Волга была видна в окно. Синей лентой, за деревьями, за полями.
Алина любила выходить на балкон и, усевшись на сложенный старый коврик, смотреть, как медленно плывут по реке величавые белые пароходы. Иногда пароходы протяжно гудели, и тогда ей хотелось помахать им вслед, крикнуть что-нибудь ответное, громкое и веселое.
Пароходы никогда не останавливались. Они проходили каждый день, в определенный час. Алина, привстав на носочки, обхватывала руками нагретую солнцем решетку балкона, затаив дыхание, думала о том, что пароходы исчезают за холмом, а Волга выкатывает тяжелые нагруженные баржи, все новые и новые, не утомляясь.
Там, за холмами, знала Алина, есть много удивительного и зовущего: города с широкими шумными улицами и ночными огнями, сквозь которые видны причудливые таинственные здания, другая, неизвестная и волнующая жизнь…
– Смотри, что я тебе купила, – сказала мама и протянула серебряное колечко. – Оно старинное, не потеряй. Дорогое.
Холодно блеснуло колечко, недобро, злым серым зрачком; только на мгновение – и вновь погасло, стало матовым.
– Где, мама?
– Да перекупила… с рук, одна там…Не потеряй.
На улице, возле стадиона, играл оркестр. Был выходной летний день, жаркий и ленивый.
Трубы серебрились на солнце, на потных лицах музыкантов раздувались щеки, но чем ярче и бодрее взвивались звуки – тем печальнее становились темные глаза Алины.
«Я уеду, – подумала она. – Туда, куда пароходы». Почему так, девочка не знала.
Летний день пением птиц, шелестом листьев с тополей, врывался через раскрытую дверь балкона в большую комнату. Казалось, комната дремала. Темно-красные ковры на полу и стене, диван, два мягких кресла, круглый столик между ними… и чашечка на блюдце, аккуратная стопка книг.
Прохладно было в комнате, спокойно.
А за окном, по Волге, разрезая воду, плыли корабли. Кончиками пальцев Алина чувствовала седую, пропитанную солнцем, бело-синюю волну.
В дверь глухо постучали.
– Ой, гости! – вскрикнула весело мать. – Ой, на пирог!
Побежала она открывать, а в квартире сразу запахло горячим тестом и вскипевшими сливками.
Но вместо тучного, словно бы утепленного мехом, бурчания тети Жени, Алина услышала незнакомый голос, очень тихий и беспокойный одновременно. Так трава шумит в поле, когда дует ветер.
– Простите, как пройти к барскому дому?
– Что-о? – удивилась мать. – Какому дому?
– Барскому.
Она кашлянула и недоверчиво переспросила:
– Что за дом?…
– Никто не знает, я думал, может вы…
– Нет! – дверь со свистом закрылась.
– Мам, – вышла в прихожую Алина. – Кто это?
– Какие дома! – ответила она. – Странные люди. Все дома давно погибли. Да и нужны они, старье!
– А у того дома были колонны?
– Не знаю. Были. Церковь рядом. Кирпич хороший, белый. Вон, Герц Трифонович из того кирпича себе печь поставил. А мы так и жили все детство со старой печкой. Отец считал, что здание нужно – в клуб переделать, растаскивать нельзя. А другие ничего, расколупали стены, до сих пор пользуются.
– Надя… – позвал с кухни Максим Петрович. – Ну, чего ты там? Какая нам печь… У нас теперь квартира. Батареи.
– Да знаю, – махнула рукой Надя. – А все равно обидно.
Она поправила оборку фартука и плавно ушла на кухню.
Алина взяла книгу, какие-то средневековые приключения, рыцари сражались и кони ржали, взрывая копытами землю. Дамы целовали ладони, посылая воздушные поцелуи с высокого балкона, увитого плющом. И ночи были звездные, и ночи были душные, наполненные шепотом таинственных шагов.
Алина посмотрела рассеяно сквозь голубую прозрачную штору.
Тонкие деревья за окном. Серая вязь листьев, скучных, растрепанных.
«Ехал рыцарь на коне. Встретить ночь при луне».
Внизу, около подъезда, стоял невысокий человек. После Алина не могла вспомнить ни лица, ни его одежды. Он ушел за угол, медленно ступая и не оглядываясь.
Мысли мешались с книгой. Черные щели строк, будто глаза прищуренные неизвестного зверя. До линии тонкой стянутые веки. Жаркое дыхание, шепот, шепот, кисейных штор, острых шпор, ветер скребется ногтем.
