Глава 7. Сердолик
Вика была бессменным моим проводником в том мире. Лишь позже я умудрялся обманывать ее доверчивую девчачью душу и уходить тайком один. Или Мира волевым усилием удерживала ее. Но в целом мы были неразлучны с первого же дня.
Она и научила меня одной игре, которая к концу моего путешествия развилась в настоящую манию.
Началось с того, что Вика протянула мне на своей узкой ладошке три красивейших камня. Цвет их, не окраска, а именно цвет - так как им, насыщенным и солнечным, тянуло изнутри – колебался в желто-бордовой гамме. Позже были экспонаты почти прозрачные с бежевыми и белесыми разводами и другие, темно-рубинового цвета, от которого захватывало дух.
- Что это? – спросил я тогда.
- Сердолик. Драгоценный камень, - сказала Вика, забирая из моих пальцев свои сокровища.
- Полудрагоценный, - машинально поправил я, так как в украшениях разбирался тоже не хуже моей мамы. А кроме того интересовался минералогией, когда дядька отдал нам свою коллекцию горных пород и камней. - Откуда они у тебя?
- Их полно здесь. Пошли…
Она в который раз потянула меня на берег Амура.
- Смотри! – ткнула она пальцем прямо под ноги и, нагнувшись, вытащила из пестрого ковра прибрежной гальки небольшой камешек. Девочка развернула меня к солнцу и подняла находку на уровне наших глаз. Камень по бокам просвечивал, в его оранжево-желтой глубине, словно северное сияние проходили плавные и ломаные разводы.
– Забери, он будет твой.
Мы шли по берегу и смотрели под ноги. Я ничего не находил, а Вика, азартно вскрикивая, кидалась из стороны в сторону и приносила мне разнообразных форм и цветов маленькие камушки. Попрекнув себя словами «я ли не художник?», я постарался быть внимательнее, и судьба поощрила меня первым удивительным подарком – бугристым экземпляром глубокого вишневого цвета. Вика удивленно вытянула губы – такого оттенка она еще не находила.
С того дня и все полтора месяца я иначе как согнувшись и смотря себе под ноги нигде и не ходил. Гладкие или рифленые бока таких сокровищ можно было найти не только на самом берегу, где их несомненно было больше, но и на пыльных дорогах самой деревни, и в Джалинде. Мало того, позже, когда мы на пути из амурского рая в реальность городской жизни на несколько часов застряли в Сковородино, даже там мы с Викой нашли несколько красивых экземпляров!
...
Поцелуй на базе надолго приостановил наш с Некишевым роман. Недели на две, не меньше. Позже он пытался объяснить, да я и без объяснений понимал, что взрослый мужчина, сдуру начавший опасную игру, хотел оборвать ту заплетающуюся в нас тугим узлом связь, что мы не могли найти в себе силы порвать даже гораздо позже, уже расставшись. Но поначалу я негодовал, зачем нужны были те тисканья в прихожей, если он и не собирается развивать отношения дальше. Иногда я хотел встретить его и спросить напрямую. Иногда – возмутиться: за кого он меня принял, и что с его стороны за генсековская прихоть – целоваться с мужиками в губы? Была даже мысль нажаловаться Краснощекову. Но такая лишь раз мелькнула во мне – от бессилия.
Уже приехали студенты, и я переселился в мужскую половину дома, к шести парням. Во второй половине избы разместилось женское царство, состоящее из студенток.
Впервые я жил в мужском общежитии. Но, как ни странно, мышцы брутального Кира, скабрезные шуточки Махони и вечный утренний стояк Славы не действовали на меня в той мере, в какой могли бы. И это было только благо для всех: я не чувствовал себя течной сучкой, реагирующей на каждого, да и у них не возникло мысли припечатать меня к стене ни поцелуем, ни кулаком - мы общались на равных. Правда, видели они меня мало. Я возвращался с базы за полночь, когда они уже спали, а вставал позже них на час, поскольку завтракать не любил.
А я… я не мог избавиться от одного-единственного воспоминания о непосредственном и наглом поступке парторга. Оно-то и согревало меня ночами, волновало и мучило, и в сравнении с ним все прелести живущих в комнате пацанов были бессильны – любовь избирательна...
А его уазик проносился мимо, обдавая пылью меня и мой мольберт, и скрывался на повороте за стенами деревенских домов. От ужинов парторг отказывался, ссылаясь на болезнь, чему несказанно удивлялось все мое начальство и, надо сказать, расстраивалось, поскольку они не верили в недомогания, а искали какие-то сложные причины или серьезные обиды.
