей срок. Роды были сложные. Кровь понадобилась особой группы. В банке крови города Ровно такой не оказалось. И тогда по радио передали просьбу к народу сдать кровь нужной группы... Из рядов Советской Армии домой возвращался Алексей Яценюк. Выбежал из вагона папиросок купить а поезд - ту-ту!... Следующего ждать долго, целые сутки. Кушать хотелось. Пить. А тут обьявление по радио. Просят кровь сдать! Да еще с обещанием накормить, напоить. Вспомнил солдат, что кровь у него именно такой группы. Что солдату терять! Расспросил, чем доехать до больницы. Вскочил в один троллейбус, пересел в другой. Явился вскоре в кабинет забора крови молодой, подтянутый. Военная форма, сапоги, пилотка под погоном. Билет военный показал. Взяли кровь на пробу. Все сошлось. Уложи-ли солдатика на кушетку. Молоденькая медсестричка все спрашивала, не кружится ли у него голова?
- Да не бойтесь, берите больше! Мне не жалко, лишь бы помогло! – улыбался герой.
Привели солдата в столовую, и пока он укладывал на стол руку, плотно прижимая запьястье к плечу, стараясь в изгибе локтя удержать плотный валик ваты, ему принесли на подносе покушать. Рядом с тарелками стоял граненый стакан, до краев наполненный красным вином. Облизнул солдат сухие губы, только поднес стакан ко рту, тут его за плечо тронули. Молодой папаша спасенной роженицы отыскал солдата в столовой. Разговорились. Увез он сол-дата к себе домой. Стол накрыла домработница, кагора бутылку поставила на стол. Особого! Марочного! А уж еда! Не сравнить с той перловой кашей да двумя котлетами, что ему принесли в столовой. Ел солдат, пил. Спал долго и спокойно в чистой постели на мягкой широкой кровати, в прекрасном загородном доме. Утром хозяин дома показал ему на упакованный ковер. Сказал, что это - подарок для него. В честь рождения сына! Солдат от ков-ра отказывался. Снова ели, пили, обнимались. Хозяин распаковал ковер и, обнимая солдата за плечи уговаривал принять от него подарок:
- Ты ж пойми, брат! Это – не ширпотреб! Это гобелен, вытканный руками, он – один такой на свете! Ты только посмотри на него, пощупай! Шерсть – натуральная! Красители – натуральные! А сюжет, сюжет! Слышал про Адама и Еву? Про Змия? Слышал, что с ними стало, когда Ева…Не слышал?.Я тебе расскажу!.. От такого подарка нельзя отказываться! Ты спас мою жену и сына. Крови своей не пожалел! Прими, от всего сердца дарю. - Директор льнокомбината все уговаривал и уговаривал солдата принять подарок, то пускаясь в размышления о той библейской истории, что известна всему человечеству, как «Изгнание из Рая», то вспоминая, как он вез этот ковер из Самарканда и как его не пускали с ним, скрученным в трехметровую трубу, в самолет, потребовали развернуть ковер у трапа и упаковать его по-другому.
- А я ни в какую не соглашался! В Самарканде товарищ мой армей-ский на ткацкой фабрике главным художником тогда работал. Гостил я у него, вот он мне этого красавца и подарил! Этот ковер - его дипломная работа. Защитился, на фабрику взяли, а вот ковер деть некуда! Хоть христиан там никто за бороды не таскает, однако… Исламисты, буддисты, католики,- их там больше. Это ж Самарканд! Куда там с этим сюжетом? Да и Ева на ковре… в чем мать родила. Подарил он его мне, сказал на прощание, чтобы не складывал как попало, а только скатывал. А эти… пристали у трапа… Сложил тогда, что делать, лететь-то надо было…

