На фото: слева - главный режиссёр Александр Шаровский с женой Натальей, исполнявшей в спектакле роль жены, справа - директор нашего театра Адалет Гаджиев с молоденькой актрисой Марией Дубовицкой, исполнявшей роль покупательницы мужа. Я с заплаканными глазами обнимал шарманщика. Тбилиси. 2011 год. Прощальный ужин.
Мы были в ТБИЛИСИ.
(почти научный отчёт главного инженера театра
Русской драмы города Баку о поездке на гастроли)
День первый. Вторник 24 мая 2011 года.
В 8 часов утра мы погрузили свои собственные вещи, собранные каждым по своему усмотрению, так, чтобы не бедствовать четыре дня, и вещи театра, собранные уже чётко, исходя из того, что надо везти, а что можно позаимствовать на месте (взяли костюмы, бутафорские кактусы в небутафорских пластмассовых горшках, недавно купленное недешёвое «звёздное небо» с маленькими лампочками, вмонтированными в ткань, немножко аппаратуры, шторы, искусственные цветы, люстру), сели в большой высокий автобус с буквами ВИП спереди и выехали из Баку, с улицы Самеда Вургуна, отстоящей метров на сто от театра. Ближе автобус, да так, чтобы он стоял длительное время, было не подогнать. Впереди, сразу за водителями, село руководство, а малышня и средний персонал разметались, кто куда: автобус большой, а нас -14 человек, включая пятерых актёров. Мы отбывали на четыре дня и везли в Тбилиси весёленький спектакль с грустным оттенком по пьесе Михаила Задорнова, трансформированный в названии из «Последняя попытка» в «Хочу купить мужа» (молоденькая девочка приходит к жене своего любовника и предлагает той выкуп в двести тысяч долларов за мужа). Пьеса была сдобрена танцами разных эпох и песнями, исполняемыми актёрами. Хорошими танцами. Хорошими песнями. На замечательные слова. Как в «Иронии судьбы».
Выпивать и закусывать начали почти сразу. Это незыблемая древняя традиция любого театра, выезжающего на гастроли. И не дай бог кому-нибудь усомниться в этом. И всегда есть бескорыстные люди, готовые поддерживать эту незыблемость. Как огонь в костре. И есть ветераны, готовые поделиться опытом многолетнего поддержания. И находится молодёжь, готовая подхватить из слабеющих рук отцов бокал. Водители выдали нам прозрачные и тонкие пластиковые стаканчики. Мы не могли ими сильно чокаться и только поднимали и сдвигали их, не разом, а по очереди, когда дежурный по поддержанию огня подходил к твоему креслу. Пили по чуть-чуть шотландское виски, разбавляемое холодной колой.
Часа через три, не доехав километров сорок до Кюрдамира, мы поломались. Перестал работать компрессор, который качает воздух. А воздух управляет работой тормозов. Может, ещё чем. Два наших водителя, взрослые дядьки, водили неплохо, но в моторе не разбирались. Съехали на обочину. Открыли крышки, слегка вымазались, постучали с заклинаниями гаечным ключом по корпусу компрессора. Возможно, когда-то им это помогло, чтобы двинуться дальше, но не в этот день. Потом, после совещания, один из них поехал на попутке в Кюрдамир, а мы сидели и ждали. Вспоминали, у кого из оставшихся в Баку и не взятых на гастроли дурной глаз.
Стояли у автобуса и ждали. Смотрели по сторонам. Горами здесь ещё не пахло. Пахло Прикуринской низменностью. Там, немного позади нас, рекам уже и в Каспий пора впадать. Места ровные, как стол. Самолётам хорошо садиться. Они и садятся: уже давно, не так далеко от Кюрдамира, построен военный аэродром. Ещё, когда был СССР. Для охраны южных рубежей нашей родины… Прошли дожди, почти не идущие здесь в это время года. То ли климат меняется? Были лужи. Небо было в разновысотных облаках. Облака были белые, серые, серо-белые. Одни стояли, задумавшись, в небе, будто что-то призабыв. Другие куда-то бежали. Делали умный вид, что знают, куда. Всё вместе: не выжженная ещё зелень травы и отдельных деревьев, посаженных селянами рядом с домами из известнякового кубика и заборами из того же материала, лужи, синеватое небо с непонятными облаками – составляло красоту природы. По природе, вдоль обочины, ходили мы. Фотографировались. Сидели в автобусе. Мимо проносились счастливцы и счастливицы, сидящие в счастливых повозках. Как хорошо бы сейчас на лошади или на ишаке! А что? Они редко ломаются. Ну, ехали из Петербурга до Тамани месяц. Ну и что? Кто-то чего-то не успел?! Это мы сейчас не успеваем.
Подъехал из Кюрдамира один из водителей. Помощи оттуда ждать было нечего. Стали звонить в Баку. Потом прошло ещё два часа или больше. Сзади автобуса остановилась легковушка. Привезла замазюканного парнишку, который снял компрессор, разобрал его на земле, промыл бензином части, которые, оказывается, должны быть чистыми, собрал, поставил на место. Наш опрятный водитель с достоинством уселся за руль, завёл двигатель, компрессор заработал, стал нагнетать, потом чихнул, выплюнул лишнее. Можно было ехать дальше. Эй! Уезжаем! Быстренько вскарабкались по ступенькам на палубу автобуса, позабыв от радости поблагодарить чумазого механика.
В Кюрдамире остановились покушать люля-кебаб и шашлык в придорожном открытом ресторане с навесом, сказать несколько тостов. Вокруг заправочных станций, ресторанов, туалетов теперь посажены розы. Красиво. Ходят мальчишки, продают сниски недозрелой черешни. Я не купил. Ещё рано. И потом опять гнали и гнали к границе – в этом был смысл жизни. Шутили, смеялись. Молодые издевались друг над другом, дрались, кусались, целовались. Все опять закусывали, спали или смотрели сквозь тонированные стёкла на облака, которые к вечеру стали совсем красивыми и интересными, на мягкие склоны, покрытые изумрудной травой (в действительности, трава была несколько светлее), на пролетающие населённые пункты – Агдаш, Евлах, Гянджу – с кучей людей, домов, магазинов, теплиц, на чернеющее спереди справа у гор, в сторону Грузии и запада, небо.
За Акстафой и Казахом надолго остановились. Граница. «Красный мост». Две таможни. Досмотр. Автобусы отдельно, вещи с нами отдельно. Длинные коридоры, сличение по компьютерной видеокамере лица, наличествующего, с лицом на фотографии в паспорте, металлоискатель, внимательный быстрый взгляд пограничника или пограничницы (серьёзная грузинка мне улыбнулась, когда я ей по-заговорщицки сообщил, что мы - Русский театр, едем на гастроли в Тбилиси, и сказала: «Добро пожаловать!»). Около входа и выхода из таможен полно мусора, оставшегося от томящихся в ожидании людей. Негде присесть. Наступила почти ночь. До Тбилиси сто с лишним километров. Почти рядом. Потом стало сверкать в чёрных тучах – примерно там, куда нам ехать.