Где живет Сергей Владимирович, я не знал, а выяснил это неожиданно, благодаря нашим с Викой минералогическим поискам.
Мы брели с ней от ее дома к студенческому общежитию.
То, что Некишев с женой и сыном живет почти напротив, я и представить не мог. Днем я практически не бывал в общежитии - работал, а по ночам в соседние дворы заглядывать не имел привычки и должного для этого любопытства.
- Смотри! - бросился я к обочине.
Участок перед одним деревенским домом был заботливо отсыпан речной галькой. Прямо из-под куста подорожника я вынул камень, что с одной стороны порос мхом, но глубокий цвет основного куска и его янтарный оттенок говорили о том, что в моих руках самый большой экземпляр сердолика, который я только находил здесь.
- Я его первая увидела! – воскликнула Вика.
Вскоре почти там же она разыскала еще камешек с характерными узорами и той красновато-желтой гаммы, что отличает сердолик от прочих минералов.
Мы стояли, рассматривая находки, разворачивая их разными сторонами и споря, кто же первый нашел самый крупный из них. Мы не заметили невысокого человека у распахнутой белой Нивы, стоящего за забором и пристально наблюдающего за нами.
- Чего это вы нашли? – спросил он, выходя из калитки.
- Здравствуйте, Сергей Владимирович! – прощебетала Вика. – Мы камушки собираем.
- А-а, самоцветы… - он взял из моей онемевшей руки камень и повертел его в пальцах. – Здесь их полно, а дальше по берегу и вообще завались. Только туда не проехать.
- Не проехать? – заморожено переспросил я, понимая, что надо бы подыграть ему, а у меня нет смелости даже поздороваться.
- Можно попробовать… только машину толкать ты будешь, если застрянем. Идет?
- Когда? – спросил я.
То, что рядом стоит Вика, которая обязательно напросится с нами, я забыл. Бог ты мой - да я забыл обо всем вокруг, пытаясь задержать в своей груди вспорхнувшую птицу счастья!
Некишев покосился на юную восторженную москвичку.
- Я пока приболел. Да и дел полно… Будет время – скажу.
Некишев еще немного постоял возле нас посреди деревенской улицы, широко расставив ноги и по-шпански засунув обе руки в карманы просторных домашних штанов. Я чувствовал, как он смотрит на мои губы, на шею, окидывает все фигуру вообще и снова возвращается к лицу. Он уже тогда знал, что я поеду с ним куда угодно, на самый труднодоступный берег, на необитаемый остров, к черту на рога. Как понимал и я, что если в поисках своего счастья покинул обетованный мир и проник в зазеркалье, то дополнительными трудностями меня уже не испугать.
…
Мы встретились по тайному сговору через день на поле за дальним лошадиным выгулом, куда я пришел с этюдником. У меня был выходной посередине недели, поскольку художник итак рисовал быстрее, чем они откапывали свои находки.
Я продолжал брести по пыльной дороге, как услышал шум мотора за спиной. Я так уже дважды оборачивался, но все были не его машины, а один оказался грузовиком, другой же уазиком, принадлежавшим председателю колхоза.
На этот раз машина тормознула рядом, из-за руля выбрался Некишев.
- Привет, - буркнул он.
- Добрый день, – сказал я.
Солнце так разморило меня, что даже волнение проявилось не в полной мере, хотя предельно ясно было на какую «золотую жилу» мы едем…
Мужчина подошел к заднему колесу машины, возле которого я остановился, и слегка пнул его. Затем повернулся ко мне.
Он хотел что-то сказать. Прямо порывался.
Я могу озвучить его взгляд голосом Валерки-дружка из института, который был прямолинеен со всеми, и потому ко мне сильно не совались, боясь нарваться на его зубоскальство. По отношению ко мне его фразы, конечно, никогда не звучали подобным образом, потому что он не был в курсе моих наклонностей, но что-то подобное зубоскал в этом случае вполне мог сказать:
«Ты осознаёшь, куда и с кем едешь сейчас, головастик? На самые настоящие ****ки. Может, даже первые в твоей жизни. А он тебе далеко не папик, чтобы таскаться после с твоими чувствами, охами и ахами и утирать сопли. Он нормальный, крутой даже русский мужик. Натурал, между прочим. Чо он в тебе нашел, я вообще не понимаю. Так что у тебя есть еще шанс прикинуться дурачком, на которого ты, как раз больше всего и смахиваешь, и почапать назад в деревню - вместе с малолетней девчонкой собирать камешки маме на бусы».