О чем они говорили еще, диакон никогда бы уже и не вспомнил, да только не уехал он тогда к себе домой, в глухое село под Львовом. Уговорил Алексея директор льнокомбината поступить к нему на работу. Обещал солдату, что долго в просто рабочих тот не останется, будет продвигаться по службе… Обнимал, и почему-то называл кровным братом… Написал матери бывший солдат, что остается жить в Ровно, что работой и жильем его сам директор обеспечит, поскольку завязалась между ними дружба. Приезжать обещал в гости, как только отпуск получит. Но ни в первый свой отпуск, ни потом домой Алексей не поехал.
Встретил он на комбинате девушку. Девушка сельская, простая, да невеста завидная: скромная, трудолюбивая а уж красавица... Не худая и не полная, при фигуре. Глаза зеленые, лицо смуглое, а рыжие, цвета меди, волосы Марийка не заплетала, как сельские девушки, а завивала прядь с прядью. Вместо кос носила на груди два прекрасных локона. Завертелось-закружилось! Встречи случайный, потом свидания, полюбили они друг друга. Поженились скоро. Свадьбу гуляли в столовой комбината, сам директор сидел рядом с женихомСкромно жили, можно сказать, бедно. Но были вполне счастливы: любовь и молодость способны украсить любые обстоятельства жизни. А что молодым еще было желать, когда домик Марийка в наследство от бабушки родной получила с приличным куском земли. А когда Алексей развернул свой подарок и приколотил его над кроватью, его молодая жена остолбенела:и фигурой, и лицом они были похожи. Она, Марийка, и та, что красовалась на ковре.
- Это – я? – выдохнула она. Алексей ничего не ответил жене, у него от удивления по спине прошел холодок. Даже локоны у Марийки были так же уложены на груди! Да и в чертах лица Адама Алексей увидел свои черты, и был он, в отличие от Марийки, почему то напуган этим. Но вскоре на эту похожесть пара перестала обращать внимания. Висел себе ковер на стене и висел. И это была самая дорогая вещь не только у них в доме! Ни у кого в селе такого большого, необыкновенного ковра не было.Висели у людей на стенах цветастые, тряпичные, а то и связанные на деревянных спицах коврики. Но чтобы с фигурами людей, из настоящей шерстяной нитки!.. Село Обарово населяли старые, доживающие свой век люди. Какие там у них могли быть ковры!
Матери своей Алексей больше не писал писем и в гости не ездил: ра-ботал посменно, строиться начал. Тут жена забеременела, он купил елку в лесном питомнике и у домика на радостях посадил. Старики советовали выкорчевать елку, дескать, плохая примета для супругов, у всех вдовцов и вдов в селе на подворье елка растет. Но Алексей только смеялся в ответ:
- Ну, когда то и мы умрем. Елка-то тут при чем!

…Жена его, Марийка,вскорости померла при родах. А сыночек остался первый месяц своей жизни жить в род-доме, там сердобольные мамаши прикладывали сиротку к груди, кормили, жалеючи.
В тот день, когда устанавливали гроб с покойницей в церкви отпевать, Алексей притащил из дому ковер и по-ложил его на пол. Говорили люди, плакал у гроба да все просил покойницу: «Открой глаза, ну открой, посмотри. Ты ж его так любила!»
На сороковой день после смерти Марийки приехала его, тогда еще не старая мать. Кто-то надоумил его написать домой письмо о своем горе. Забрала она ребенка с собой и больше диакон не видел его никогда. И не хотел видеть,- не родись тот, его милая, любимая жена, его Марийка с золотыми локонами не умерла бы…

После похорон молодой вдовец словно умом тронулся. Затих, замк-нулся, на льнокомбинат перестал ездить. Когда к нему товарищи приезжали,говорили, что, мол, на работу пора выходить, он отмахивался:
- А зачем?- брал маленький веничек, ведро с водой и - ай-да в церковь. Упадет там на колени перед ковром, чистит его, плачет, чистит, плачет. И так каждый день, в церковь – словно на работу. Бывало, подолгу замирал на том месте, где гроб с его покойной женой стоял. Потом понемногу отошел от своего горя: то полы вымоет, то окна, то по плотницкой части что подправит в самой церкви, то на колокольню поднимется, звонарю поможет веревки укре-пить, звонить стал учиться. Фактически при церкви жил. Через семь лет батюшка в диаконы его определил. Стал бывший работник Ровенского льнокомбината диаконом. Молиться Алексей научился и… водку пить. Служба идет - диакон при церкви, старательный, тихий, бедными, больными да нищими опекается, батюшке помогает, гла-за в землю смотрят, лицом чист. После службы отобедает при церкви в людской, все свои дела переделает и – домой. Выпьет водки да спать ляжет сам, один со своими мыслями.

У диакона были родные братья и сестры. Узнал он из писем матери, что племянников у него много за это время родилось. Только ему они стали чужими. Почему, когда это случилось? Не знал диакон и не искал на эти вопросы ответа. Сын его рос в большой и дружной семье, в окружении тех, кого он знать не хотел. А когда подрос, то про папку всем говорил, что он – папка его – где-то на службе у Бога, а Бог отпусков не дает… Именно так однажды от-ветил диакон в письме своей матери, когда та об отпуске спрашивала, погостить звала, на сыночка поглядеть.

С той поры, как ковер стал украшением церкви, диакон ревностно следил, чтобы в грязной обуви прихожане в церковь не заходили. Привез из Ровно десяток ковриков, сплетенных из какой-то колючей веревки, уложит их у входа. Сам тайно чистил их и часто менял, чтобы обувь как можно лучше оттиралась от грязи. Установил у дверей металлическую чистилку для обуви, говорят, присмотрел ее в дальнем селе, еле уговорил хозяина продать, нижайше просил да приговаривал:
- Не для себя ведь прошу. Для церковных нужд!- и грешил, думая при этом только о большей сохранности своего ковра.