Автобус никак не отпускали. Все ждали. Вдалеке темнели горы, поближе бежали реки и речушки, ещё ближе – металлическая сетка, бетон, совсем близко – мы. Между нами ходили бездомные собаки и местные женщины. Собаки нюхали воздух, обнюхивали нас, искали того, кто бы угостил.
Местные женщины были грузинка и азербайджанка. Они продавали бананы и длинные палочки, облепленные коричневой застывшей сладкой массой с орехами. Не помню, как их зовут. Чурчхела? Это, что, грузинское слово? «Банани, банани!» «Два маната - четыре банани». Потом им стало скучно. Заканчивался обычный трудовой день. Это для нас он был праздничный. Бананы никто не покупал. Тогда они стали ссориться между собой и выяснять зоны влияния, призвав на помощь каких-то мужиков, тоже из местных. Мужики лениво стояли в темноте и смотрели в сторону. Потом, покричав, разделив влияние и согласившись на мировую («Ти же знаешь, я сигда харашо к тибе атнасилась»), грузинка подошла к нашей артистке и стала предлагать опять «банани». Артистка не выдержала и произнесла слова не из спектакля: «Отстаньте, в конце концов!» - и моей жене: «Они нас уже сделали своими бананами!» Торговка-азербайджанка не совсем поняла и стала спрашивать у грузинской подружки, с которой чуть не подралась: «Что она сказала?» Грузинка вздохнула и тихо ответила: «Она говорит, что ми её нашими бананими вие…ли».
Автобус отпустили, он подъехал, такой красивый, высокий, покачивающийся, мы опять засунули наши тяжёлые сумки в багажные отсеки, опять взбежали на палубу и... Это была уже Грузия. Никто не заметил? Земля, вода, небо стали другими? Мы понеслись. В чёрные боковые стёкла уже совсем ничего не было видно, только в передние на водителей набегали и убегали огоньки. Сверкала молния. На стекло ложились капли. Один раз было много огней, но это был Рустави. Потом опять чернота дороги. Потом плавно и мягко засветились огни до самого края, и автобус бежал и бежал между ними. Дома, вывески, импортные машины. Да вот же Кура! Смотри, какой мост модерновый построили!
И Кура как будто уже тоже чисто грузинская, не кюрдамирская. Другая. Я долгое время не знал, что Кура вообще-то течёт издалека, из самой Турции. Не из Грузии. Но как-то посмотрел на карту, проследил. По-азербайджански – Кюр. «А под ней течёт Кура мутная такая…» - Есть старая песня про Кавказ. И какую же любовь надо иметь, чтобы воспевать вот эту мутную, с коричневой водой, реку под названием Кура, над которой понастроился, нахохлился, разбежался этот город?! Тифлис, Тибилиси. Тбилисо.
Ближе к центру, деревянные балконы, как будто друг на друге, мостовая, подъёмы, повороты, еле вписываемся в них, листва, фонари, взобрались на полгоры с горящей телевизионной башней на верхушке и остановились. Светящийся подъезд гостиницы, переделанной из старого дома. Улица наша бежит вниз. Там проспект Руставели. А здесь – Чавчавадзе,11. «Бомонд», однако. Уже 12 ночи. Мы стоим и качаемся с улицей. Зашли. Узнали, у кого какой номер, получили ключи. Потащили свои сумки. У кого – второй этаж, у кого - третий, у нас – оказался пятый. Лестницы скрипят, деревянные, узкие. Иконы. Картины. На площадках этажей, у лестниц – белые диваны, кресла, библиотека, монитор компьютера светится, женщины сидят, не спят, смотрят на нас. «Добрый вечер, здравствуйте». Быстро поставили в номере вещи. Ужинать! На первом. Наши два стола уставлены тарелочками. Хлеб, зелень, сулугуни, ветчина, масло, аджика, помидоры, огурцы, хачапури, тушёное мясо, картошка, домашний супчик. Чай напоследок. Распрощались. «Спокойной ночи всем!»
Поднялись к себе. Вышли на балкон. Воздух приятный. Чистый и немножко влажный. Здравствуй, Тбилиси! Уже несколько лет я тебя не видел. Лет восемь? Почему так происходит? Ведь рукой подать! Я приезжал с подрастающим сыном, который тогда занимался танцами, на соревнования. Мы жили в узкой и высокой гостинице «Иверия», ещё сохранявшей все атрибуты советских времён: убогую и разбитую простоту и почти бесплатное проживание. Часть гостиницы была занята беженцами. «Иверия» стоит почти прямо на проспекте Руставели.
Влево, вниз, много огней, вправо, вверх – улица немного поднимается и заканчивается. Уже гора. Мтацминда. Под нами, вокруг нас – старые балконы, крыши. Почти всё спит. Напротив, на втором этаже, стоит большая собака, опёршись лапами на барьер балкона, и лает. На улице тихо, собака гавкает редко и громко. Очень внушительно. Эхо откликается. Жена сказала: «Что, она всю ночь будет лаять?» Собака ушла в комнату. Тишина. Остались три товарища на пустынной улице, на перекрёстке, которые никак не могут проститься. Здесь им надо расходиться в разные стороны. Их слов не слышно. Один, сутулый, в бейсболке, джинсах и курточке, покачивающийся в воздухе как Коровьев на Патриарших прудах, подозрительно похож на одного нашего артиста, Эмиля Тахирова, оставшегося в Баку. Не может быть! Только не это! Давай спать.
День второй. Утро. На пятом этаже слышно, как на улице мужчина с кем-то говорит по телефону. Вначале кажется, что ругается. Потом понимаешь, подождав несколько минут, что обычная беседа. Речь другая. Звуки чаще другие. Гортанные? И громкие. Только три товарища прощались прошлой ночью очень тихо. Утром завтрак. Договорились спускаться в одно время. В девять или десять? На столах - ежевичное, сливовое варенье, мёд, сыр, ветчина, хлеб, масло, творог в пиалах, сметана, апельсиновый сок. По заказу – яичница или овсянка, сэр. «Вы что будете? Чай или кофе?» Я положил ежевичное варенье в творог и добавил сметану. Потом попросил яичницу. Под конец немножко налил в тарелочку мёда и заказал чаю. Мне принесли чашку с кипятком и пакетик. Стал макать кусочки чурека в мёд, отправлять в рот и запивать. Хорошо! Хоть не уходи.
А нам надо торопиться в театр имени Александра Сергеевича Грибоедова, где сегодня на Малой сцене даём первый спектакль. В этом театре, так же, как и в нашем в Баку, спектакли идут на русском языке. Почему Грибоедова? Наверное, потому что он любил Грузию. И его любили. Он и похоронен здесь. На Мтацминде. Когда грузины на арбе привезли из Персии. «Грибоеда везём». «Хороший русский – мёртвый русский»? Нет. Хороший русский – который любит. К гостинице подъехал небольшой длинненький разукрашенный грузинский автобус, на боку которого написано, ни много ни мало, «Русский клуб». В это время? Ехать несколько сот метров. Театр Грибоедова находится в начале проспекта Руставели, рядом со станцией метро, и примыкает к закрытому и наполовину порушенному ЦУМу.