Так примерно расшифровывался блеск серых некишевских глаз и сжатые в линию губы. Но он ничего так и не сказал, а я выдержал его гипнотический штурм как можно спокойнее.
- Иди в машину! - приказал он, отходя и давая мне свободу.
Я сел в неудобный жесткий салон, удивительно милый мне хотя бы тем, что это был салон именно его служебной машины, и принялся в своей манере изображать полное спокойствие и разочарованного в жизни аристократа. Но на первых же кочках аристократизм с меня слетел - важнее было не прикусить язык.
Дальше стало только хуже.
- Я говорил, места здесь непролазные, - сказал мне Некишев, заглушая мотор. – Пешком пойдем. До берега недалеко.
Он сгреб с заднего сидения какой-то вещевой мешок, а я, напротив, оставил мольберт в машине, и мы пошли с ним напрямую, карабкаясь по скалам и пересекая заросшие сложными переплетениями ветвей места. Когда мы выбрались к берегу Амура, я был весь взмокший от напряжения, он же вовсе не походил на уставшего человека. Перед нами расстилался такой же каменистый берег, как и перед нашим селом, только с двух сторон огороженный высокими скалами.
Некишев кинул на плоский валун мешок и сел.
- Ищи. Здесь чего только нет, - сказал он.
Да я и сам, не наклоняясь, видел, сколько под ногами солнечных камешков.
Но… Не затем я сюда лез сквозь дебри! Не то мне в напутственной речи только что говорил Валерка! Я…
- Ну, что же ты?
Сергей Владимирович прямо из-под своих ног поднял плоский оранжевый камень и покрутил в руках.
И вдруг, привстав, швырнул его в воду, и тот подпрыгнул на ее поверхности не меньше шести раз, прежде чем кануть в глубину. Только теперь я понял, что бурлящих амурских волн нет. Крутые скалы по обе стороны сдерживали стремительный поток реки, и здесь образовалась почти мирная заводь, в которой можно даже купаться.
- Вы будете купаться? - спросил я, стаскивая майку.
- Подожди, здесь все равно холодно! – он поднял ладони, как бы противясь моему раздеванию.
Но я уже снял брюки и остался лишь в черных плавках.
Повинуясь общему веселому порыву, мужчина тоже скинул с себя рубашку и брюки.
Его тело было удивительно гармонично: невысокий и широкий в плечах, с узким тазом, он, наверное, действительно был лакомым кусочком для местных молодых женщин. Только сложно было вычислить его складную фигуру под кожаной курткой, бесформенной рубашкой и вечными брюками со стрелкой… Я сразу застеснялся своего узкого тела и нешироких плеч, но Некишев уже вбежал в воду и со смехом широкими движениями окатывал меня холодной водой Амура. Распаренному на солнце мне вначале вода показалась обжигающе холодной, но с ног до головы уже окутанный сетью стекающих ручейков, я, закрыв глаза и едва не взвыв, ринулся за ним в холодную воду.
Воздух дрожал от наших голосов и смеха, сверкал на ярком солнце блестящими брызгами. И вдруг мир затих, замер. Вернее, замер Некишев, а вдали на реке застучал, заурчал неясным рокотом пограничный катер, идущий своим дозором…
- Пойдемте, - пихнул я мужчину. – Пойдемте на берег, спрячемся.
- Ни в коем случае, - ответил тот, тоже не спуская глаз с катера.
И вдруг развернулся вокруг себя, создавая рукой максимум брызг и шума. Окатил меня опять волной по новой.
- Чем мы веселее и шумнее, тем лучше. Сам подумай! – весело прокричал он.
- Точно, - закричал я. И уронил его в воду.
Смотрели ли пограничники в свои бинокли, выискивая на берегу шпионов и нарушителей государственной границы, или спокойно курили, просто глядя через борт на веселящихся в воде людей в пяти километрах от населенного пункта, мы так и не узнали. Но катер не остановился, и нас ничего не спросили в рупор. Хотя вариант с биноклями, я думаю, был не лучший, поскольку Некишева то на погранзаставе точно знали, и знали хорошо. Но может именно поэтому они не остановились и не призвали нас к ответу?..
Катер уплыл.
Мы вылезли из воды.
И, не сговариваясь, поднялись наверх, в заросли на берегу, поскольку второго пришествия пограничников не хотели оба. Там, в зарослях, Некишев стянул свои плавки.
- А ты собираешься в мокрых ехать обратно? Светлана-ваша-Андреевна неправильно поймет. Скажет, парторг совсем напугал их бедного фотографа – до мокрых штанов, - засмеялся он, ни сколько не стесняясь своей обнаженности.