«Быть может, догадалась Алина, он из книги. Быть может, он воздушным шагом – и не живой вовсе – ходит по квартирам, ищет… Как счастлив! Знает, что ищет…дом. Идет из города в город. Георгины сжимает в руке. Белые. У дома колонны. Бледные».
Георгинов в клумбах поселка много. И не только белых, но и красных, розовых, с желтыми ободками на тонких лепестках… Но у него – особенные, крупные, чуть увядшие.
Разве можно ходить по квартирам и задавать такие глупые вопросы? Призрак ищет. Печалиться по разрушенному дому – все равно, что целовать таящий на горячей ладони снег. Пытаться собрать в корзину туман. Вылепить из облака веселую мысль. Бежать по воде, и в брызгах, в этих мгновенно расцветающих каплях – искать собственный мир, неповторимый и крапчатый.
Будто пшено рассыпается – в дверь стучат.
«Ехал рыцарь на коне. Смерть сгустилась в темноте. По синему небу, по слабому ветру, ползет и смеется она».
Хозяйка не крикнула: «Ой, гости!». Но на цыпочках прокралась в коридор и приложила ухо к деревянному косяку.
– Кто? – спросила чуть позже.
«Кто, кто? Тот, кто ищет несуществующее… Скребет лопатами землю. Плачет над разбитой чашечкой. Не плачь, новую купим! Только простую, не золотую»…
– Открывай, Надя! – басисто протянулось в ответ, и Алина узнала тетю Женю.
Вместе с тетей Женей пришли Лариса Васильевна, Кира Петровна, Владимир с приемной дочкой Галей.
– Дома не с кем оставить, – оправдывался он.
– Ой, ну не маленькая же…
– Она боится, – шепнул Владимир. – С тех пор…
В прихожей разом стало шумно. Гости подбирали себе тапки, искристо вскрикивали приветствия, словно давно не виделись, и звонко целовались с Надей и Максимом.
Девочка лет пяти, в синем коротком платьице, испугано цеплялась за руку Владимира и оглядывалась по сторонам.
– А тебе – тапки Алины, – сказала мама. – Или, может, гулять пойдешь? Вон на улице – солнце. А ты и не загорела совсем.
– Нет! – пискнула Галя. – Я с папой.
У нее были белые брови и очень светлые, почти бесцветные волосы, собранные на затылке капроновым бантиком; словно ручей волосы стекали по спине, по худым острым плечам, до самых колен, и Алина подумала, что такие волосы очень тяжело и скучно расчесывать.
Она еще не встречала таких длинных волос, а потому присела на стульчик возле двери, чтобы внимательнее рассмотреть. Кого-то Галя напоминала. Быть может, принцессу из сказки? Но у принцесс кудри золотистого оттенка, они, как волна, набегают, широко и свободно дышат, а не жмутся к спине беспомощно. Быть может…
– Алиночка, поиграй с Галей, – попросила мама. – Или погуляйте. Ведь хороший такой день…
– Но ты никуда-никуда не уйдешь? – спросила Галя папу.
– Я буду тут, – обещал он. – С тетей Надей на кухне, не бойся, я не уйду без тебя.
Некоторое время Галя держала его руку, словно раздумывая, потом медленно выпустила.
«Что за страхи? – удивилась Алина. – Надо её спросить….»
Галя пробежала в комнату и остановилась возле занавески.
Раскрытая книга лежала в кресле. Алина загрустила по рыцарю, который ехал на коне. Меч держал в одной руке.
– А вон тот дяденька, – ткнула Галя в окно, – что дорогу переходит, спрашивал у нас про барский дом. А это не тут. Он заблудился.
С балкона подул ветер, холодом обвивая ноги. По Волге опять проплывал пароход. Плыл он – как облако, белый, гудел призывно о чем-то своем.
– Пойдем на улицу, прыгалку возьмем! – придумала Алина. – Или купаться!
– Не хочу купаться, – сказала Галя. – Волга – злая, я не люблю её. Она голодная и жадная.
Её глаза, похожие на капли воды, часто заморгали и стали совсем тихими.
Через час девочки подружились. Они шли, обнявшись, по улице, а прыгалка волочилась следом, привязанная к руке.
Казалось, само солнце, скатившись к земле, купалось в густых кустах, отчего каждый листик сверкал и вздрагивал, а скамейки были теплыми, как ладонь.
Они прошли мимо кирпичных двухэтажных домов, мимо центральной площади с магазином, в который только что завезли хозяйственное мыло, мимо стадиона, утомленно играл на входе оркестр, и две-три пары кружились в медленном вальсе.
И тут вышли к огородам, где темная трава мягко расстилалась вдоль невысоких заборов, даже музыка не просачивалась в эту внезапно наступившую тишину.