Когда-то я заходил в этот ЦУМ. Наверное, когда работал в исследовательском институте и привозил отчёт по геофизическим работам. В то время надо было сдавать отчёты в нескольких экземплярах: один – в институтские фонды, другой – в республиканские, третий – в фонды заказчика, четвёртый – во всесоюзные, в Москву. Иногда надо было спешить или по ходу устранять кое-какие недоделки, связанные, главным образом, с оформлением. В этом случае вместо почты посылали гонцов с фолиантами в руках. Фонды заказчика как раз располагались в Тбилиси. Полевые работы наша азербайджанская партия проводила в Абхазии, по горному ущелью. А обобщающий научный отчёт по анализу и обработке написал я. Меня и послали.
На ступеньках, поднимающихся от проспекта к театру, около метро, вокруг ЦУМа лежат кучки мусора. В центре Баку сейчас этого не встретишь. Держат целую армию уборщиков, да ещё со специальной техникой, миниатюрными бесшумными электромобилями, на которые прилажены разные чистящие приспособления. У Грузии нет таких денег, как у Азербайджана, и прелесть Тбилиси пока трудно поддерживать. Дома, крыши ветшают. Трещины по стенам. Дай бог, чтоб не по душам. Жалко. Ведь что-то может уйти безвозвратно.
Всё равно, Тбилиси прекрасен. Надеюсь, что он выдержит. Не Троя, в конце концов. Слева от ступенек, если спускаешься от театра на Руставели, огромный запущенный сад за высокой чугунной оградой. Я всё время туда смотрел, когда поднимался или спускался. Люблю запущенные сады. Без человека. Или почти. Потом оказалось, что это сад, оставшийся со времён графа Воронцова, который стал наместником на Кавказе в 1845 году и сразу же подумал о необходимости организации театра в Тифлисе. Через две недели после назначения. До этого он был в Одессе, где они не полюбили друг друга с Пушкиным, отбывавшим ссылку. Это примерно 24-й год. Или Пушкин слишком полюбил его жену. И решил писать эпиграмму на царского прихвостня. Эпиграмму мы учили в школе как пример обличения передовыми людьми, не глядя на своё дворянское происхождение, пакостной действительности первой четверти и далее Х1Х века. Аракчеев, Бенкендорф, Николай Первый, Дантес… Воронцов, несмотря на убийственную эпиграмму и действительность, всё-таки вскоре добился от питерских властей содействия в организации в городе театра, и с тех пор прошло уже 165 лет. А в бывшем его саду где-то вверху пели птицы, росла высокая неухоженная, сама по себе, трава, и стояли большущие деревья. И Воронцов им не мешал. Теперь эта территория отнеслась к министерству. То ли иностранных, то ли внутренних дел. Но и им пока, к счастью, не до этого.
С другой стороны сада, у монументальных входов стояла монументальная охрана упомянутого министерства, довольно-таки придирчиво оглядевшая нашу разномастную группку, когда мы пешком (автобус по какой-то причине был занят) на другой день шли по маленьким улочкам от гостиницы в театр, ведомые хрупкой и изящной Верой Церетели, театральным критиком, русской москвичкой, женой грузина. И патриотом Тбилиси. Она и сказала про Воронцовский сад. Я спросил: «Это современник Пушкина или другой?» - «Нет, тот самый».
Приехали в театр. Пока без актёров. Поздоровались, познакомились. Осветители, звуковики, машинисты сцены. Опусти, подними. Привяжи, прикрути. Приладь люстру, на которой главный герой Фатика (Фуада) Османова будет вешаться, прикрепи к штанкете звёздное небо, которое будет добавлять красоты к песне. Штанкета -это нетолстая труба, висящая на тросиках, на которой поднимаются и опускаются декорации. Я стараюсь не выбиваться из общего трудового ритма и помогаю, как могу. Ведь первый раз на гастролях. Пока черновая работа. Крутимся в основном на сцене, а «звук» и «свет» бегают ещё наверх, в кабинки, за последние ряды кресел, откуда они будут управлять ходом спектакля. Но Вика, завмонтировкой и жена Фатика, наверное, вместе со сметаной, ветчиной, чаем выпила и сок за завтраком.
Через час, когда много чего уже было закончено, прошёл слух, что как-то надо лечиться от необдуманных действий. Он дошёл до молодого, немножко кругленького, с всё время разъезжающейся улыбкой, основательного Торнике – замдиректора театра. Ещё через 15 минут он позвал Вику на лечение, а остальных наших – в качестве ассистентов. К себе в кабинет. У Торнике тоже были ассистенты. На столе стояла полная двухлитровая пластмассовая бутылка из-под колы и лежали в тарелках нарезанные на четвертушки хачапури. Оказывается, они бывают и мясными. Надо запомнить. Это было первое грузинское питиё и угощение. Не считая гостиницы. Питиё оказалось чачей, настоянной в течение года в дубовой бочке. Оттого и цвет её был желтоватый. Её продают на разлив в винном магазинчике, недалеко от театра. Пятьдесят градусов. Надо запомнить. Машинист сцены сам тоже делает чачу. Он пригласил нас испробовать и её, в следующий наш приезд. К слову, Тбилиси ждал приезда Русского театра из Баку 30 лет. С 81-го года. Теперь договорились ездить друг к другу, хотя бы раз в год. Мы несколько раз полечились. Я сказал, что моя бакинская бабушка родилась в Кахетии. В Царских колодцах. Там стоял Нижегородский драгунский полк. Сейчас Цители Цкаро, кажется. «Знаете?» - «Конечно». Меня поправили - Дедоплис Цкаро. Потом посмотрел в компьютере. Я тоже не ошибся. Просто в советские времена Царские колодцы преобразились в Красные. Покраснели. Это и будет – Цители Цкаро. А сейчас – опять Царские. Только на грузинском. Я опять сказал, что Александр Чавчавадзе, папа жены Грибоедова, Нины, кажется, был какое-то время командиром того полка. Мне ответили: «Был». Только, по нынешним временам, уже не знают, надо ли этим гордиться. Мы выпили столько, чтобы нормально продолжить работу, и пошли на сцену.
После двух уже всё было готово. Подошли актёры. Нас повели обедать. Ресторан был недалеко, на улице, поднимающейся вверх от начала проспекта Руставели. Низкие потолки, колонны. Хорошо покушали. Почти не пили. Скоро спектакль. Много закусок. Пожалуй, они более утончённые, чем в Баку? И перчёные?
В Азербайджане натуральней и проще. Азербайджанцы – всё-таки когда-то больше кочевали, как и все тюрки. Грузины раньше осели на землю. Что приготовит кочевой человек? В степи или пустыне? В первую очередь, мясо. Варёное или жареное. Потом молочные продукты от тех же животных, преимущественно, кислые, потому что жарко. Потом хлеб. Если есть стенка, раскалённая огнём, куда ты прилепишь ещё сырую лепёшку. Потом зелень, конечно, если есть, где сорвать. И фрукты. Если есть райский уголок с водой. Не всегда. Уч Кудук – три колодца… А водки нет. Откуда её взять? Есть кислое молоко или чай. И красивые красные маки весной.
