Подушки

Нора Нордик
                Подушки.
В Ленинградском Пассаже 80-х годов прошлого века, как и в прочих универмагах той поры, наличие толпы покупателей у отдела четко указывало на наличие нужного и хорошего товара. Или товара вообще.
Рина Димовна, в то время просто Рина, приехавшая на свадьбу двоюродной сестры из солнечной Молдавии (теперь Молдовы), из студенческого стройотряда, увидела издали взлетавшие над головами полосы чего-то абсолютно белоснежного, даже с фиолетовой голубизной в перегибах и складках. То была простынная ткань индийского производства, хрусткая и крепкая. Ткани покупались активно в те времена. Швейная машинка не стояла без дела, привычно восполняя дефицит швейной продукции и во времена бабушки, и мамы, и в перестроечные, когда перестраивались, перекраивались, перешивались и многие, и многое. А потому куплено было несколько метров качественного индийского полотна на простыни.

А еще были куплены две подушки. Большие китайские подушки из пера. Одна – синего атласа, другая – бордового. Подушки в доме были, вообще-то. Но эти – новые, свои, в ярких чехлах, не оставшиеся в наследство, пользованные-перепользованные. Подушки эти, думалось Рине, будут лежать когда-нибудь рядышком на супружеской постели, пусть в одинаковых наволочках, но все равно – одна синяя, другая – бордовая. Будут лежать рядышком и дополнять друг друга. Мечталось Рине о такой вот эстетике цвета, о единстве внешнего и внутреннего.

Подушки были увезены домой, дополнив коллекцию приданого в виде собрания постельных принадлежностей и махровых полотенец разных мастей, уложенных стопками и томившихся в темноте объемного чемодана. В швейном гареме имелись также льняные скатерти, поступавшие сюда в статусе подарков знакомых и родни, с регулярностью великосветских визитов ходивших друг к другу в гости по поводу как семейных, так и всесоюзных праздников. А дарились в те времена скатерти да хрусталь. С чего и начинать хорошее застолье, как не с них?

А после каникул Рина вернулась в институт, где ее ожидало продолжение студенческой жизни. А также выговор, к счастью, устный, в институтском комитете комсомола. Ведь из стройотряда, где Рина радостно трудилась на консервном заводе в городе Бендеры, она уехала, получив телеграмму с сообщением о сборе родственников на ленинградской свадьбе, без согласований с начальством. Просто уехала – и все. Сбежала, в общем, с трудового фронта. Дезертировала.

И линия фронта проходила-то вдоль ленты, где катились  весело вперемешку яблоки и груши всех цветов и оттенков, свойственных спелым фруктам. Невозможно было не соблазниться аппетитной пестротой витаминного сырья будущих компотов и соков. И стройотрядовки легко соблазнялись. Душистый чад кружил голову. Глаз разбегался и рука выхватывала из розово-золотистых россыпей за румяный бок то один, то другой плод, созревший на солнечном приволье юга. Хрустела сочная фруктовая плоть  и, наевшись до предельного округления живота, заваливались по очереди отлежаться на удобные широкие трубы недалеко от ленты тут же, в уютном цеху, Рина по очереди с однокурсницами. 
Но… Дисциплину, конечно, Рина нарушила, и выговор был по делу, что и говорить.

Случилось первое замужество. Еще в пору институтской жизни. Было оно кратковременным, стремительным и бестолковым. С подушками, конечно. Правда, казенными, общежитскими, взятыми напрокат вместе с остальными спальными принадлежностями у кастелянши. Очень скоро подушка оказалась одна. Однако на появление дочки это событие никак не повлияло. Скоропостижный муж отчалил с магнитофоном «AKAI», купленным им на общие подаренные свадебные деньги, в соседний «мужской» блок на том же этаже.

А Рина прилежно пила томатный сок, ела лук с солью да вареный картофель – единственное, от чего ее не тошнило. Сокурсницы, забегавшие в гости, приносили фрукты. Тюльпаны, появившиеся весной в стакане, Рина никому не дарила – «не могу, извини». Тюльпаны нужны были для эстетики и гармоничного эмоционального фона, необходимого в ее сосредоточенном положении медитирующего ожидания. Нет, вовсе не возвращения «AKAI», поселившегося в мальчишнике соседнего несемейного блока. «AKAI», гремевшего по просторным холлам девятиэтажного общежития, когда кончалась дискотека в баре.

В свободное от занятий время ожидание проходило в спусках и подъемах по длиннющей деревянной лестнице, вившейся прихотливо по крутому берегу Волги сразу за политехом. Лестница ныряла в свежую июньскую зелень, выводила к натоптанным неутомимым студенчеством тропинкам и террасам, откуда хорошо просматривался другой берег с промышленным районом этого крупного города-автогиганта. Тут же, внизу, недалеко от стрелки, где мешались воды Оки и Волги, был и ресторанчик со звучным и характерным названием, отразившим историю здешних мест, куда стекался на заработки вольный люд, воспетый Максимом Горьким и Репиным.

