Наталья Нестеренко
Переделав по дому обязательную утреннюю работу: поливку, прополку, кормление домашних животных, - девчонки быстро, но с оглядкой на свою слепую бабушку, одеваются в лес за земляникой. Нет, они не идут, а сбегают от бабы Ани, которая весь день находит какое-нибудь дело.
- Девчонки, мигом! – полушепотом зовет всех Настя, но откликается одна Вера.
Хоть идут в лес, а хочется повязать лучшую косынку, взять красивую стеклянную крынку под ягоды, хотя знаемо – перезнаемо: баба Аня не разрешит. Крынка так весело и игриво поблескивает на дворовом штакетнике, что ничего другого Настя брать не хочет. Она тихо- тихо крадется около своей бабули, которая, сидя на крыльце под тенью деревянного козырька, теребит куделю – готовит для зимы шерсть на носки и рукавицы большому семейству своей дочери.
Баба Аня стара, слепа, но поразительно проворна. Делает по дому любую работу, распоряжается всеми делами в отсутствии родителей. Она варит, заводит кадками тесто, печет ароматный хлеб, кормит скотину, рубит топором крапиву для гусей и куриц. И, наверное, поэтому ни у кого не возникает мысли о ее физической ущербности. Детям нравится слушать истории бабы Ани о ее жизни, впечатлениях. Всякий раз, когда ребятня спрашивает о причине слепоты, бабуля сначала крепко задумается, словно перенесется в прошлое, а потом скажет:
- Это она, похоронка, отняла мое зрение. Помню, как пришла в военкомат, получила эту бумагу. Читать не читала сразу-то, а на улице развернула – и запрыгали строчки на листке. Дочитать – дочитала, а когда пошла, ноги как приросли к земле. Несколько шагов сделала, да все поплыло перед глазами. Остановилась я у забора, сползла на землю, чтобы не упасть на тротуаре... Отвоевался Антон быстро, всего два месяца на Финском фронте был… Много я тогда поплакала, а следом еще большее горе навязалось… Вот уж горе так горе…
Баба Аня меняется в лице, и слезы катятся по ее невидящим глазам крупным бисером, падая на домашний фартук.
- Вот ваш дядя Толя, старший брат вашей мамы, сын мой, значит, жил далеко от нас. И вдруг приходит письмо не от него самого, а от его жены, в котором она сообщает, что в их городе произошел пожар. Ночью загорелась нефтяная цистерна, пожар перекинулся на другие емкости, и в полосу огня попали местные жители, в том числе мой Толя и его две доченьки. Цистерны не просто горели – взрывались одна за другой. Галя писала, как она на дежурстве узнала о пожаре и помчалась туда, но кругом стояла милиция и никого не пускала… Выгорел целый квартал. Собирали потом только косточки…Хоронили всем городом, везли вереницу гробов. Так всех и опустили в братское кладбище… И Толеньку, и его девочек тоже… Ничего нельзя было разобрать… А пока пришло письмо сюда, всех уже похоронили. Галя себя не помнила, не то чтобы… сообщить нам…
Слушая этот рассказ, дети верили, что глаза и впрямь можно выплакать вместе с неминуемым горем…
Прошмыгнув мимо крыльца, Настя с сестрой Верой осторожно открыли калитку в огородчик и остановились от неожиданности:
- Девки! Куда собрались? По ягоды, небось? Только крынку стеклянную не берите, не ровен час – разобьете. Куда молоко будем лить? Слышите, чё говорю?!
А у нас в руках - стеклянная крынка. Приходится признать себя разоблаченными.
- Баба Аня, мы по землянику.
- Ну сходите. А чё взяли под ягоду?
- Трёхлитровку, - обманывает Настя бабулю. – И откуда она только знает!? Ничего от нее не скроется,- говорит она сестре. - Ладно, пойдем, и добавляет Вере: - Мы осторожно с этой крынкой. Трехлитровку неудобно носить в руках.
