Большой костер суть сумма маленьких пламеней. Это я так аккуратно вырезал многоэтажную мысль, контуром своим тяготеющим к главному в жизни, а именно: в жизни обязательно находится место для молодости. Даже если эта глупость, косящая под молодость, сплетена с юностью разноцветной витой парой надолго и прочно.
Внезапный вариант многомудрого по тупой тяжести заклинания формуляра «В жизни всегда есть место подвигу». Кстати, медленнее всего прокряканный формуляр следует относить к заклинаниям. Это же чистого алмаза ЗАКЛИНИВАНИЕ!
Но – да. Мы – про. Про молодость, которая, хошь-нехошь, червонец-грош, сказка-ложь, вынь-да-положь… Хорош!
Про молодость, которая всегда есть. И которая всегда подвиг.
Студентом очутившись, Петр Тонкостенов оригинальностью не отличался. Он больше светился чудачеством, к подозрительному по интенсиву идиотизму многими относимому. И напрасно относили. Лучше бы себе оставили парочку килограммов. Что с того, что Петр из общаги параболически выпертый, на дальней станции сходя, проживал в существенно березовой дали от Университета?
Ничего кромешного, кроме дополнительных двух резиновых часов. Не часов на резинке. И не резинки от трусов. А – двух резиновых часов, внутри которых, дробленая колесным ритмом электричка тащилась по ходу в дряблую столицу.
Два да два – почти четыре. Вот - туда едучи да обратно отъезжаючи - жил Петр дополнительную четырехчасовую жизнь. Вы думали – жизнь на колесах? Нет. Обычную жизнь, на протертых через лак до деревянной сути скамейках вагонных. А уж вагоны – те - да, те проживали жизнь на колесах. Оно конечно. До конечной.
Неярким утром, путающимся вязко с ночью, что незазорно январским календарем, обыденно вершил Петр в электричке путь вперед. Резиновое время тягучестью своей радует возможность дочитать конспект вчерашней лекции, неудосуженный минувшим вечером внимания. Да, были на такой расклад причины. Хотя закуски так и не хватило.
Но – к делу. Читает буквенную тайну химических секретов Петр. А тут – платформенная плоскость, и тормозит уже дубящим скрежетом в морозе электричка, точно форс-мажор усатый. Пора на выход из. В противной вероятности – проедет Тонкостенов финиш свой и не сверстается маршрут на свежеиспеченный семинар по-университетски.
В итоге видим кадр квадратный: наш Тонкостенов (тот, что Петр) срывается в последний миг с нагретого, как паровоз, сиденья, зажав в руках учебник химии зловонной, и простирает руки строго наперед. Момент не лучший: две челюстные двери электрички-суки смыкаются ножами. И хорошо, что хоть тупыми - до округлости краев.
В густую, словно гуща кваса, ночь, влетает, вляпываясь скоростью и звуком, электричка с элементом скульптурного абсурда: из сомкнутых дверей ортогонально торчат с укором две синеющие по маршруту пятерни.
В которых, крепче клея, зажат кирпич химических заветов - в аспекте углеродных истин. Так едет Петр, перпендикуляром ночь январскую взрезая, и приближаясь с ночью вместе к дальнему утру, которое не лучше ночи.
Каменеют пальцы словно обелиск. Но всю без малого резинового часа треть хранится свод научных правил, летя над бездной (Почти над пропастью... Вот только там пшеницы нет. И ржи до кучи тоже маловато).
И сохраняется... Выходит на свободу Петр, звеня ладонями (отставить аналогий хрень!), к которым прочно прикипел не брошенный в колесный ритм учебник.
Не подвиг?
А там уже, внутри божественных конструкций Универа, Петр согревается. Закутывается в звенящую полетом одинокой мухи тишь, покрытую дремотным слоем пыли для чихания. Сплоченная послойно стратосфера царит с высот плафонов, что зелеными грифонами охраняют крученый сон в упитанной одними только мыслями библиотеке.
Набравшись дерзкого, полезного как взрыв и водопад, крутого умысла, забрав не меньше тонны знаний, Петр Тонкостенов к концу январского отрезка суток пакуется в обратный шаг до отстраненного жилища.