Что приготовит человек, не скачущий, а больше уже ходящий по зелёным долинам и горам? Да, будут мясо и кислое молоко. Но появятся орехи, лобио, хачапури (когда уже есть время залить хлеб сыром), разные соусы и подливки. По жаре ведь надо ещё заставить человека покушать. Да так, чтобы он пальчики облизал. И появится лоза. И появится сок ягоды. И он будет закисать, если всё сразу не выпьешь. И будет вино. И будет закисать, если всё сразу не выпьешь. И будет чача. И скакать уже не надо. Всё здесь. В районах Азербайджана, где больше дождей и зелени и скакать не надо, разнообразие традиционных блюд увеличивается. Становится больше закусок и приправ: аджика, сумах (кисленький порошок из барбариса посыпать кутабы или люля), наршараб (тёмная густая жидкость, приготовленная из загустевшего гранатового сока, нар – гранат, шараб - вино) для шашлыка, лявянги (ореховая начинка в курицу или рыбу). Долма (завёрнутое в виноградный или капустный лист промолотое мясо или фаршированные перец, помидоры и баклажаны). И тоже делают вино. И пьют его. На равнинах, в городах мужчины всё-таки предпочитают вину водку или пиво, доползшие или долетевшие и до этих мест. Но всё-таки пьют не так, как на севере. Сейчас, с новыми временами, стало больше совершенно непьющих людей и соблюдающих мусульманский пост. Огненный напиток в Баку стоит не на первом месте, а после «покушать», «поговорить с другом», «выпить чаю».
Около семи часов пополудни обладателей билетов и, возможно, пригласительных, начали пускать в театр. На сцене всё уже было готово, мне там делать было нечего, актёры в надетых первых костюмах сидели по гримёркам и вспоминали слова (я всё удивляюсь им, бедным, как они не заговорят словами из другой пьесы, ведь спектакли выпускаются сейчас часто, почти что каждый месяц, и играть ещё надо старые 3-4 раза в неделю), Вика вместе со мной и грузинскими помощниками всё подвязала, привинтила и теперь стояла у костюмов и реквизитного добра наготове за кулисами, жена моя, которая завпост и художник по костюмам, перемещалась между гримёрками и сценой, на случай непредвиденных обстоятельств, а я поднялся по ступенькам в зале, туда, где сидят звуковики и осветители, там же находится и вход-выход для зрителей, и вышел в фойе. Смешался с пришедшими на спектакль. На стене висят фотографии, повествующие о славной истории театра. Товстоногов в предвоенные и военные годы работал здесь. Спустя 30 лет его сын также поставил несколько спектаклей. Довольно много молодёжи в фойе. Весёлой, как и в Баку. Студенты театрального? И ветераны. Наконец пустили в зал. Я зашёл попозже. Театр уж полон. Почти все места заняты. Ищу взглядом, куда бы опуститься. Есть приставные стулья. Нашли. Помогли. Потушен свет в зале, возжён на сцене. Минут двадцать спектакль шёл в тишине. Народ не знал, как к этому отнестись. Спектакль-то вроде простенький. Примитивный? А тбилисцы привереды. Всё видели. Но не шумели, не разговаривали, не шуршали. По сцене бегает симпатичная слегка раздетая наивная девочка, с ножками, ей оппонирует не менее симпатичная, в брючном с блёстками костюме-галифе и сапожках с блёстками, тоже с ножками, но уже умудрённая жизнью и жизнью с мужем, жена героя, говорят какие-то смешные и иногда умные вещи, а зал, молча, слушает. Не реагирует. Не смеются. Провальчик? Это же комедия! Но чувствуется, что думают. Переваривают. Друг или не друг? Свои или не свои?
Парня в горы тяни – рискни… Они не выдержали впервые, когда ковёрные Мурад и Хаджар выскочили в нарядных костюмах алого барокко и станцевали под старинную музыку неожиданный, вроде, ни к селу, ни к городу, жеманный душещипательный менуэт. Любовь на все времена! Ну, не каменные же! Бурные аплодисменты, ещё не переходящие в овации. Они не выдержали, и прокатился впервые смех по залу, когда пройдоха-герой, Фатик, оказавшись под двойным огнём и жены и любовницы, хлопнулся на стул, вытянул ноги, раскинул беспомощно руки и сказал, что у него опять подскочило давление. Они смеялись, когда обсуждалась жилплощадь, на которую должны переехать молодожёны. То ли шкаф, то ли тумбочка, то ли лифт. Но не комната. Я подумал, что давление и размер жилплощади – наверное, одни из любимых тем у тбилисцев. Когда не говорят о высоком и вечном. Дома многие старые, квартиры коммунальные. Отсюда и давление, и размер, над которыми можно посмеяться. В Баку ещё остались коммунальные квартиры и дворики с кучей соседей. Хотят их снести (половины уже нет!) и застроить землю большими 16-20-ти этажными домами. Неужели все этого хотят?! Дома большие, а поговорить будет не с кем. И посмеяться.
Они уже почти не останавливались: хлопали и смеялись. Песни пели все действующие лица и исполнители. Это была, конечно, наглость, петь вживую песни перед грузинами. Обычным актёрам. И танцевали. И Задорнов шутил сквозь слёзы. И Фатик вешался на своём галстуке. Чуть была заминка, он никак не мог приступить к повешению, потому что галстук не хотел цепляться за люстру, которую мы специально с галстуком везли из Баку. Фатик не нервничал, а, стоя на столе, держа почти подмышкой радиотелефон и говоря по нему слова пьесы, цеплял и цеплял. Ведь в жизни тоже могут быть заминки. Потом галстук всё-таки зацепился. Можно было приступать. Но был звонок, надо было открывать дверь, слезать в носках со стола, и вошла с чемоданом почему-то не уехавшая героиня, посмотрела вверх, на люстру, и сразу поняла, что муж вытирает пыль. Галстуком. В конце спектакля Мурад и Хаджар вышли с зажжёнными свечами, Хаджар в белом, горело чёрное звёздное небо, гулял от работающих кондиционеров по сцене сквозняк, и пламя свечи у Хаджар трепетало и вот-вот должно было не выдержать порывов, но выдержало, а Хаджар пела в конце мая песню про февраль «На свечку дуло из угла, и жар соблазна вздымал, как ангел, два крыла крестообразно. Мело весь месяц в феврале, и то и дело свеча горела на столе, свеча горела…». Спектакль кончился. Люди не уходили, а только встали, сильно хлопали и кричали «Браво». Не один и не два. А по всему залу. Не подсадные. И даже сильней и дольше, чем на премьере в Баку. Актёры кланялись и кланялись. Цветы. И была лёгкая усталость, и было счастье. Мы вместе! Нас поздравляли. К молоденькой актрисе рвались за кулисы восторженные грузины. Могли умыкнуть.
