Она шла по узенькой улочке. Шаталась. Половина шестого: еще не утро, но уже не ночь. Местные алкаши (те, что еще не успели лечь и те, что уже встали) пытались кинуть ей вслед какие-то дежурные фразочки: ватный язык лениво бился о неба, в результате чего вместо общепонятных слов наружу выходило невнятное мычание. Она не обращала на них никакого внимания. С глаз катились крупные слезы: она пыталась вытирать их, но вместо этого размазывала остатки косметики по лицу. На лавочке, уставившись в еще темное небо лежал наркоман. Она остановилась возле него, минуты две пыталась разглядеть что-то в его мутном взгляде, усмехнулась устало и продолжила пошатываться дальше.
У фонарного столба, прямо перед подъездом, в который ей предстояло войти стоял ангел. Он, высоко запрокинув голову, рассматривал лучи света. Его босые пятки придавали грязи немного красноватый оттенок (видимо, порезал их, пока искал ее). Она медленно подошла к нему, прищурилась.
- Где же ты раньше был? – прошептала девушка, пытаясь уничтожить очередную слезу по всей своей страдальческой физиономии
- Раньше разве я нужен тебе был? – сказал ангел и звонко рассмеялся, но занятия своего прерывать не стал.
Она опустилась перед ним на колени, принялась целовать его пятки.
- Прости, прости, прости – твердила она
- Я-то простил, ты лучше бы у себя прощения просила и… - он отвел взгляд от лампы, погладил ее по затылку - и у него - кивнул в сторону типичной хрущевки.
- Как же? Как же дальше буду? Что делать? – она расслабилась, начала тяжко всхлипывать.
- Раньше надо было думать. Прекрати рыдать. Иди, иди к нему, он ждет тебя всю ночь, переживает.
Она поднялась, схватилась за столб, оттолкнулась и поволочила ноющее от боли тело к подъезду.
- Вот, ведь, как! Свет, а не греет вовсе! Обманка! – успела услышать девушка, перед тем как зайти в подъезд и громко хлопнуть тяжелой дверью.
Отсчитывала ступени. На родной лестничной площадке раздавались звуки фортепиано. Постояла перед нужной дверью минут пять. Выдохнула. Открыла дверь, с трудом правда, не могла вставить ключ в замочную скважину, руки дрожали.
Он играл что-то безмерно грустное, великолепно играл, надо признать. Она разулась, посмотрела на себя в зеркало, попыталась улыбнуться, получилась кривая гримаса печального клоуна. Пальто снимать не стала, боялась, что он увидит разорванное платье.
- Что ты играешь? – спросила она, входя в гостиную. Старалась, чтобы голос не дрожал.
Мелодия резко оборвалась, он развернулся на стуле на триста шестьдесят градусов. Посмотрел на нее усталым больным взглядом.
- Сними пальто – тихо сказал он.
Не смела спорить: скинула его с себя, низко опустила голову, прижала к груди остатки шелка.
- Что ж ты так… Повзрослела – грустно улыбнулся мужчина.
Она пожала плечами, вздрогнула.
Продала себя. Всем жаль, всем безмерно жаль себя и главную актрису пьесы. «Запретный плод сладок» - так кажется люди говорят, да? Ни черта он не сладок! Он, может быть, и привлекателен, да только до того момента, как кусать надумаешь. Тогда-то и начинается веселье!
Он заменил ей родителей: отец умер еще до ее рождения, а мать… мать о ней забыла после ее рождения. Он любил ее так, как только умел. Она раздвинула ноги на эшафоте приличия. Судите сами.
Ангел плакал на крыше, зажав в маленьком кулачке две зеленых бумажки. Одна – плата за совесть, другая – за распятую мораль. Светало.