А ковер и правда был великолепен!Получая его в подарок, Алексей не мог по молодости и незнанию оценить ни красоты ни ценности этой вещи.С годами же диакон стал им дорожить. Не потому,что понял его истинную ценность. Просто эта вещь стала для него частью утраченной, когда то счастливой жизни.
На светлом, оливковом фоне, чуть левее от центра ковра белела фигура женщины. Рыжие волосы, укутывали всю ее обнаженную фигуру, рассыпаясь по спине, плечам легкими волнами, опускаясь по груди, почти до пояса, двумя шикарными локонами. В бело – розовой ладони ее протянутой руки алел круглый плод. За нею, тревожно глядя через плечо куда-то вверх, за-стыл смуглый, похожий на мавра мужчина. Трава при-крывала его фигуру до пояса, но ясно было, что одежды на нем тоже нет. Огромное дерево с похожими на кленовые – листьями перекрывало все пространство за фигура-ми людей. Среди корявых веток скрывался виновник тре-воги мужчины и вины женщины - огромный Змий. Его мощное тело обвивало и ствол дерева и ветки. Из приоткрытой пасти Змия торчало раздвоенное жало. Правый угол ковра освещала устрашающих размеров молния, именно ее блеск придавал такой тревожный тон событию, изображенному на ковре. Цвета и полутона стеблей травы, листьев, коры дерева, волос женщины, неба, чешуек на теле Змия впитали холодный блеск молнии. Красный цвет перетекал в фиолетовый, зеленый - в синий, желтый- в оранжевый. И всю эту картину обрамлял растительный орнамент, составленный из вьющихся растений, диковинных, резных листьев и молочно-белых цветов, похожих на лили. Два десятка лет  руки диакона с неизменнойстарательностью вытирали, вычищали, мыли эти листья, эти благородные цветы. Его глаза знали каждый изгиб ветвей, каждый поворот листка.Бывало, что он, предаваясь своей простой заботе, оказывался там,в самом Раю,и, ничего для себя особенного не отмечая, просто вдыхал целительный воздух, и силы его воссстанавливались, когда очнувшись над ковром с ведром и тряпкой в руке, диакон осенял себя крестом...
- Изгнание из Рая,- говорил диакон детям,- и показывал пальцем в молнию.
- А где Рай? – спросит, бывало, какой - нибудь любопытный ребенок. Диакон никогда не отвечал на этот вопрос. Он снова тыкал пальцем в молнию и уже более настойчиво говорил:
- Из – гна – ние! И быстро уходил прочь. На глаза его при этом всегда наворачивались слезы, словно это случилось когда-то с ним самим.
На ковер люди становились только в том месте, где было дерево, змий, листья, трава, орнамент. На человеческие же фигуры и на молнию никогда прихожане не становились. Как же можно было стать ногой на изображение Адама, если перед церковью они крестились у деревянного креста, на котором у самой земли местный резчик по дереву изобразил череп и кости праотца человечества! Ева –прародительница, молния – Гнев Небесный…
Со временем ковер старился, его многократно стирал сам диакон, как правило ночью, чтобы никто этого не видел. Краски постепенно меркли и только фигуры изгнанных из Рая сияли чистотой и яркостью. И в этом диакон видел особенное, мистическое явление. Глядя на фигуры, он порою говорил с ними о чем-то своем, жалуясь, плача...

…Щедро политые водой и пеной стены церкви держали на себе нетронутый огнем небольшой золоченый купол, крест на нем сиял в лучах холодного, ноябрьского солнца. Народ потихоньку стал расходиться, крестясь и вздыхая, по домам. Все спасенное церковное добро перенесли в дом батюшки. Диакон же все ходил да ходил вокруг своего ковра, пытался его тащить то в сторону реки, то к своему дому.
- Что ты его таскаешь, отец? – широко улыбался, обращаясь к диакону тот самый пожарник, что снес его на себе с колокольни.
- Постирать бы его надо...намок, тяжелый стал, не осилю.
- Давай в пожарку заберу, там с брансбойта его и обмоем… Под напором! А высохнет – подбросим на машине к церкви. Или к тебе домой. Ты где живешь, отец?
- Да вот там. Отсюда видать.
- Ага, усек, где елка растет. Помоем, высохнет, завезем.
Баграми пожарники зацепили испачканный сажей, грязью, прогоревший по краям ковер, вытащили его на ма-шину и вскоре та уехала, укрытая, словно лошадь попоной. Диакон трижды перекрестил кузов красной пожар-ной машины и пошел к своему дому, широко улыбаясь. А чего грустить? Церков спасли, ковер обещали постирать и возвратить. О том, что не возвратят и думать не мог. Как можно! Церковное добро ведь! Не посмеют грех на душу брать. Не посмеют,- то ли уговаривал себя диакон, то ли что плохое предчувствовал.
…На пути к гаражу пожарной части ковер от тряски сполз с машины, упал на дорогу. Пожарники хватились его поздно, когда уже в часть приехали. Поняли, что потеряли, но водитель возвращаться не захотел:
- Да его уже сто раз подобрали! Буду я вам кататься ту-дою – сюдою! На том все и успокоились. Молодой по-жарник что-то стал говорить о своем обещании, да ему быстро рот старики закрыли:
- Так иди, ищи. Слово он дал… Тот ковер доброго слова не стоил! Он обгорел весь! Хоть ковром его не называй!