Я смотрел на него - он не был возбужден. Да и я после холодной воды и случая с дозором, прошедшим так не вовремя, тоже не настроился на практическую часть любви. Но я не стал перепираться и тянуть время, просто стянул с себя мокрые плавки и повесил их сушиться на ветке. Некишев подошел вплотную и обнял меня, ласково проводя пальцами где-то за шеей. Внезапно он прикусил зубами мочку уха с колечком. И я, только что вроде замерзший и особо ничего не желающий, завелся неожиданно быстро и как-то… неостановимо.
- Вы не только с женщинами?.. – неловко спросил я.
Но он понял меня.
- Нет, - коротко ответил он.
А я уже выгибался, подставляя ему шею, чтобы его усы нашли каждую заветную точку на ней. Уже притягивал руками его бедра к своим. И в который раз доказывал себе и миру, что на мужское тело и запах я возбуждаюсь просто рефлекторно.
Шелестели над нами листья прибрежных деревьев, мотали своими головами сосны высоко над нами, стрекотали стрекозы, садясь на тонкие ветки в непосредственной близи от лица.
Но ценитель природы на сей раз не замечал ничего, а лишь задушено урчал от избытка чувств и вжимался в крепкий веснушчатый торс, покрытый редкой рыжей порослью. Да проезжался свободной рукой по его спине и оставлял ногтями за собой красные дорожки, хорошо не до крови. Сергей ловил ртом мои губы и пытался убрать мою руку между нашими телами, которой я судорожно пытался подрочить то себе, то ему.
- Тихо, тихо, малыш, спокойно. Не последние минуты живем, - насмешливо шептал он мне на ухо.
- Не могу, давай что-нибудь уже… – повторял я.
И пели на разные голоса птицы, и шумел Амур, скручиваясь в хрустальные водовороты у двух высоких скал, что встали на пути его стремительных волн. И от него дул прохладный свежий ветер, но не охлаждал нас, добравшихся друг до друга и не думающих выпускать такой шанс из рук. «Что ты там нудил, Валерка, про меня-жертву? Окстись… Бедный Некишев! Да он сам напросился, чертов ловелас!»
- Пусти, пусти… - сказал мужчина в перерыве между поцелуями. - У меня в сумке покрывало, так удобнее – не на хвое же, не на ветках…
- А стоя?
- Слушай, Павел, давай нормально. Я уж как умею.
- Я вообще не умею.
- Ну, тем более.
Он расстелил темно-зеленое в узорах покрывало, словно заранее хотел маскироваться от зорких пограничников, и я, распаленный и готовый ко всему, улегся на него спиной, а под поясницу мне был подсунут свернутый вещевой мешок.
Помню его лицо до самой последней морщинки. А были они у него лишь сеткой у глаз от смеха. И выглядел Некишев удивительно молодым, несмотря на приближающийся к сорока годам возраст. Мне думалось, что если сбрить усы, он окажется от силы тридцатилетним. Но я ошибался, конечно, как ошибаются все юноши в своем стремлении улучшить мир.
Он тоже, думаю, изучил меня именно тогда. В те моменты, когда ему казалось, что он причиняет мне боль, серые глаза его были невероятно серьезными - он всматривался в мое лицо, пытаясь уловить каждое выражение, каждое движение желваков на напряженных скулах, поймать любой намек на расслабление. Но стоило мне податься к нему и выгнуться в его руках с протяжным стоном, как глаза его замутились поволокой, и тоже, не веселой, не хмельной, а другой, удивительно упоительной.
- Ты не молчи, слышишь? Показывай мне, когда именно тебе хорошо, чтобы я знал, как надо, - проговорил он.
Это были единственные слова, что он мне сказал тогда в процессе. Но согласитесь, они были настолько емкими по своей сути, что превосходили все последующие заверения в любви и нежности, которые мне приходилось слышать от других.
Или ностальгия по этим днями и именно этому человеку заставляет меня считать их лучшими…
Мы вернулись в деревню уже вечером, порознь. Расстались на том же лугу, где и встретились. Больше всего меня беспокоил этюдник, который я забыл в машине. Но в моем общежитии уж точно не заметили, с мольбертом я пришел или без него…
Глав 8. Первая обида.
Когда я ночью уходил с базы, луна была огромна. Первое время она пугала меня своими размерами. Казалось, поездкой на Амур я вполовину сократил расстояние до нее. Я даже не помню ее неполную: ущербную или молодую. Осталось стойкое ощущение, что месяцами там стояло полнолуние.