Но это не всё. Нас не повезли в гостиницу, как одного счастливого героя в милицию после премьеры «Гамлета». Второй день не кончился! Мы чинно и почти скромно ужинали в своей гостинице только в первый вечер. Второй день продолжался. Под дождь. Это был сильный и тёплый дождь в мае. Уже вовсю цвели каштаны, и в магазинах по утрам продавали вёдрами клубнику. Когда «Русский клуб» подвёз нас поздним вечером к внушительному двухэтажному ресторану почти на набережной Куры, дождь лил уже не вёдрами, а кадками, и вода не успевала убежать и стать рекою. Было море вокруг нас. Мы не могли выскочить из автобуса и пробежать пять метров. Тогда к автобусу стали подходить, быстро ступая на носки, служащие ресторана с двумя большими зонтами и по очереди провожать нас до сухого места, куда вода уже не доставала. Мы почему-то смеялись. Опять счастье?
На другой день в телевизоре оказалось, что в это самое время оппозиция и не думала уходить с проспекта Руставели, где обычно стоят трибуны и по торжественным дням проходит парад. Парад завтра. А сегодня митинг. Они не хотели идти домой и сушиться. И спать. Тогда для них добавили воды. Подошли специальные чёрные машины и начали поливать оппозицию из пушек. Воды было много. С небес, с земли. Падали люди. Барахтались в струях. Кто-то кого-то бил по мокрым бокам, мокрому лицу. Некогда заглянуть в глаза. У каждого свои обязанности. Правила. Ты убегаешь, а я догоняю. Для чего эти правила? Для кого? Станет больше счастливых людей? Уже стало? Будем завтра печь хлеб. Преломим его и будем есть. Будем сажать лозу. Нальём вино. Будем пить вино. Кому-то не хватило?
Мы были счастливы и про разгон митингующих не знали. Грузины показали, что есть вещи повыше междоусобных и международных разборок. Когда есть гости. И память сердца. Нас повели на второй этаж ресторана. Уже был накрыт длинный стол. Мы рассаживались, смотрели по сторонам. За высокими окнами не утихал дождь. Перед рестораном бил ввысь работающий фонтан. Рядом с нашим столом был выход на крытый балкон второго этажа, где тоже сидели и кушали люди. И даже были знакомые. Тбилиси – ведь маленький для друзей город. Как и Баку. Особенно в прошлые годы. Все хорошие душевные местечки пристреляны. Захочешь, всегда встретишься. Стол вёл Николай Свентицкий, директор театра, президент «Русского клуба». Издатель ежемесячного журнала с тем же именем.
Журнал не продаётся. Он раздаётся друзьям. Каждому из нас подарили с десяток таких журналов за разные месяцы. И это была не бесплатная нагрузка. Журнал интересен. Я уже много чего почитал. Он нужен и русским, и грузинам, и всем. Он рассказывает о лучших людях наших народов. Которые долгое время жили вместе.
Свентицкий вхож туда, куда только можно войти. Сверкающий светлый пиджак. Каждый день менял пиджаки. Мне кажется, он старался и для нас. Сделать праздник. Потому что на фотографиях в журнале он бывал и очень просто одет. Сверкающий перстень. Седые с рыжеватинкой, коротко стриженые волосы. С слегка красноватым лицом, как у многих светлых грузин, у которых много друзей. В коротких светлых ресницах небольшие умные бойцовские глаза, смотрящие прямо на тебя, когда вино уже налито. И не дрожащая рука с бокалом. Хозяева пили только светлое вино.
«Но хозяин тут – неточное слово. Не хозяин, а скорее – покровитель, брат. И даже больше, чем брат». - Это цитата из поэтической прозы Игоря Михайлова «Грузинское вино», напечатанной в «Русском клубе» (№9, 2010). Игорь, как и я, споткнулся на слове «хозяин». В русском языке мы воспринимаем слово «хозяин», наверное, как героя Станислава Чекана в «Бриллиантовой руке», мимо которого никак не мог пройти Андрей Миронов. Он спотыкался на ступеньках, падал, бился об фигуру Чекана и отскакивал. Грузин не хочет, чтобы от него отскакивали и об него спотыкались. Он принимает тебя. Куда? В свои объятия! Грузин – это человек, чувствующий, наверное, лучше меня красоту жизни на земле. Почему? Может, горы виноваты? Он просто отводит руку в сторону, вводит в свой дом и говорит: «Друг! Добро пожаловать!» «Не торопись. Отдохни. Посмотри вокруг. Неужели ты не видишь эту красоту? Ты ведь тоже плывёшь на этом корабле, как и я». – «Арго?» - «Нет, дорогой, Земля».
Свентицкий и по-грузински отменно разговаривает. Осанка. Изысканная речь, приличествующая настоящему тамаде. Тбилисский Воланд, если хотите. Вы думаете, не было женщины? Она подошла к нашему столу в середине вечера. Проста, элегантна, как грузинка. Свентицкий остановил застолье и сказал: «Позвольте представить вам мою подругу». - Она и есть грузинка. Подруга была привлекательна и молода. Как и подобает окружению Воланда. «Через несколько дней закрытие сезона. Брошу всё к чертям и укачу на пару месяцев на Канары». Один?
Было много тостов. Тосты передавались от одного говорящего к другому. – Алаверды. Это так называется. Можно было держать поднятый бокал минут пятнадцать. Почему так? Нам с хитрецой потом ответили: «Чтобы не напиваться». Это давно завели. Хороших слов будет сказано много, а вина выпито чуть-чуть меньше. Вечер ведь не скоро кончается. Николай передал приглашение присоединиться своим знакомым на балконе к нашему столу. Знакомые были деликатные, они только поблагодарили и остались сидеть ближе к дождю, но, когда им пришло время раньше нас уходить, они подошли к нам и сказали несколько тёплых слов.
Свентицкий говорил об известных деятелях культуры Грузии. Со многими он общался. Вспоминал и бакинских актёров, нынешних и уже ушедших от нас. Ещё молоденькую Милу Духовную, Рахиль Гинзбург, Веру Ширье. Он приехал в Баку на поезде. Молодой актёр. Никто его не знает. Никому он не нужен. И вдруг его встречает на перроне Вера Карловна Ширье, народная артистка. Его, пацана! С букетиком красных гвоздик. «Я этого никогда не забуду».
Потом он сказал, что завтра будет отмечаться 20-летие независимости Грузии, «А через два дня – Азербайджана», - добавили мы.
«Ещё никогда за 500 с лишним лет государственности 20 лет подряд Грузия не была независимой. А завтра будет».