А по ковру долго еще катались машины. Трудно было рассмотреть в грязной, сложенной вдвое дерюге - ковер. Да еще в выбоине, залитой водой. Ближе к вечеру возле него остановился «москвич». Паренек вышел, не побоялся руки запачкать, взял дерюгу за край, пощупал, головой покрутил, друзей позвал. Вчетвером они еле сложили ковер в несколько раз, и, поднатужившись, закинули его в багажник, расстелив там сначала клеенку.
Во дворе строительного управлении, куда свернула ма-шина, парни сбросили ковер на землю, потом, подтащив к металлическому забору, и, извозившись основательно в грязи и саже, еле перекинули его на забор. По-деловому рассматривали, прикидывая, что тут оставить, что отре-зать. Несмотря на грязь и сажу видно было, что ковер дорогой, ручной работы, вот только от огня пострадал креп-ко! В основном обгорел орнамент, когда-то обнимавший картину плотным венком. А вот середина осталась целой. Парни долго обмывали его водой со шланга, потом терли щетками и шваброй, втирая стиральный порошок. Два ве-ника истрепали! Но отмыли и, любуясь не столько ковром, сколько своей работой, решили, что когда ковер вы-сохнет, его обрежут и простелят в холле раздевалки, где строители и монтажники отдыхают, пьют чай, едят.

Суток через трое ковер высох. Новые хозяева обрезали его ровненько, подняли на второй этаж, уложили на пол. Работяги приобретение одобрили. Рассматривали изобра-жение, обедая, пускаясь в догадки, что б это могло означать – баба голая стоит, красавица! А мужик пялится ку-да-то в сторону, вверх! На нее совсем не глядит! О мол-нии, отрезанной вместе с орнаментом никто, конечно, до-гадаться не мог. Разворачивали свои «тормозки», чай пили из алюминиевого, пятилитрового чайника да рассматривали картинку на ковре, высказывая свои предположения относительно сюжета:
- И хочется и колется...
- Оглядывается, вдруг жена в кустах сидит!
- Да нет, он ее мужика высматривает!
- Перепугался, видать впервой!
Дни шли и скоро ковер перестали замечать, вроде он тут лежал всегда. Но перемену в холле заметил главный инженер. Проходил через раздевалку, ковер увидел:
- О, у вас тут уютней стало!
- Ребята ковер где-то нашли.
- А я думаю, где бы стол накрыть – старший мастер строительного участка на пенсию уходит.
- Так в чем же дело! Тут давайте накроем! Здесь получше, чем в лю-бом кафе!
Сказано – сделано! Через пару дней сдвинули после работы мужики столы, жена пенсионера из дому скатерти принесла, расставила одноразовую посуду. Вскоре столы ломились от салатов, бутербродов, колбасной и сырной нарезки, сальца соленого да копченого, отварной картош-ки, оливье, и многого того, что так любят люди покушать под водочку, с тостами, шутками да добрыми пожелания-ми. Часов в восемь стали гости расходиться, начали в че-тыре. Юбиляра начальник управления на служебной ма-шине домой повез. Два ночных сторожа остались в управ-лении. И больше – никого. Территория большая, пока ее обойдешь – и стройматериалы лежат, и техника стоит, и административно-бытовой корпус присмотра требует. Потому и наняло начальство двух сторожей – вдруг один уснет, - что с них, сторожей, взять, так хоть другой за территорией присмотрит. Но в этот раз сторожа спать не собирались. Как тут уснешь, когда на столе стояли такие блюда, каких те и на праздниках не видывали! Народ не голодный – больше пили, чем ели. И то понятно: начальство гуляло, а не про-стые работяги. Те бы и выпили и с тарелок все повыедали. А тут еды осталось вдоволь… Литровую бутылку сторожам дал, уезжая домой, виновник торжества, а поллитровку, чуть початую, один из сторожей под столом нашел. Кто-то, видать, заначил, да там и оставил.

…Утром уборщица пришла пораньше посуду собрать в раздевалку, где народ гулял вчера. Поручено ей бы-ло.Поднявшись в холл, где стояли столы, она увидела: на ковре сторож валяется. Сначала подумала: «спит, зараза, нализался». Но, подойдя ближе, рассмотрела, что лицо его представляло собою просто кровавое мессиво. Вспомнила американские фильмы, орать стала, на помощь звать. На крик ее никто не прибежал, да и кого принесет в половине седьмого на работу. Побежала она, плача, в сторожку, где спал в таком же состоянии второй сторож. Ничего не поняв, чего так орет баба, пошел он с нею смотреть на «убитого» товарища. И вскоре сторожа шли из раздевалки в обнимку, смеясь и ругаясь, поддерживая друг-друга. «Убитый» был выпачкан, как оказалось… свеклой. Салата «шуба» осталось больше всего на столе. Но он – салат - не пошел выпивохе впрок. Наружу «попросился».
Уборщица наотрез отказывалась мыть ковер. Плакала, грозилась уволиться.
- Я, говорила она, - после мужа такого не убирала. К тому же беременная я. Стану убирать, рвать начну! Еще ребен-ка потеряю. Эта сволочь меры не знает, а я после него убирай? Я в стюардессы из-за того, что брезгливая, не пошла. А брали! На международные рейсы! Но как узна-ла, что придется блевотину убирать - отказалась!
Сторож тоже выкобенивался:
- Я дома и не то могу сделать... И – что? Я тебе – мужик, а не мальчик-колокольчик! Не мужское это дело с тряпкой возиться.Уберешь, куда денешься! Я – ох –ран – ник! Я за все управление отвечаю головой. А ты – кто? Уборщица неграмотная. Мне уволиться? Да я хоть сейчас… А вы за такие деньги себе другого найдите!
Муж уборщицы принес ручную циркулярку, поддел бруском ковер, отрезал на весу кусок с блевотиной и выбросил через окно, во двор. И все дела! Ковром - найденышем никто не дорожил. Нашли его на дороге, в грязи. Там бы и пропал. Подняли, отмыли, в холл положили… И за то спасибо!