Тускло сияющий диск висел низко над китайской деревней, что была расположена на противоположном берегу реки. Его таинственную неровную поверхность иногда перекрывали узкие облака, но чаще свет луны был открытым, волнующим, привлекал все взгляды и подчинял мысли. Мистический трепет перед ней становился таким первобытным и сильным, что поневоле обращал тебя в язычника.
Но в тот вечер я не рассматривал ничего вокруг.
Я мрачно брел домой, и до луны мне не было никакого дела. Божество она или нет, но ей тоже не было никакого дела до меня…
Вчера только состоялся наш «выезд за сердоликом», а сегодня Некишев и носа не показал на базу. Внутри предательски дрожало – неужели Сергей снова собрался брать тайм-аут длиной в две недели? Глупые игры! И такие болезненные для моего сердца. Кроме того, я хотел получить обратно свой мольберт.
Я медленно шел и в глубине души лелеял мысль, дойти до дома парторга и взглянуть на его темные окна – как выглядят они, когда хозяин спокойно спит. Спит… обняв жену, или она его. Подойду вплотную к забору. А если их пёс разлается? Я не хотел поднимать шум.
- Эй, фотограф! – раздался у прибрежных кустов насмешливый голос.
От них черной тенью отошел человек и приблизился, вырисовываясь из темноты полностью.
- Сколько можно? Чуть не уснул, пока тебя дождался…
- Здравствуйте, - сказал я, дрожа. – А почему вас не было сегодня?
- Не каждый же день столоваться у Андреевны. Да и ящик твой художественный тебе как-то отдать надо. Иди за мной…
Он прошел немного вперед и в сторону - там, в темноте деревьев притаилась его машина.
- Залазь.
Мы отъехали на край деревни. Мужчина долго искал место для машины, пока не решил, что скрыл ее надежно. Я смотрел на уверенные руки на руле, пока он предпринимал все эти маневры. И удивлялся его выверенным движениям – Сергей был сильно навеселе.
Он повернулся ко мне.
- Ну, что смотришь? Давай на заднее сидение. Устал я уже сидеть на переднем-то…
Хозяйский тон оставил неприятный осадок в моей душе, и не очень устраивал его сегодняшний пьяный вид. Но, не обращая внимания на эти досадные мелочи, я послушно перешел на заднее кресло и с трепетом ждал, пока он присоединится ко мне.
Он обнял меня, повалил на сиденье и сразу впился в меня хмельными губами. Я ощутимо стукнулся затылком о какие-то жесткие железные части машины, что тоже не принесло дополнительного удовольствия. Но мой неспокойный член словно жил отдельной жизнью от меня и уже реагировал на близость любимого.
Самого меня сегодня смущало многое. И несоответствие между мечтами, вынашиваемыми весь вечер, и этими его мужицкими пьяными объятьями. А может, неудобная поза наших тел, когда голова моя притулилась именно на той железной штуковине, а поцелуй все сильнее и сильнее вдавливал в нее. Или же сама внезапность любовной атаки - не разорвалось и первое слияние наших губ, а руки Некишева уже принялись стаскивать с меня куртку и расстегивать пряжку своего ремня.
В моих мечтах тоже не присутствовали томные вздохи, там был именно страстный трах. Но на то они и мечты, чтобы даже подобные сцены представлялись в розовой дымке. Как ни крути, грубая действительность сегодняшнего вечера им никак не соответствовала.
Но добила меня чуть ли не единственная фраза парторга.
Он, наконец, расстегнул свой ремень и брюки, и пристроил мою горячую ладонь на своем члене. И только мы оба принялись постанывать - он от движений моих пальцев, а я от жара упругого гладкого органа в моем кулаке, как он хрипло сказал:
- Поцелуй его.
Я не понял, что он имел в виду. Вообще не понял. Кого я должен целовать? Мы же здесь одни. Я распахнул глаза и отстранился, рассматривая лицо парторга. Рука моя остановилась тоже.
- Кого?
- Глупыш. Ну, возьми его в рот. Наклоняйся…
Он ласково, но настойчиво потянул книзу мою шею. Только теперь я с ужасом понял, чего он от меня хочет.
Сейчас никого из нас не удивишь любыми экспериментами. Все мы специалисты, если ни в одной из наук, то уж в искусстве любви – несомненно. Но даже сейчас, наверняка, найдется то, что меня сможет шокировать. Секс-шопы набитыми разными экспериментальными штуками, мировая паутина пестрит любыми советами, и нынешняя молодежь ничего не боится заранее, а прежде поинтересуется.