- А может, оставим? – робко спрашивает Вера, такая же черноволосая, как и баба Аня, отчего иногда в семье ее зовут «вылитой гончарихой», по фамилии бабушки.
Обогнув стройные ряды грядок, девчонки останавливаются у закрытого колодца. Солнце лениво поднимается в голубизну небосвода, купаясь своим отражением в полных бочках для поливки. Бочки, еще прохладные, важно берегут колодезную воду. Все утро два старших брата накачивали их после поливки. Колодец глубокий, гулкий, и по краям его, у самой воды, как белые гланды, почти все лето висит лед. Настя озорно подмигивает солнцу и своему отражению в бочке. На ее смотрит белокурая девочка с голубыми глазами лет двенадцати. Вот она снимает косынку и мочит ее в воде, разбивая солнечные блики, отчего отражение весело качается и встречается в игре со своим прототипом.
- Вера, ты тоже намочи платок. День жаркий сегодня. Давай наберем с собой из колодца воды.
Вера открывает колодец, ухает в его таинственную глубину, снимает тяжелую бадью с навеса, опускает в сумрак влажного сруба, и бадья стремительно летит к воде, придерживаемая ладонями девчушки, которыми она обхватила валик, отлакированный такими же объятиями. «Плюх!»- здоровается тяжелая бадья с водой, падает набок и тянет ко дну цепь. Вера, почувствовав, как цепь напряглась, обеими руками крутит ручку валика, поднимая бадью и иногда направляя блестящие кольца цепи в свою сторону. Пока бадья еще купается под водой, валик крутить не тяжело. Но как только бадья выглядывает – тянуть приходится, напрягаясь изо всех сил. Покачиваясь, обливаясь серебристыми струями, бадья выглядывает из сруба колодца. Вера хватает ее одной рукой и подтягивает на край. Ждет, пока успокоится качка колодезной водицы, делает ледяной глоток, наливает живительную влагу в пустую бутылку, закручивает жгутом из бумаги. Потом мочит в бочке косынку и завязывает ее потуже, догоняя Настю на меже огорода. Межа тянется длинной зеленой лентой вдоль зацветающей картошки, помидоров и окученной капусты. Упирается она в самые жерди, за которыми начинается кромка леса, где девчонкам знакомы каждое дерево и куст в околках. Вот у этой кромки и на небольших лесных полянках растет ароматная земляника.
Бережно придерживая стеклянную крынку, Настя перемахивает через изгородь, подает руку сестре:
- Ну, куда пойдем? В какую сторону?
- Как всегда: сначала на нашу поляну, потом по дубровской дороге и - к Сотворенцам.
Змеевидная тропинка бежит мимо высоких папоротников, огибает околок с черемухой; молодой, еще не разросшийся малинник; а потом прямой стрелой - по березовой аллее к нашей полянке ( потому что за нашим огородом, вот и присвоено ей в наследство местоимение – наша). Кузнечики заливаются в траве, стрекот сопровождает девчонок по всей тропинке, как шумовой оркестр!
Направо, в метрах пяти от дорожки, торчит разбитая молнией черная коряга березы. Ходить возле нее никто из детей не решается.
- Слышишь? – спрашивает Вера. И сама отвечает: - Гудят… Не маши руками, укусят – умрешь.
Смелые ягодницы идут осторожно, чтобы не привлечь семейство шмелей, давным –давно поселившееся в дупле черного полудерева.
Через листву берез девчонок сопровождают солнечные лучи, открывая в полной красе полянку, окаймленную малинником. Птички беспечно поют в вышине, ароматом разнотравья зовет земляничная поляна. У малинника ягода крупнее и сочнее, а на солнышке - слаще. Настя и Вера надолго замолкают. Они высматривают под зеленым покровом травных одеял красные, бордовые, алые, а иногда с белеющим боком бусинки. Одна ягодка, две… восемь звонко стукнулись о дно стеклянной крынки. Трудно собирать землянику. Каждой ягодке отдаешь поклон; осторожно, чтобы не раздавить, отрываешь от стебелька и отправляешь в кузовок. Зато как приятно ткнуть свой нос в горлышко банки, кружки, а может, только стакана – и вдыхать, вдыхать волшебный аромат спелой земляники! Через всю жизнь потом несешь это ощущение земляничного обаяния, не растеряв силы очарования. Вот и наши путешественницы перекликаются, считают первые рубиновые бусинки ягод.