Мы ели и пили. Стол был накрыт традиционно, пустого места на столе не было. Жареная небольшая рыба. Очень вкусная. Целая, но без костей. Куда они подевались? Как её зовут? Форель? А другую, ещё более вкусную? Что я ещё ел? Грибы? А лобио? Что, ничего? Почему не запомнил? Блюда приносились и приносились, ставились поверх более ранних, а я смотрел во все глаза на Свентицкого, на его помощников по столу: Ираклия Апакидзе и Автандила Варсимашвили, управляющего и художественного руководителя, на наших, по очереди берущих слово. Наши, директор Адалет Гаджиев и главный режиссёр Александр Шаровский, постановщик спектакля, тоже вставали и говорили. Директор – лаконично и значительно, Шаровский – не лаконично, витиевато, вспоминая о многом и всех. Всё шло к тому, что и от нас кое-что зависит, чтобы больше не бросать театральную дружбу. Мы должны её поднять. На высокий уровень. Какой и подобает братским народам Грузии и Азербайджана.
Мне было не до еды. Еда была не главная. Главным было общение. Даже, если точнее сказать, это нельзя назвать общением в обычном понимании. Общались мы в кабинете у Торнике. Кто, что хотел, тут же и говорил. А здесь мы наблюдали очень неординарных, талантливых, облечённых властью и положением людей в полуофициальной обстановке. И слушали, и улавливали за красивым многословием их тостов состояние души этих людей. И радовались за их состояние души. И за наше состояние. Мы состоялись! В гостиницу приехали, гружённые хорошими мыслями и всё-таки едой и питьём. Когда-то успели. И теперь надо со всем этим засыпать? На улице всё спокойно? Дождь кончился? Где мои друзья? А собака?
День третий. Это был День независимости Грузии. 26 мая. На проспекте Руставели должен быть парад. Рано утром, когда мы с женой ещё спали на своей четырёхместной тахте, а дверь на балкон всю ночь была открыта, на перекрёсток приехали значительные, судя по звуку моторов, машины, был шум большого количества людей, топот ног, какие-то отрывистые громкие слова на грузинском. Потом остался только негромкий разговор людей, уже не спешащих. Без моторов и команд. Но не просто людей, живущих по соседству. Солнце потихоньку поднималось всё выше, всё равно, вставать мне было ещё рано. Жена, не утерпев, встала и вышла на балкон. Потом начала сообщать мне последние известия. Я слушал сквозь дрёму. Внизу, в две шеренги, перегородив нашу улицу, стояли военные лицом, обращённым вверх по улице. Там смотреть было почти некуда. Улица вскоре кончалась, как и другие, идущие рядом в гору. Но опасность, значит, исходила оттуда. В первой шеренге стояли военные в форме защитного желто-зелёного пустынного цвета без особой боевой экипировки. Во второй, нижней, стоял, наверное, спецназ в специальных чёрных, как в «Звёздных войнах», костюмах с различными штучками, карманчиками, наколенниками, дубинками, в касках и прозрачных щитках, опущенных на лицо. Логика требовала, чтобы столь боевые солдаты стояли в первой шеренге. Но наша логика, наверное, была неправильная. Наверное, людей, могущих придти сверху, надо было вначале попытаться уговорить уйти с миром. Спустя какое-то время к военным выскочил маленький директор нашей гостиницы, пошептался и тут же убежал назад. Для себя мы поняли, что с утра лучше сидеть дома. Проснувшихся немногочисленных тбилисцев, идущих вдвоём, по одному и явно не относящихся к оппозиции, военные с неохотой пропускали вниз, почему-то предлагая спускаться только по одной, правой, стороне улицы.
Пообедали в гостинице. Парад, как видно, благополучно прошёл, потому что солдаты собрались и уехали. Жена вышла в город чего-нибудь купить. Я не пошёл и валялся на тахте. Всё отходил от вчерашнего. Надо иметь закалку. «Достигается упражнением», - как говорил один из героев Булгакова в «Днях Турбиных». Пошли потом в театр с Верой Церетели. Но не в театр. Там просто был сбор. Подъехал «Русский клуб», и нас повезли к турецким баням. Там купали и тёрли рукавичками Пушкина, который ничего не знал лучше этих бань, там недалеко поставлен аккуратный памятник Гейдару Алиеву. Мы возложили цветы. По обе стороны памятника в карауле стоят два азербайджанца, но не в военной форме, а с нашивками «SOCAR» (это первые буквы английских слов, обозначающих компанию «Азнефть», как она называлась в советские времена). Баня с памятной надписью о Пушкине, мечеть, недалеко на холме православный храм. На другой стороне Куры – Авлобар. В какой-то свой приезд я долго шатался там. Очень старый район. Как бакинский Баилов. И звучат почти рядом.
И висят над тобою цветные балконы. И висят напротив, над несущейся Курою, дома. Неужели вода не подмывает? Ведь давно висят. Каждый раз не понимаю, как висят. С того и мучаюсь, что не пойму, куда несёт нас…
Там же, у турецких бань, купил горизонтальный, на ножках, сосуд для пития с двумя отверстиями: одно для наливания, другое, поуже, в виде соска – для рта. За 30 лари. Надеюсь, что буду использовать по назначению, а не просто как выставку. Пора ехать на спектакль. По дороге мы выскочили у того магазинчика, где продают разливную чачу. Не все. Автобус поехал дальше. Всё равно, театр уже рядом. Сами дойдём. Кстати, литр чачи стоит 6, бутылка хорошего вина – 15 -17 лари. А один лари – примерно половина одного евро.
Декорации со вчерашнего дня так и остались. Поэтому работы перед спектаклем не было. Только актёрам надо было переодеться. И сосредоточиться. Народа было примерно столько же. Полный зал. Правда, небольшой. От этого почти домашний. Кое-кого из наших сводили на главную сцену театра, те остались без ума от её роскошества. Возможно, в следующий раз…
Меня опять посадили. Сзади сели, кажется, две пожилые армянки. Тоже пришли посмотреть. Они вспоминали приезд Джигарханяна в Ереван, тихо комментировали происходящие семейные отношения на сцене, исходя из опыта прожитых лет, а на появившегося Фатика сказали: «Типичный азербайджанец». Из пяти актёров Фатик был типичный азербайджанец, а Хаджар – типичная азербайджанка. Мурад – лезгин. «Девчонка» Мария и «жена» Наталья – русские.
Успех был не меньше. Я опять ждал, когда же в первый раз захлопают и засмеются. Захлопали и засмеялись опять в то же время, что и вчера. Только после этого я посмел сделать глубокомысленное заявление о любви к прекрасному на примере менуэта и причинах смеха у тбилисцев. Смотри отчёт о первом спектакле.
После спектакля дирекцию, главного режиссёра и актёров увезли прямо в ресторан на прощальный ужин, а мы суматошно собирали декорации, брошенные костюмы, сворачивали, откручивали, засовывали, отвезли и погрузили в наш автобус, стоявший все дни у гостиницы, как «Аврора». Завтра ведь уезжаем. Обнялись с Торнике. И - вдогонку за беглецами. На двух легковых машинах. Нас вёз на своей машине симпатичный немногословный актёр театра Грибоедова. Неужели ждут? И мы успеем? Гнали довольно долго. Я потерял ориентацию в пространстве. Уже ночь. «Вас ждут».