Не то, что тогда я о минете не слышал. Слышал и не раз. Все эти истории были пропитаны сомнительной романтикой уличных отношений, откровенным цинизмом, сочетались с разными неприятными болезнями и относились к гетеросексуальным парам людей, которые увлекались идеями свободной любви.
Я двумя руками оттолкнул ничего не понимающего Некишева.
- Что?! Вы… вы… за кого меня принимаете? – я задыхался от стыда и негодования. Больше всего от своего разочарования в жизни я хотел мгновенно умереть. Жить не стоило однозначно. Во мне все кипело, а возбуждение прошло полностью.
– Я не шлюха! Слышите, я не шлюха! Выпустите меня…
- Глупыш, какой ты глупыш, - засмеялся Сергей, сверкнув своей чеширской улыбкой в темноте. – Это просто удовольствие и все.
Его состояние требовало продолжения. Не теряя времени, мужчина снова навалился на меня и принялся раздевать. Моя рука нащупала ручку на дверце, и я дернул ее, едва ли не кубарем вылетев в холодную ночь. Но разгоряченный я не чувствовал прохлады.
- Я не шлюха! – проорал я еще раз, отчаянно изображая из себя трагического актера и чувствуя, как дрожат колени.
- Чего ты так орешь? Люди сбегутся, - глухо произнес Некишев, выпрыгивая из машины вслед.
- Мне все равно! Мне все равно…
- Поехали, Паш, я тебя в общежитие отвезу, - миролюбиво сказал Сергей. – Не хочешь - не надо. Только не вопи так.
- Я сам дойду! – снова крикнул я, развернулся и направился в деревню.
Мимо, поблескивая окнами, прогрохотал уазик, и парторг скрылся, не попрощавшись, словно легко бросил в поле поломанную вещь.
Весь не короткий путь до общежития я был разрываем совершенно противоречивыми чувствами. Сначала я чувствовал себя грязным и растоптанным. Хотелось складывать трагические стихи и выдумывать разные способы самоубийства. (Любопытно то, что одновременно с мыслями о смерти я боялся, что на меня откуда-нибудь выскочит злая собака или не менее злой бык, а может и волк).
Какую-то часть пути я чувствовал себя настоящим героем, честным и победившим зло комсомольцем.
А вот все оставшееся время я отвел тому, чтобы проклинать себя и свою моральность. Темное время суток и сдавшие нервы говорили мне: «Все кончено! Я никогда больше не увижу этого человека! Я должен был сделать так, как он просил, потому что это небольшая дань той вселенской любви, что я испытываю к нему».
Такой же огромной любви, как эта луна. Если даже небесное светило требовало от меня каких-то даров, то мое первое чувство было достойно настоящих жертвоприношений…
Я никогда не был неврастеником. Напротив, являлся спокойным рассудительным человеком. Но то лето выбило меня из всех рамок, подняло на самый пик чувств, какой только возможен для меня. Я был впечатлительным и поэтому крепко расстроился. И если Некишев переживал на следующий день, став для всех раздражительным и молчаливым, а в ту ночь просто завалился спать, то я вел себя, как влюбленная девчонка, рыдал, разыгрывал сам перед собой роль конченного человека, и если бы Слава, открывший мне дверь общежития, включил свет, то наверное, они бы скопом побежали по деревне искать врача.
…
Весь следующий день, словно оплакивая мою погубленную любовь, шел дождь. Студентов отпустили с раскопа, как отменили и мою работу. Но долго терпеть общество злых ничего-не-делающих парней мне оказалось невыносимо, и я ушел из своего общежития к Мире, где играл в шахматы с Алексеем. Вика весь день тоже проторчала рядом.
- Что-то случилось? – спросил меня Алексей, когда я в очередной раз не отреагировал на его шутку.
- Нет, ничего, - помотал головой я.
- Он уже по дому скучает! – откликнулась с кровати Мира, которая вязала что-то воздушное и ажурное.
- Ничего подобного! – возразил я.
- Когда дождь – грустно, - объяснила за меня Вика и снова продолжила играть с теми фигурками, что вышли из нашей игры.
Но к вечеру прояснилось, запоздало запорхали бабочки. Амур вновь перестал быть мрачным и опасным. Смотря на стремительно бегущие волны реки, я думал, как же они похожи на глаза Сергея, что подобно этой воде то хрустально-серые искристые, то непроглядные серо-зеленые, то холодные стальные, суровые и неприступные…
Я ушел с базы еще раньше, чем вчера. Парторг не явился, а все остальные чересчур расшумелись, обсуждая свои проблемы, и я предпочел уйти, не то от плохого настроения рисковал снова напиться, как в первый раз.