- У меня уже дно закрыло! А у тебя?
Так почти всегда начинается земляничный сбор, в котором важным звеном непременно выступает момент исчезнувшего под ягодами дна.
Обойдя полянку, девочки жадно пьют воду:
- А может, пойдем дальше, за малинники? – спрашивает боевая Настя.
- Нет,- протяжно отвечает сестра.- В прошлом году бабы ходили за малинник, дак медведя встретили. Там же ходил – бродил, хрустел ветками, валялся в малине. Не дай бог, поймает – кости посчитает. Собирались же через дубровскую дорогу к Сотворенцам. На их старом огороде всегда ягода есть, да и около бани тоже встречается.
Настя не оспаривает доводов сестры, и они, поторапливая друг друга, идут по дубровской дороге на сотворенцев огород. Так называют взрослые большую поляну прямоугольной формы, зарастающую соснами, елками и березками, хотя никто из детей на самом деле не видел ее в другом состоянии. На поляне много ромашек, целое ромашковое поле. Сочные, крупные цветки с мягкими, желтого бархата глазками усеяли все пространство бывшего огорода. Настя и Вера рвут ромашки и привычными движениями рук плетут венки, вплетая между стеблями крупные ягоды на высоких стройных стебельках.
- Настя, - зовет восторженный голос сестры, - скорей сюда! Здесь такие бурабулки!
Дружно падает ягодка за ягодкой, высматривают их сноровистые сестренки среди молодых березок и темнеющих елочек, у живых горок муравейников, сбивая с ног больших красных муравьев. Все ближе запах прелой тайги и хвои, беспощаднее комары, зинькающие у самого уха и смело пробирающиеся под платок. И видит Настя, как гордо выглядывает земляника у высокого пенька, бежит к нему, заглядевшись на красный ягодный огонек и не замечает коряги от старой сосны. Зацепившись за нее, Настя со всех ног летит на землю, больно ударяется, и стеклянная крынка, почти полная до краев, разбивается о камень. Ягода рассыпается по траве. Насмешливо блестят стеклышки от любимой крынки, готовые поранить в ответ на исчезнувшую навсегда привлекательность.
Настя от неожиданности и боли, буквально опешив, сначала молча смотрит на случившее, а потом начинает горько плакать, потому что тайное теперь станет явным, потому что обманула бабушку, потому что больно разбитым рукам и ногам, потому что надо выбирать ягоду из стекла, потому что уже устали и хочется домой.
Утомленное солнце и Вера присоединяются к Насте, чтобы помочь ей: солнце смущенно уменьшает свой жар и скрывается за вершины сосен, а Вера помогает собирать ягодки в расстеленный рядом платок.
Положив последнюю земляничку, сестренки идут в сторону дома, но пока не своего, а Сотворенцев, расположившегося по пути, окруженного высокими деревьями. До деревни еще метров пятьсот, а здесь в лесу можно остановиться на несколько минут у старух-отшельниц. Любят дети заглянуть в этот низкий дом, посидеть тихо на лавках, что тянутся вдоль стен. Вот и сейчас девчонки со скрипом отворили низкую дверь, нагнули головы, чтобы не удариться о косяк. В доме тихо, только две древние старухи сидят на кроватях. Настя и Вера, робко подталкивая друг друга, проходят до угла с божницей, садятся на длинную и черную от времени лавку, привыкают к сумраку одной единственной комнаты с крохотным оконцем и осматриваются. Справа от входа стоит большая кадушка с водой, на ней - тяжелый ковш. Здесь же половину избы занимает русская печь, под которой копошится неугомонное куриное семейство, высовывая красные гребешки через заборчик с большими щелями для голов. За этой деревянной решеткой, по сторону избы, в одном лотке лежит зерно, а в другом – вода.