Быстренько, гуськом, провели по зелёному склону куда-то вниз. Опять, кажется, два этажа. Наши сидели на первом. Всё из камня. Было видно, что произнесено уже немало тостов. И многим ещё хотелось что-то сказать. Меня и мою жену посадили рядом с молодым человеком, одним из спонсоров нашей поездки, вице-президентом компании «Боржоми». Как сказал Ираклий Апакидзе: «Это мой друг. Хороший парень». Примерно так. Я давно уже заметил, что чем умнее и талантливее человек, тем проще он держится. Даже если есть миллионы. Про миллионы, честно, ничего не знаю. Просто я тоже видел, что «хороший парень». Когда ко мне подошёл официант и спросил, что я буду сегодня пить, я сказал, что вино. Наши мужчины предпочли опять водку, а я захотел вино. «Вино какое? Белое или красное?» Я спросил у вице-президента: «Это светлое вино какой марки?» - Он ответил: «Цинандали» (раньше писали «Цинондалы» - это название усадьбы Александра Чавчавадзе в Алазанской долине, в Кахетии, недалеко от Царских Колодцев). Я ответил: «Вначале светлое, а потом красное». Вице-президент посмотрел на меня с осуждением. Я понял, что сказал, что-то не то. Тогда сказал: «Светлое». Вице-президент успокоился. Наверное, на одном вечере не принято мешать краски. Вечер продолжался. Я пил «Цинандали».
Напротив нас сидел какой-то грустный сегодня Свентицкий. Бразды вечера он передал почти сразу Ираклию Апакидзе. Сверкающий пиджак был на нём и перстень, но Николай по-домашнему сказал, обращаясь к нам с женой, что не может сидеть долго здесь, на холодном мраморном полу, потому что простужен, выпил несколько бокалов, потом извинился, расцеловался с сидящими рядом и со мной и покинул вечер.
Мы ели и пили. Слушали тосты. Мне хотелось, тоже что-то сказать про то, как приятно нам быть здесь. Праздник, который всегда с тобой. И который я всегда ощущаю, независимо от того, живу ли я в разбитой гостинице «Иверия» за свой счёт или в шикарном «Бомонде» за счёт добрых людей, у которых есть деньги и которым не жалко часть из них потратить на меня, своего гостя и друга. Но я не сказал. Потому что обычно молчу и слушаю. Не считаю себя вправе. Вдруг чего-нибудь ляпну? Говорить надо уметь. Ничего не забыть. Никого. Про тонкость Востока знаем, но не всем дано её соблюсти.
Ещё бокалов жажда просит, ещё было, что произнести, но в это время заиграла грузинская музыка. Кларнет, аккордеон и голоса. Только мужские. За столом наши ещё пытались что-то сказать. Грузины быстрее замолчали. Кто-то пытался попросить музыкантов остановиться, пока говорится тост. (Я думал: «На юге тост ведь не короткий как выстрел. Что будет? Ни нормального тоста не будет. Ни музыки».) Ираклий сказал: «Они должны играть. Это их работа». Он намекнул, что пока в ресторане мы не одни. (А я подумал: «И слава богу». Потому что соскучился.) Прямо сзади меня была колонна, и я не мог смотреть, как следует, на музыкантов. Тогда почти пренебрёг питьём и едой и, сколько можно, отодвинул стул от стола, чтобы заглянуть за колонну.
Музыканты играли и пели вначале на маленькой площадке. Когда они поняли, что в этот вечер мы – главные их ценители и слушатели, они перешли поближе. Прямо к столу. Кроме нас, уже тогда все разошлись. Оставался только один стол, за которым сидели четыре грузинские девочки. Сами по себе. Они поглядывали на наш необычный стол и улыбались, разговаривая между собой. Наверное, на второй музыке моя жена уже не выдержала, помахала рукой актрисе Наташе, которая играла жену, и они вышли танцевать. Скажем, восточный.
Слишком всё переплетено, чтобы точно сказать: «Вот это грузинский, вот это азербайджанский, вот это лезгинский». Грузинки с другого стола тоже не выдержали, и трое из них пошли в танец. Они танцевали ближе к своему столу. На четвёртом месяце беременности, маленькая грузинка Теа, профессиональная танцовщица, с нашего стола, вырвалась танцевать тоже. У неё кровь кипела. И животик ей был не помеха. Она танцевала даже мужскую, более резкую партию. Танцевали Маша, Хаджар, Вика, Мурад, Фатик. Танцевал Ираклий. Что есть, то есть. В России за светским столом не увидишь народный танец. Потихоньку убили. Те, кому это не надо. На Кавказе это не угасает, не деградирует. Танцуют министры и замминистры, танцуют простые мальчики и девочки. На любом торжестве танцуют национальные танцы, часто наряду с современными. И не знаю, какие больше. Мелодии чередовались. То с азербайджанским, то с грузинским оттенком.
Как-то Ираклий сказал, что тбилисская городская культура довольно значительно отличается от просто грузинской, более мононациональной. Тбилисская культура впитала в себя многое. И были танцы. И были песни. Песни набросились на меня и не отпускали. Почти не пил и не ел. Простые ребята стояли и пели для нас очень хорошими голосами. На аккордеоне играл уже взрослый мужчина. Наверное, главный у них. И пел. И подпевал кларнет. Никто из них не кокетничал, не игрался. Они поют каждый день. И каждый день отдают себя песне и людям. Смотря, вроде как, на тебя, но далеко за тебя. Смотри, как земля прекрасна. Такой лазурный небосвод!
У меня начали потихоньку катиться слёзы. Я не то, чтобы сильно стеснялся этого, но старался незаметно их утереть салфеткой. И смотрел сквозь слёзы дальше.
Ближе к концу вечера уже совсем свободный от семейных долгов Фатик прочитал мои тайные мысли, проник на грузинскую территорию и начал танцевать вместе с тремя незнакомыми девочками. Одна была брюнетка, другая – шатенка, третья – блондинка. Они поворачивали вверху руками и слегка качали станом, то склоняли, то поднимали вверх голову. Фатик стал что-то спрашивать у них. Наверное, в каком классе или на каком курсе учатся. Они улыбались и отвечали. Встреча на Эльбе! Но, видно, её не было в протоколе. Хаджар и Теа встали и прямо втиснулись, танцуя, между Фатиком и очарованной троицей. Ввинтились. И начали потихоньку его отжимать от занятых рубежей. Подожди, Вика всё тебе напомнит.
Когда мы как партизаны, ссутулившись и покачиваясь под грузом боеприпасов, грустно пробирались в полутьме среди деревьев наверх, к выходу с территории ресторана, меня нагнал Ираклий, обнял и сказал: «Ну, вот видите. Помните, Вы спрашивали в Баку меня…» - Я спрашивал его, когда он, режиссёр и актёр в одном лице, приезжал ещё с одним актёром, Славой Натенадзе, весной в Баку к нам в театр со спектаклем «Эмигранты». Он сидел в кабинете замдиректора один, и я подошёл и спросил: «Помните: «И божья благодать сошла на Грузию. Она цвела за гранью дружеских штыков?..» Что сейчас происходит? Почему мы, русские и грузины, не можем быть вместе?» И ещё: «Если я приеду в Тбилиси сейчас, меня могут побить? Ведь будут бить по морде, не по паспорту гражданина Азербайджана». Он сказал: «Приезжайте». Я тогда ещё не знал, что скоро окажусь в Тбилиси.