У меня была и тайная надежда.
- Павел. Можно тебя на минутку.
Надежда оправдалась - ровно на том же месте меня ждал Некишев. В этот раз он был трезв.
- Поехали, поговорим.
- Поехали, - согласился я. – Только недалеко. Чтобы я смог сам дойти, если что.
- Да не… – вроде смутился парторг. – А ты молодец вчера – добрался. Я-то переживал, что заблудишься.
- Я хорошо ориентируюсь.
- Далеко и не поедем, такую грязь намешало, что и застрять недолго. И я довезу потом, куда ты в такую слякоть в своих туфельках?
- Это летние ботинки.
- Ну да.
Мы молча проехали на край деревни и встали за какими-то старыми стогами. Мужчина сложил руки на руле и взглянул на меня.
- Ты чего вчера? Обиделся?
- Не особенно. Должен был ожидать чего-то подобного.
- Подобного, - насмешливо крякнул в усы парторг. – А чего я сказал-то?
Пересказывать ему всё я не собирался – он и сам не страдает амнезией. Да и после всего пережитого я уже сомневался, произошло ли что-то настолько ужасное, что стоило таких волнений? Поэтому промолчал.
- Павел, - было видно, что слова даются ему непросто. – Ты меня вчера напугал. Во-первых, реагируешь как-то непонятно, во-вторых, я боялся, что ты потеряешься, а в-третьих… чего-то так к тебе привязался, сам не пойму…
Вот это для меня было точно новостью.
Хоть я и сохранил на своем лице равнодушно-скучающий вид, но сердце мое сделало такой кульбит, что сначала я думал о том, как бы оно вообще не выпрыгнуло из меня, а уже потом, что только за такие слова можно разрешить Некишеву делать со мной что угодно.
- Целыми днями о тебе думаю. Напасть какая-то. Как приворожил… - усмехнулся он опять. – Боюсь во сне чего ляпнуть. Верка узнает – точно к бабке побежит.
- Я никого не привораживал, - медленно сказал я.
- Вчера я просто уснул… Пить чего-то начал сверх меры, зато спится после хорошо. А сегодня с утра выяснил окольными путями у Дмитрия вашего, что ты на работу приходил, а значит, все в порядке. Вернулся домой, стал вещи в машине разбирать, наткнулся на этот твой ящик и стою, пялюсь, как дурак, на кисти, на краски - аж соображать не мог, так расстроился. Ты забери его, кстати, пока супруга моя им печь не растопила…
- Да, не забыть бы снова.
Некишев покосился на меня.
- Серьезный какой! Да всё уже. Не обижайся… Никто тебя никакой шлюхой и не нарекал. Просто я думал, что раз городской, то раскомплексованный что-ли. Да и как можно тебя кем-то считать, если я у тебя по всем показателям первый.
- Это по каким-таким показателям? - залился я краской.
- Да по таким-таким! – передразнил меня парторг. – Я не первый день на земле живу. Эх, Пашка… Умом понимаю, что надо бы поговорить с тобой, повозить по окрестностям, о себе рассказать. Но так ты меня задеваешь, что как только увижу, все из головы вылетает, так и охота на сувениры тебя разобрать!
- На сувениры? – заулыбался я.
- Так что ты прости старика. Как говорится, седина в голову – бес в ребро…
- А, правда, расскажите о себе! - попросил я.
- Давай так, если расскажу, ты эти «выканья» оставишь при себе. Я человек простой, обращаться ко мне можно и следует на «ты». Хорошо? Спрашивай – расскажу.
- Ты… я понял, что я у тебя не первый? Ну, в плане таких отношений? – снова замялся я, хотя и поклялся себе быть исключительно спокойным.
- Были еще встречи. Мало. И не здесь. Да и опасно это раньше было. Про статью слышал?
Я кивнул.
- Вот и именно. И статья, и взгляды эти косые. Не в городе, понимаешь, живу. В деревне и повода не дашь – придумают. А нравы здесь своеобразные: с козой - простят, с мужиком не-е…
Он заставлял меня краснеть чуть ли не через слово. Я, если честно, тоже не особенно хотел беседовать. Интересно было, конечно, послушать, но ведь люди так любят рассказывать о себе, некоторым только дай – и не останется время на ласки! А я так хотел, чтобы эти сильные руки переместились с руля ко мне за спину и обняли. Чтобы его рыжие усы прижались к моим губам, и пусть у меня потом весь день над верхней губой саднит от их трения…
- А почему ты меня поцеловал тогда в прихожей? На базе. У меня на лбу написано что-то?