Запаковавшись, Петр шагнул. Да призадумался.
Последовательно опросивши организм, Петр осознал: пора. И двинул в кабинет с дубовой дверью, украшенный латунным золотом отважной буквы «М». В мозгу шла не остывшая борьба по укрощенью формул сдвига на низший уровень энергетического быта: мелькали частогоном ядра атомов и электронов бумеранги.
А вкруг Петра блестел мир кафеля профессорских покоев для слива надоевших за день излишков чая, кофе и других субстанций. Закрывши дверь с татуировкой золотой в формате «М», наш Тонкостенов мирно отливает. Журчит поток, словно ночной зефир. Уютный писсуар заботливо вбирает студенческий отход…
- Как вы посмели?! Нечистым ЭТИМ… тут чистое... тут белое… мутить… мытьё моё!!!
Очнулся Петр от грез науки и возмутился иглами ежа:
- Что за блин?! Студенту уж нельзя как человеку?! Отлить в профессорском?! А только лишь в своем?! Где демократия свободы в виде братства? Где совесть нации?! И – где покой?! Где воля?! И это! Как ее! А! Вот – ДОКОЛЕ?! И, напоследок: кто здесь?!
Зло-гадкий старикашка, с блестящей фонарем башкой и мерзким видом, за который сразу необходимо дать профессорское званье по лбу, в ответный диалог лишь врезал дверью так с обратной стороны, что еле-еле на месте устаканились дверные петли с блеском, да встрепенулась не по-детски буква «М».
Петр в гневе бисерном разлил кипящий взор поверх подаренного оппонентом одиночества раздора. Белейший интерьер. Союз воды и крана. И раковина для умывки рук (лица, бровей, и прочих элементов, кроме). Которую учитанный в бамбук студент (про раковину речь, не обессудьте) в рассеянье мыслительном употребил как писсуар. Причем весьма активно и однозначно по рабочему объему. Чего и нервничал, духовно озираясь, спасаясь бегством, коллега по дуэли туалетной…
Но все же.
Петр ночами иногда гулял. Не по натянутым веревкам бельевым на фоне мертвенной луны, что, согласитесь крайне органично (хотя местами не совсем привычно). Нет. Он, если и гулял – то по причине той мыслительной ученейшей мигрени, что плющит стопудово. Башка, по-русски говоря, болела цепко. Бессонница – дурная сволочь, в ряд искренних друзей ее поставить нет резона.
И, чтоб осмысленность ночным вояжам обрести, назначить некоторый профит от мучительности изъявленья боли внутри коробки (черепной), Петр интенсивно находил причины. И подвергал реализации делА. Так, очередной бессонницы приход приговорен был как эффект от бесконечного паденья капель артезианского фонтана – тот весело скакал козлом в ночном дворе, где проживал студент болиголовый.
Побить все боли, как рекорды – вот задача. В мигрени виноват фонтан! Постановил так Петр. И принялся уничтожать подземный ток. Непросто – ведь вода, хоть и не сливная в организме, а та, что буром прет из недр – она ведь дырку для втекания найдет! И ломанет вперед, забыв все неудобства остановки.
Поймав отверстий с полтора десятка, что верткая вода как шилом, протыкала в любой преграде и весело приветствовала вновь, Петр забил артерию в уложенной трубе. Надо сказать, забил он капитально. И на все.
Тут перестал струить ручей. Наутро жители не встретили фонтана. Петр поборол источник. В том числе и боли.
Потом, маститым став и заходя по праву опорожниться в профессорский блестящий туалет, не обходя заслугами трудягу-писсуар, Петр Тонкостенов воздыхал украдкой: «Теперь уж не болит та юная в прошедшем голова. Прошли терзанья боли. Видимо, умнее был. А нынче и болеть-то над бровями нечему: лишь безболезненная кость тверда».
Но это уж лукавство скромности. Вступив в борение с природой в молодом обличье, Петр научился управлять процессом. Начало этому учреждено было упрямством беспонтовым в упорной юности.
Как видите.
(Артезианской не жалейте засухи. Тот ручеек нашелся, через три квартала. Образовавши прудик аккурат поверх крылечка дома мэра. Глубиной полметра).