Рина обозревала сверху деревянное сооружение, декорированное сетями и прочими люмпенскими атрибутами. Здесь год назад вершилось свадебное действо. Студенты в джинсах и майках, привезенных или перекупленных у счастливчиков, побывавших на стажировке «там». Студентки-согруппницы, торжественно и серьезно желавшие всего, что желается на подобных жизненных этапах. Этапах большого пути, так сказать. Или перед тем, как пойти по этапу. Это кому как повезет. Кому что предстоит. Но свадебное  торжество свершилось. Как и следует, с непременными уверениями взволнованной будущей тещи в том, что дочь ее теперь, то есть отныне и навсегда, находится в надежных руках, со стороны гордо похаживающего будущего супруга.

Теперь Рине оставалось надеяться только на собственные руки и надежность деревянных перил лестницы, по которой ей еще только предстояло идти. И гуляла Рина до изнеможения, тренируя ноги, мышцы спины и ровное дыхание среди вольных свежих ветров и заречных далей.

После института Рина, именовавшаяся уже Риной Димовной, начала работать, вернувшись домой.
Дочка была еще слишком мала, чтобы спать на взрослых подушках. И они лежали в глубине шкафа, так и не потревоженные. Синяя с бордовой. О чем шептались они? О чем вздыхали неслышно среди свернутых одеял, ждавших своего часа отрезов и всякой носильной всячины? О том никто не знает, да и не лучше ли вовсе не знать результатов  полных сарказма наблюдений безгласных спутников и участников человеческого существования? А что наблюдения эти полны сарказма, в том можно не сомневаться.

Второе замужество было длительнее. Рина Димовна уехала выходить замуж в другой город. Вещи для жизни взяла самые необходимые. На всякий случай. Кто его знает… Не ехать же к мужу со своими подушками, в самом деле.

Случай, действительно, оказался так себе. Единства внешнего и внутреннего, гармонии цветовых сочетаний не предвиделось. Чужие подушки оказались малопривлекательны. Да и помимо подушек все было серым, однообразным, устаревшим. Полета не получалось. Обещанные вторым мужем белоснежные тройки коней среди снегов средней полосы России где-то, очевидно, застряли в сугробах соснового бора, темневшего на том берегу Оки. Или каким-то естественным образом перевоплотились в невзрачный жигуленок непонятного цвета, набившись в который, новобрачные с гостями проехались по задворкам и улицам  провинциального старинного городка. Колеса брызгали во все стороны весенней грязью, и по стеклам струилась неряшливая жижица.

Свадебный кортеж не предвещал праздника и ввез в скромную хрущобную квартирку, удобно расположенную недалеко от вокзала, но все же не в старинном особнячке, как хотелось Рине. Особнячков таких было много раскидано кругом, и белели они несовременной белизной своих нестатных и невидных уже по причине врастания в грунт колонн и осыпающихся потихоньку балюстрадок, фронтончиков и медальонов.  Белели застенчиво и скромно, как белые банты исчезнувших гимназисток и учениц. Каково там было внутри – уже другой вопрос. Но охристо-белые фасады всё ещё  были лубочно-картинны.

Предсвадебная программа оказалась липой, подтасовкой фактов и вообще напоминала мышеловку, из которой Рина не решилась вырваться сразу. За что и поплатилась в дальнейшем месяцами тягучих и тягостных расставаний, напоминавших те же азартные кошки-мышки.

Рина Димовна вечно рефлексировала, не рубила сплеча и не порола горячку. Вместо того она порола и шила, шила и порола. А ведь порой надо и просто выбросить. Вот тут-то действовало засевшее крепко-накрепко «авось сгодится». Но ведь годилось не всегда и далеко не все. А уж что касается подушек… Рина Димовна и в поездки железной дорогой брала с собой собственное постельное белье. Не только для экономии, заметим. Не любила она чужих подушек и не хотела на них менять своих, тех, единственных.

Пометавшись по знакомым в ожидании воплощения хоть чего-то из списка предсвадебных обещаний, Рина Димовна вернулась к своим священным подушкам, дочке и маме.
Подушки были извлечены на свет и зажили, наконец, своей подушечной, не очень разнообразной жизнью. Каждую неделю их переодевали, каждое утро взбивали.

Атлас со временем стал протираться, рваться, обвисать лохматыми прядями. Перья вылезали, кололи в щеку тупыми иглами ночных мыслей. Тупыми, но оттого не менее болезненными.
Атлас на одной из подушек прохудился до того, что пришлось надеть другой чехол. Новизна и сочность цвета потускнели и попритерлись.

Менялись обои, квартира, мебель. Менялись повседневные заботы. Но мало менялись мысли в голове, утюжившей и приминавшей по ночам содержимое наволочки.
Когда был куплен новый диван с пышными подушками с современным наполнителем, часть накопившихся в доме подушек решено было свезти на дачу. К тому времени синяя с бордовой казались уже громоздкими, устаревшими и неудобными. Не отвечали они уже современным требованиям уюта и комфорта. И наполнитель в виде пера китайских уток-селезней, а, возможно, и другой птицы, как-то не соответствовал времени Интернета и нано-технологий.

С установлением теплой погоды синяя с бордовой увезены были на дачу, где и заняли свое скромное ветеранское место среди вытертых пледов, выцветших занавесок и портьер, штопаных и латаных простыней и пододеяльников.
Всего того, что так уютно пахнет грустным теплом ушедшего.