- А чьий –то вы будете, девки? – спрашивает Прося. – Заходите, заходите, расскажите, что в мире делается.
Девчонки тихо сидят на лавке, прижавшись друг к другу. Слева от них икона Божьей Матери, под ней стол грубой работы, рядом – чурка вместо табурета. Напротив две койки с грязным одеялом и без постельного белья. Из матраса торчит солома. Старухи слепы и несчастны. Единственная дочь бабы Нюши богом обижена, как говорят односельчане. Она целый день ходит по деревне босиком все лето и осень. Зимой же, в самый лютый мороз на босые ноги надевает валенки. Придет, посидит у порога, ответит, если что спросят, поблагодарит за какой-нибудь кусок хлеба, которым ее угостят, и идет к следующему дому. Прося на кровати с обмотанными тряпками ногами. В доме грязно и черно. Даже солома валяется на полу.
Когда –то, говорят в деревне, здесь жила одна Прося со своим Сотворенцем. И за огородом огромным присматривали, и скотину держали, и колодец в огороде стоял рядом с банькой. Сына растили, Мишу своего, любившего ходить в лесу, собирать грибы и ягоды. Может, все и было бы хорошо в этой семье, только однажды затерялась, запропала где-то корова, и Миша пошел искать блудницу. Обычное дело для деревенского мальчишки. А было ему в ту пору лет тринадцать. Взял хлеб, посолил его, идет по лесу и кличет. А на зов не корова, а собаки местного пастуха набежали. Окружили мальчонку и лаем занялись… Что случилось – никто не знает. Видимо, стал Миша обороняться палкой от голодных собак, да и погубил себя. Когда пастух догадался посмотреть на ревущих псов, было уже поздно: псы оборвали хлопцу машонку, искусали лицо и тело. Так и умер, не приходя в себя. А за ним неожиданно ушел из жизни могучий Сотворенец. Осталась Прося одна, потеряла зрение, отнялись ноги, и позвала тогда к себе сестру полоумную жить. А у той одна забота: палку в руки – и по деревне. Так и прозябают на подачках сельчан.
- А чего, девоньки, зашли. Дело какое?- спрашивает Прося.
- Нет,- отвечают, - зашли попроведовать. Ягоду вот собирали.
- Ягоду? Набрали хоть маненько?
- Набрали немножко. Угощайтесь!
Девчонки сыпят в подставленные ладони землянику.
- Ой, спасибоньки, родненькие. Дай бог вам женишка хорошего.
- Баба Прося, - осмеливается Настя, - а правда, что к вам зимой медведь приходил?
- Ну, приходил. Дак, что ж такого. С тайги приходил по весне. Первую ночь покрутился возле дома, по двору походил, а во вторую понюхал у окошка, морду свою показал и ушел. А больше и не было.
- Не боязно так -то жить в лесу? У вас даже собаки нет, крючок только.
- Чё бояться, в окно не залезет, медведь большой, а окно маленькое. Да и нету у нас ничего, окромя кур вот ентих.
Что верно, то верно. Даже медведь, заглянув в оконце к старухам, видно, остался разочарован такой бедностью.
- До свидания, надо идти домой, - сказа Вера, и обе, притихшие, повернули по дороге на деревню. Настя шла и боялась, что баба Аня расскажет родителям, что те непременно накажут за стеклянную крынку, которые нигде уже не продаются.
Солнце оранжевым кругом закатывалось за верхушки берез, млели уставшие от зноя травы по обочине широкой дороги, на которую вышли сестры. Празднично окружали головы венки из ромашкового поля, а на душе Насти было тревожно. Нехорошо, одним словом. И не столько за то, что накажут родители, сколько за то, что обманула бабу Аню.
Канск, 2011 год