Подровняли, короче, ковер сантиметров так на шестьдесят с одной стороны. Но изображение Евы и Адама еще оставалось, Змий шипел на них, открывая свою черную пасть, фиговое дерево скрывало в своих треугольных листьях тело Змия и двух маленьких, пестрых птичек, свидетелей изгнания несчастных из Рая…
Но обрезание ковра на том не закончилась. В конце ноября на третьем этаже устанавливали новую отопительную батарею,- главная бухгалтерша все жаловалась, что она замерзает. Пришлось сверлить потолок, трубу тянуть, сварщики поздно вечером работали, видать выпили, искру «потеряли», как у них, у сварщиков бывает. Домой ушли. Ковер тлел всю ночь и утром его, с выгоревшим углом, подтащили к окну и выбросили во двор из задымленной раздевалки просто на снег. Пару - тройку ночей на нем спали собаки, остатки их летней, еще не вылезшей шерсти, рыжими клоками прицепились к ковру, собаки валялись на нем ночью и днем, выгревались под скупыми лучами ноябрьского солнца, выставляя напоказ животы, ерзая спинами по такой теплой и мягкой подстилке…
Грузовик со Львовской области загружался металличе-скими уголками, двутаврами, балками.
- Кому грузим?
- Богатенький львовский буратино фазенду где-то в Оба-рово строит.
- И откуда во Львове буратины…
- И какая там фазенда! Дачу парень ладнает.
- Так то – вуйко!
- Вуйки в Ивано-Франковске!
- Ты там знаешь!..
Грузчики шутили - переговаривались, поругивались, ба-лабонили…а чего им – заказчик хорошо заплатил за по-грузку, начальник кран дал, особенно не надрывались. Туда – сюда и конец рабочего дня!
Тут и заказчик пришел, в кабину запрыгнул, стекло опустил, спросил у грузчиков:
- Собак зачем балуете? На таком ковре лежат!
- Был когда-то ковром. А теперь только для собак и годиться. Чего только с ним не случалось: сначала он где-то хорошо горел, потом на дороге по нему машины катались, потом обрыгали его, потом обрезали его, а недавно он снова горел. Видишь – подпалина! Крым и Рим прошел, этот ковер! Медные трубы вот только для него не играли!
- Отдайте мне, браты, я его на даче постелю.
- Ты ее построй сначала, дачу.
- К следующей осени построю.
- У собак спроси! Они теперь его хозяева…
Собаки хвосты поджали, оставили теплые, нагретые места на ковре, где кублились уже несколько дней. Грузчики поверх уголков и металлоконструкций закинули в кузов то, что когда –то называлось ковром. Мотор загудел, собаки взялись за свою работу: проводили незлобным но достаточно громким лаем машину до самой проходной.

…Когда диакон понял, что пожарники ему ковер не вернут, запил по-черному. Он мог, конечно, поехать в Ровно, пожарная часть там одна. Найти людей, что обещали ему ковер вернуть, спросить у них, почему они его обманули. Зачем обидели. Да что-то сдерживало его. Батюшка вызывал его не раз на откровенную беседу, уговаривал не пить и грозился от церкви отстранить.Но назавтра менял гнев на милость и присылал прихожанок к диакону домой, чтобы те подкармливали бедолагу, да словом добрым его поддерживали.
Зима прошла незаметно для диакона. Куда делась весна и лето диакон так же не заметил. Женщины исправно еду ему приносили, а вот водку диакон покупал на вырученные от продажи рыбки денежки. Рыбаком он был знатным! И свежую продавал и соленую И сухую. Покупателями были те же бабы, что приносили ему еду.