- Нет, не написано, - медленно ответил парторг и внимательно на меня посмотрел. – В манерах что-то есть… девчачье. То вдруг улыбнешься ни к месту, то на губы смотришь, не отрываясь. Ну и сорвалась во мне планка.
- Это называется «строить глазки», - зачем-то брякнул я.
- А зачем их нужно строить? – вдруг спросил Некишев, разворачиваясь ко мне полностью.
- Ну как, - смутился я. – Если не намекать, то никого и не найти, у многих так же на лбу ничего не написано.
- Ты это брось! Не вздумай никому ничего строить больше, слышишь? Погубишь себя и всю жизнь свою. Ты скажи, у тебя с девочкой хоть с одной было?
- Да. Только мне не понравилось. С тобой лучше.
Хотел я снова покраснеть, но не успел.
Некишев перегнулся ко мне и словно резанул своим уверенным голосом:
- Вот и женись. Слышишь? Не иди поперек общества.
- Так не уживусь…
- Второй раз женишься, третий. Найдешь такую, кто будет закрывать глаза на это!
- Такие бывают? – удивился я.
- Бывают… Но и ты для этого должен человеком стать. Учись в своем институте, в люди выбейся. Денег заработай, авторитет. Чтоб держалась она за тебя. Ребенка попробуй ей сделать – у женщины тоже счастье должно быть. Вот после этого и глазками можно стрелять и многое делать, поскольку люди видят, что ты серьезный человек с семьей и деньгами, с властью! Тогда и они глаза закроют, потому что все не без греха. А если ты в открытую пойдешь, то сметут. Это важно – общество… На него только Амур плюет, плывет, а ты не вздумай – сломают!
- А так себя сломать можно.
- Это уже философский вопрос, - мирно пошутил он, распушая усы, и продолжил бы дальше свою философию, если бы в темноте перед машиной не появилась чья-то фигура, и не раздался голос:
- Сергей Владимыч, ты здесь иль нет?
- Пригнись! – велел мне Некишев и неторопливо вылез из-за руля.
Я резко пригнулся - главное было спрятать белокурую свою голову, видную в любой тьме.
- Ты чего здесь?
- Корову ищу. Опять, паскуда, не вернулась сама. А ты чего? Снова кралю завел? И как тебя Верка терпит еще!
- Да какую кралю… Колесо спустило, вот только накачал.
- Колесо... Так поехали! Добросишь?
- Корову-то нашел?
- Точно – не нашел, – огорченно вздохнул его собеседник. - Ушла паскуда. Жена сказала – ищи, доить надо. Чего ж она уходит, дура, если ей доиться надо? Пришла бы сама со стадом, мы бы и облегчили ее, так ведь нет, мается теперь, дура…
- Ну, вот и иди, ищи ее. Пожалей скотину.
- Все-таки ты опять кралю завел, Серега! Из городских, поди? Вот помяни мое слово - двинут тебя из партийных за разгул! Как тебя только Верка терпит.
- Иди уже…
Голоса смолкли, дверь открылась, причем с моей стороны. Я испугался, что Некишев сейчас меня просто вышвырнет. Но нет. Он проворно вытащил из моих брюк футболку, засунул под нее ладонь и принялся гладить меня по груди, по шее, трепать по затылку, пока я сам не задышал прерывисто и не наклонился к нему для поцелуя, запуская пальцы в его вечно растрепанные волосы.
- Не искушай меня без нужды - в романсе так поется! – через минуту он весело вскочил на свое место за баранкой. - Поехали, отвезу тебя! Даже хорошо, что Михалыч заподозрил чего. Он на язык вообще развязный. Пусть думают, что новая краля. Очень даже хорошо… Шерше ля фам, мосье! Запутаем их, Паш?
Что-то было обидное в этом, но я так измучился от своих переживаний за весь предыдущий день, что не хотел снова испытать подобное, поэтому не возразил ничего, чтобы не поссориться.
Сложным по характеру был мой Некишев. Он являлся скорее отрицательным персонажем. Гулена и бабник (не только бабник, как выяснилось) тщеславный и самолюбивый, хитрый и изворотливый, отчего, наверняка, еще и карьерист. Но я любил его со всем пылом юности, нежно и трепетно, как можно влюбиться лишь в самый первый свой раз.