Сейчас я ничего не смог ответить Ираклию, потому что еле держался, чтобы не зарыдать, как когда-то в далёком детстве. Я только смог: «Извините меня. Я плачу». Ираклий хлопнул меня по плечу и оставил одного. С моими слезами.
Как когда-то, на ступеньках Речного вокзала в Москве - я был лихой, молодой, через руку перекинут плащ, рядом прекрасная москвичка, которую я пару дней назад уговорил за минуту выйти со мной из трамвая у Пищевого института и познакомиться и с которой у меня случились очень романтические отношения, мы спускались к речному пароходику, ждущему нас, ступеньки были широкие, кругом ветер и свет, и река, и флаги, и пароходы, вдруг из динамика грянул: «Гром небесный». Музыка из фильма. Гром меня так ударил, что я почти не мог идти от счастья и горя. И ничего было не нужно. Так и сейчас меня ударил не гром, а тихая мелодийка вдруг откуда-то взявшейся, невиданной мной никогда вживую, шарманки, ручку которой крутил молодой мужичок в фуражке с лакированным козырьком. Из тех времён. Тифлис начала 20-го века. Он стоял у выхода, уже на улице, скупо улыбался и играл музыку. Я обнимал его и фотографировался со всеми подходящими из нашей компании. Пока все не сфотографировались и не закричали мне из автобуса: «Георгий! Садись! Уезжаем».
С подсохшими глазами вышел на свой балкон, без которого не мог обойтись. Балкон был значительный. Не два метра какие-нибудь. Можно походить, вздохнуть и посмотреть в разные стороны. Даже за угол. В сторону Мтацминды. Жена уже легла. Собаки на чужом балконе, внизу напротив, не было, но в комнате квартиры её хозяев ещё горел за ставнями неяркий свет. Было поздно. Часа два. Или больше…На холмах Грузии лежит ночная мгла. Только три товарища, подошедшие сейчас к перекрёстку, не могли покинуть друг друга раньше нас. Они обнимались, клали руки на плечи, расходились, проходили два шага, опять возвращались, что-то вспомнив. Говорили, как видно, очень нужное. То, что ещё никогда не говорили и что надо было услышать каждому. Спасибо, Тбилиси…
День четвёртый. Утром не спеша мы встали. У кого как получилось. Кто смог в девять. Кого заставили в десять. Ведь в одиннадцать сбор у автобуса! С тяжеловатой и горькой головой позавтракали. Яичницу я не хотел. Только творог, мёд и чай. Почему уезжаем? Зачем? К одиннадцати стали носить к автобусу собранные свои вещи, театральные-то уже ночевали там. Нас подъехали проводить, сказать несколько приятных слов. Вчерашний симпатичный актёр.
Зураб Чипашвили. Так его зовут. Его фотография напечатана вместе с другими у меня в ежедневнике, подаренном Свентицким. И звуковик Тамаз.
Мы простились и поехали. Опять были проблемы на границе. Теперь долго держала автобус азербайджанская сторона. Наш директор кому-то звонил, просил не мучить. Было жарко. Мы прятались под метровой тенью от арки выезда с таможенной территории. Опять мусор и сесть негде. У въезда в Гянджу пообедали.
Компрессор в дороге не ломался. Только, когда было уже недалеко до Баку (как три дня назад до Кюрдамира), с крыши у нас на скорости сто с лишним километров снесло крышку люка. Оказывается, снаружи поднялся сильный ветер, и опять что-то было не так сделано, как должно. Особенно, перед дальней поездкой. Крышку унесло куда-то в темноту (хорошо, что прямо за нами никто не ехал), наши водители не хотели расставаться с ней, и мы стали её искать.
Я вышел с Мурадом, и мы пошли по обочине. Темно. Автобус стоял, потом начал давать задний ход. Он медленно возвращался в сторону Тбилиси, а я встал на ступеньки у открытой двери и пытался что-то разглядеть. Сейчас не хватало, чтобы кто-то сзади не заметил наших габаритных огней и саданул со всей силы. Сказал Мураду: «Сильный боковой ветер. Она должна быть не на дороге. Её отнесло в сторону моря». И Мурад вдруг увидел, когда мы проехали метров сто назад. Сбежал с высокого песчаного откоса, собрал обломки. Ветер нёс сверху песок, а Мурад всё никак не мог выкарабкаться с крышкой против ветра. Отдал водителю ценные останки. Едем дальше? Теперь через крышу можно разглядывать звёзды.
Вот и Баку. Остановились у Молоканского садика. Он с другой стороны от театра по отношению к улице Самеда Вургуна. Опять 12 ночи. Театральные вещи – в театр. Свои – на такси домой.
Недели через две, когда в который раз встретил кочующего по коридорам театра Эмиля Тахирова, я не выдержал и сообщил ему про его двойника, прощавшегося каждую ночь с товарищами на перекрёстке у нашей тбилисской гостиницы. Тахиров не удивился. Сказал, что это и был он. И знает об этом только один человек из нас.
Тех, кто ездил в Тбилиси и смог оттуда вернуться. Раненный в сердце. Надо поехать ещё раз и проверить всё это, как следует.
Примечание 1. Наверное, кто-то заметил, что я некоторые не свои слова даю без кавычек. Мне кажется, что так лучше читается. Для тех, кто не знает, чьи эти слова, не важно, кто это сказал. Они ещё не доплыли до этого. Для того, кто знает, хочу сказать, что эти слова вошли в мою жизнь уже без кавычек. Я ими пользуюсь, не для того, чтобы привести цитату, я ими просто живу. Без цитат.
С уважением, главный инженер театра Русской драмы города Баку, Георгий Прохоров.
Примечание 2. Грустное. На мой Отчёт отозвался главный редактор журнала «Русский клуб» Александр Сватиков, после того, как я попытался выяснить возможность опубликования у них. Привожу выдержки из письма Сватикова, относящиеся непосредственно к самому Отчёту:
> Добрый вечер, уважаемый Георгий!
> Извините за задержку ответа, только сегодня удалось прочитать ваш текст,
> к сожалению, он слишком велик для нашего журнала… Если вас интересует мое мнение, то текст
> перенасыщен второстепенными деталями и нуждается в стилистической
> правке, много неряшливостей, больше надо работать над формой и постоянно
> задавать себе вопрос, насколько интересно будет читать это посторонним
> людям. Пока же получился развернутый частный дневник.
> Спасибо вам за внимание, я надеюсь, на будущий год мне удастся
> опубликовать ваши заметки о гастролях Грибоедовского театра в Баку.
> С уважением, Александр Сватиков.
Итак, начало положено. Кто следующий?