Как-то вначале сентября, почти через год после пожара, в котором чуть не сгорела церковь,пришло диакону в голову светлая мысль.Просто с утра он подумал, что жить больше не хочет со своей тоской, обидой, горем и одиночеством. И еще пришло ему в голову, что со смертью жены как и с потерей ковра уже смирился. И как только понял это, нашел под кроватью перевязанную бечевкой коробку, вытащил из нее и обулся в почти новые, ни разу не надеванные после свадьбы туфли. Одежду цивильную почистил, побрился, уехал в ровенскую больницу, прихватив с собою свою летнюю церковную одежду: светлой ткани стихарь да шапченку на голову. По кабинетам в больнице походил, поговорил, поспрашивал. Направление получил лечиться в наркологическом загородном профилактории, что расположен был в сосновом бору, недалеко от его родного села Обарово, на берегу небольшого лесного озера.
Перед тем, как направиться туда, в церковь Ровенскую зашел. Молился на коленях, свечи ставил. Благословения у батюшки спросил… А к вечеру он занял в небольшой палате положенное ему койко-место и его соседями были исключительно алкоголики.
То ли благословение таким было, то ли и сам диакон решил вылечиться от пьянства и мучившей его смертельной тоски, только выздоравливал он быстро и менялся так, что скоро и медсестры и врачи считали просто своим долгом сказать ему доброе слово или комплимент относительно его вида и поведения. А диакон словно помолодел, его лицо стало улыбчивым и спокойным, в землю он больше не смотрел, а все на людей, на деревья, на облака. Да и годков-то ему было всего сорок два!

Сходил он через лес в Обарово, к себе домой, удочки взял в надежде порыбачить на озере. Оказалось, озеро с рыбой! Протоптал туда свою тропку, нашел на берегу свое местечко и стал там простаивать с удочкой по утрам, а то и вечерам. Наловит рыбы и отнесет вечером на кухню профилактория,кухаркам отдаст.Но перед тем сам ее на берегу почистит, внутренности вынет, жабры выдерет и в реке рыбу обмоет. Кухарки были довольны, и себе нажарят и его накормят.

Сентябрь выдался прекрасный! Теплый, солнечный, с нередкими дождями, которые питали шикарные клумбы пансионата. Но особые красоты диакон наблюдал на берегу озера, где он проводил почти все свое время, когда не получал процедур. Рано утром он просыпался от тишины. Еще в июне да и в июле дома его будили аисты. Устроили на его с Марийкой домике в Обарово гнездо в одну весну,а потом  каждый год выводили там птенцов. По утрам, стоило только солнцу показаться из-за горизонта, как аисты запрокидывали головы и начинали стучать клювами. Звук был похож одновременно и на звук трещотки и отдаленно на щелканье кастаньет, а то на постукивание палкой по штакетнику забора. Диакона это раньше веселило, потом он привык к этим звукам. За аистами он наблюдал и на реке, возле Обарово, где уже много лет рыбачил. Там аисты тоже рыбачили или же ловили лягушек, насекомых клевали, высматривали улиток... Теперь, просыпаясь в палате от тишины, он вспоминал свою жизнь,все что пережил, но ни о чем глубоко ему сегодня не думалось. Ничего не было жаль. Ни-чего не хотелось вернуть.Все, что он пережил и перетерпел, все то осталось в прошлом. А в сердце отца диакона поселилось даже не смирение, а скорее...покой. И теперь он начал, казалось, совсем другую жизнь. Жизнь, где с ним еще не произошло ничего дурного. Радоваться начал. Улыбке медсестры, манной каше сладенькой и крепкому чаю,старой газете, что кто-то оставил в столовой,запахам леса, что долетали в палату из махонькой форточки старинных, с двойными рамами окон.А утром радовался и благодарил Бога, что проснулся до восхода солнца и может до завтрака и процедур порыбачить.Доставал из-под кровати удочки, выходил на цыпочках из палаты, стараясь никого не разбудить и шел на озеро.
Птицы у озера с утра молчали. Соловьи отпели свои прелестные песни еще в середине июля, кукушки «подавились мандрыками" еще раньше, драчливые сороки уже не сбивались в стаи, как это бывает в июне и потому их крики в сентябре редко можно услышать. Диакон стоял на берегу, наблюдая и за поплавком и за всем тем, что украшает и населяет берега водоемов. В частности, ему нравилось наблюдать за лягушками. Они хоть и успокоились к сентябрю, и уже не устраивали концертов, но пока не спрятались. Толстые и алчные, ожиревшие за лето, они сидели в воде, выставив головы над зеленой ряской и, казалось, пристально наблюдали за происходящим вокруг. Диакон рассыпал как-то на берегу дождевых червей и что же! Уже через минуту, совсем его не опасаясь, к червям прискакала одна из квакуш! За несколько секунд сожрала она длиннющего червя, проталкивая его в свою глотку лапами и сразу же, озираясь по сторонам, словно ища конкурентов, нацелилась схватить другого. Морда ее при этом не выражала ничего! « Какое тупое и прожорливое существо»,- подумал диакон. « И что в нем такого мерзкого? Пожалуй то, что оно своим обличием чем-то похоже на человека:руки, ноги, толстый живот… Ненасытное, безразличное…».
День стоял тихий, теплый, по поверхности воды носились стайками маленькие черные жучки, вертячки. Они причудливо скользили над гладью воды меж желтых кувши-нок, и это простое зрелище отвлекало диакона как от мыслей о лягушках, так и от поплавка.
- Папаша, да у тебя клюет!- молодой человек, тоже с удочками и пластиковым ведрышком бойко заговорил с диаконом,приближаясь к берегу.
- Называйте меня отцом…
- Отец у меня есть…
- Отцом диаконом… чин у меня такой.
- Тут церкви, вроде, поблизости нет! Да и одежда ваша… Мало похожа на церковную. А рыбак, я вижу, вы непло-хой!- вон сколько с утра натаскали! – случайный собеседник поднял с песка нанизанную на ветку вербы еще жи-вую плотву.
- Да какой из меня рыбак! Плотвичку таскать много ума не надо! А тем более осенью. Она теперь, словно хищница даже на малька кидается. Зиму чует. Да и неинтересно ее ловить. Чуть заглотнет крючок – словно зацепенеет. Бери, да тащи. Ну какому рыбаку интересно ловить такую обморочную рыбу? Я ей этой слабости никак не могу простить. Сопротивляться не умеет!
- А тут мало другой рыбы. Чтобы попереживать, надо на окуня идти. На глубине, да в лодке. Этот полосатый безобразник - бойкая рыба! А какая обжорливая! Сколько я находил мертвых окуней, которые подавились крупной плотвой! Да что попусту говорить. Снасти у меня не те. Лодки нет. Хоть бы плотвой разжиться, жене обещал рыбки принести.
- Мою забирай.С радостью отдам доброму человеку.
Слово за слово, разговорились два рыбака. Общих тем оказалось много. Сергей,- так звали молодого человека,- то ругался на рыбу, что лениться к его крючку подплы-вать, то рассказывал о себе смешные истории, при этом сам же и смеялся громко, размахивал руками, причесывал пятерней свои волнистые, рыжеватые волосы, плескал горстями воду на лягушек. Диакон посмеивался тихо, наблюдал за полным радости молодым человеком с берега. Но вскоре разулся, закатал выше колен полосатые пижамные брюки и войдя в воду, стал рядом с Сергеем.
- Так разговаривать удобнее, - сказал тихо, словно сам себе. И потом, уже укладываясь вечером спать в палате, он возвращался мысленно к своему странному желанию постоять рядом , плечом к плечу с малознакомым человеком, поговорить близенько, шепотком. Давно такого с ним уже не случалось. Чтоб хотелось просто поговорить. Рядом стать. Поближе.
Через два дня Сергей пригласил диакона на свою дачу посмотреть. Говорил с гордостью:
- Поверьте,отец диакон, сам строил, за полгода поднял! С женкой своей вас познакомлю, вареничков покушаете. Она у меня такая хозяечка! Вся семья моя ее полюбила. Сразу! Как только я ее привел в дом. И бабушке моей и дядьям и сестрам и братьям – ну всем она пришлась по душе.

Диакон согласился прийти в гости. Думал, думал, припоминал, когда и у кого он был в гостях. Не припомнил. В детстве, разве. С мамой ходил пешком из села в село, по цветущей степи к своим дядьям да теткам. Мама корзину, бывало, тяжелую несла-гостинцы племянникам. И обратно, такую же тяжелую тащила: родственники то сала кусок дадут, то яиц,то меда горшочек, а то и просто буханку свежего хлеба... Но те гостевания остались в его детстве.А в нынешней его жизни ничего подобного не было.С Марийкой ни к кому не ходили, рады были друг другу. А один остался... какие там гости! Не до гостей ему было!Вспомнив о гостинцах из детства, диакон с ужина и завтрака оставил рогалик и печенье. Хоть и скромно, да не с пустыми руками,- подумал. Завернул свое скромное подношение в салфеточку бумажную. Втиснул в маленький узкий карманчик на пиджаке коричневой больничной пижамы. Брюки пижамные еще с утра проутюжил и сложил швом ко шву, чтобы стрелка окрепла за ночь. Цивильной одежды диакон не умел носить, а церковный светлый стихарь, что взял с собою, одевать не стал. Еще молодые смущаться начнут. Решил в пижаме идти.
Встретились с Сергеем на берегу озера, там где обычно рыбачили. Была суббота и все процедуры сегодня в лечебном заведении отменялись, поэтому диакон чувствовал себя совершенно свободным, независимым ни от чего.
- Вы, отец диакон, не переживайте... идти нам недалеко, километра два будет отсюда по лесной дороге.
- А я и не боюсь. Я крепок в ногах.
Отошли от пансионата, Сергей стал спрашивать, откуда, мол, вы родом, есть ли семья, живете с кем, где. Диакон стал ему о себе рассказывать. Кратко. Без прикрас. Как в армии служил, как домой ехал, от поезда отстал, на комбинате работал, девушку встретил, женился, ковер ей по-дарил, тот, что стоил ему всего пятьсот граммов крови. Как умерла жена рассказал, как не хотел он видеть новорожденного ребенка, считая его виноватым в смерти же-ны. Как отогрела ему душу церковь, как жил он, и как умирал каждый день, видя изображение на том ковре, что так напоминало ему белолицую, рыжеволосую Марийку. Как стал диаконом? Получил особое благословение на служение после десяти лет жития при церкви. Просто не мог жить дома. Страшно там было жить одному. При церкви пребывал. Батюшка жалел, ходатайствовал. В чем служба диакона? Да при батюшке помощни-чать…помогать. Повышение?
- Не положено. Не была моя служба безупречной. И особых заслуг не было у меня. В грех впал я. Пить стал крепко.
 И так, мерно шагая по песчаной дороге среди сосен, отвечая на простые вопросы, рассказал диакон Сергею о пожаре в церкви. О том, как приснилась ему в ту ночь его зеленоглазая Марийка. Сон не сон, а так, только голос ее слышал.
- Зовет меня, зовет… Я во двор вышел, смотрю, а церковь уже пылает!
С горечью в голосе поведал, как обгорел его ковер
- Украшением церкви, можно сказать, был тот ковер!
 Как обманул его пожарник, взялся помочь ковер почистить, да и не вернул. А еще сказал ни с того ни с сего напоследок, что не впади он в пьянство, то не постеснялся бы к сыну поехать...  У матери прощения попросить, поблагодарить за труд. За самоотвеженную материнскую любовь. И уже в конце своего рассказа сказал, словно оправдываясь:
- Вишь, как оно… и надо бы поехать, повиниться, да служба у меня… Бог,- он отпусков ведь не дает!
Сергей молча слушал. И диакон замолчал. Больше рассказывать ему было нечего. Да и дошли они уже: у калитки маленького, дачного домика их встречала с улыбкой милая женщина.
- Ольга,- протянула ладошку.
- А это отец диакон… Алексей в миру,- обнял диакона Сергей за плечи. Диакон поклонился, привлек к себе и поцеловал Ольгу. Подумал при этом: «Откуда он знает, что меня Алексеем кличут?»
- А я варенички сварила! Заходите, посмотрите, как мы тут живем,- радостно говорила молодая хозяечка, при-глашая в домик.

Диакон отодвинул рукой легкую занавеску, закрывающую вход. Над небольшим порожцем занес ногу да так и застыл, взглянув на пол. Там лежал его потерянный ковер. Размером он стал гораздо меньше. Но не узнать ковра было невозможно! В памяти отца Алексея все еще жил тот ковер с орнаментом, что теперь был обрезан вкруговую. Составленный из белых цветов лилий, из переплетающихся мягких, податливых веток и розовых бутонов каких-то диковинных растений,- тот орнамент диакон мог бы изобразить в точности на бумаге, наберись он смелости! ...Дремучие травы, в которые направила свои стопы изгнанница, остались только под ее белыми ногами,- ковер стал меньше и в ширину и в длину, но чья-то заботливая рука обметала обкидным швом линию среза по всему периметру. Нитки основы кое где вытыкались, но это совсем не портило общего вида. Глаза диакона шарили по небольшому, оставшемуся лоскуту, сердце его заболело от жалости, но на ковре по-прежнему светился необыкновенный, наполненный грозой и озоном оливковый воздух.
Адам все так же тревожно озирался на небо, страдальчески перекосив рот, в ужасе округлив глаза. И боялся он вовсе не Змия, что уставился на него умными глазами. Праотец человечества еще питал надежду, что Господь не станет гнать из Рая такого послушного и не виноватого ни в чем своего сына. Надеялся еще Адам, что разберется Всезнающий, Всевышний, Вездесущий в причине его,- Адамова - падения! Ведь плод добра и зла не в его руке, а в белой, женской ручке Евы…
А Ева... Ева смотрела на свою ладонь, и, казалось, не просто радовалась оранжевому плоду,а протягивала его кому-то . Ее волосы несли на себе отблески невидимой грозы, два шикарных локона, словно две косы, доставали до талии.
От Змия осталась только голова, его тело, спрятанное в ветках, было безжалостно отрезано вместе с большей частью веток и с двумя птичками, свидетелями изгнания из Рая.
 -Сергей, да это же… изгнание из Рая!- почти прокричал диакон Алексей, показывая рукой на пол.- Это же тот самый…
- Изгнание... отец!- отозвался Сергей тихим, дрогнувшим голосом. И если бы смог диакон  оторвать взгляд от изувеченного ковра,- свидетеля своей далекой молодости и своих страшных потерь, то он увидел бы на лице Сергея наполненные любовью , родные глаза…


Рецензия на «Изгнание из рая» (Нелла Волконская)

Снова перечитал, Нелла. Очень интересная идея, между ковром, служащим чем-то вроде зеркалом реальности, постоянно уменьшающимся в размерах по мере того, как скукоживается и деградирует наш мир. Напомнило "Шагреневую кожу", но у вас это распространено не только на жизнь отдельного человека, но и на весь наш мир. Человек- отражение вселенной, созданные им вещи-отражение мира самого человека. И порой эти вещи реагируют на происходящие изменения более чутко, нежели сам человек- горят, их режут по живому.... Может я тут и навыдумывал себе, но идея и ее воплощение замечательны... Немного бы еще развить тему о том, что дьякон цепляется за этот ковер не просто как за память, а как за жизнь... Это своего рода его шагреневая кожа. Чего-то мне здесь все же не хватает, чтобы назвать это произведение шедевром. Но в любом случае, одно из лучших, если не лучшее, что мне доводилось читать здесь на прозе.

С уважением,

Влад Ривлин   13.05.2011 13:47