– Ой, папа! – с ужасом вскрикнула Галя. – Мы давно гуляем!
– Чего ты все боишься? – спросила Алина и легла на траву, зажмуривая от солнца глаза.
Галя села рядом, спрятала под короткий подол ноги, словно ей было очень холодно.
– Слушай, – серьезно ответила девочка. – Я ничего не боюсь. Вообще ничего. Я только одного боюсь, чтоб папа не был один. Как он без меня там?
– Как? – изумилась Алина, представляя свою уютную квартиру с видом на Волгу.
Мама с гостями сидит на кухне, за круглым столом. Максим Петрович играет на гитаре, они поют то «Ромашки спрятались, поникли лютики…», то «Снова цветут каштаны…» Песни какие-то все беспечные и пресные на вкус.
А еще на столе пироги, с рыбой и капустой, чай и много конфет. Разговоры до полуночи…
– А вдруг он, пока меня нет, уйдет купаться? И… утонет?
Было тихо, серые птички клевали красную смородину вдоль забора, и только ветви шуршали, покачиваясь.
– Почему утонет? – прошептала Алина.
Даже с закрытыми глазами она чувствовала ласковый плеск волн, туманные желтые дали, горький влажный песок на берегу…
– Девочки, – неожиданно раздался беспокойный голос, знакомый и пугающий.
Перед ними стоял тот самый странник. Его лицо было бледным, словно снег в марте.
– Как пройти? Вы, может, знаете? Никто не знает…
– Это не здесь! – крикнула Галя. – Это далеко!
– Далеко?… – мужчина, растирая щеки ладонями, недоуменно огляделся по сторонам.
Надо было бежать, скорее, подальше! Они бежали прочь, и слышали только плотный гул ветра за спиной. Ни одна собака не кинулась им под ноги из подъезда, ни одна коряга не преградила пути.
Возле родного дома девочки остановились и в бессилии опустились на лавочку.
Где-то, то ли в огородах, то ли на дороге, потерялась прыгалка, хорошая была прыгалка, упругая, резиновая, жалко было прыгалку.
А по улице шли радостные люди и напевали вполголоса что-то про любовь и счастье. Бугристые улыбки не сходили с их губ.
Когда Алина засыпала, то вспоминала что-нибудь необычное и приятное. Весь прожитый день она оценивала впечатлениями. Призрачными, мимолетными впечатлениями, которые угасали безвозвратно, как угасает солнце ночью, как затихает плеск от весел на воде, и разглаживается в безветрие трепещущая рябь. Все исчезающее, словно не бывшее вовсе, привлекало! Она не могла представить вечность.
Розовые дали, которые не темнеют, весну: нежные цветы только что распустились – и никогда не увянет мягкая, свежая трава под ногами, а роса так и будет рассыпана по ветвям, прозрачная, играющая.
Нет. Только уходящее, умирающее имело силу. Звало, затягивало своим мгновенным полетом. Заставляло любить.
Алина сжимала пальцы и откидывалась на подушку. Временами, заводской поселок ей казался той самой вечностью.
Каждое воскресенье к маме приходили гости. На улице играл оркестр, летом на танцплощадке перед стадионом, зимой на катке. Летом клумбы перед домами пестрели яркими цветами, а зимой, на солнце, ослепительно блестели глубокими сугробами. Только Волга, замерзая, становилась безжизненной.
Алина вспоминала, засыпая, пляску солнца в кустах и желтые, как песок, лавки; коротенькое платье Гали, ее круглые грязные коленки, испуганный быстрый взгляд из-под белых ресниц.
За поселком, вдоль асфальтированной дороги, цыгане разбили свои шатры. Ночами они жгли костры, а днем ходили по квартирам, гадали, просили денег и воровали. Алина всегда узнавала цыган по пестрым юбкам, ярким платкам. Своих детей они заворачивали в какие-то тряпки, клали на дорогу, а сами прятались в кусты. Когда машина тормозила – они выскакивали, бурно переговариваясь, обхватывали со всех сторон окна машины, тянули к небу руки и кричали, кричали…
Им давали деньги. Машина уезжала. Ребенок плакал, и тогда какая-нибудь старая цыганка брала его на руки и, усевшись, принималась баюкать. Она бормотала и потряхивала тяжелыми браслетами на запястьях, и смеялась соломенным простуженным смехом.
Алина знала, что цыгане часто меняют места. Чего-то ищут…
Пригибаясь, цыганка улыбалась. «Кольцо у тебя – злое. Проклятое! Оно несчастье несет, несчастье. Дай, сниму заклятье, отдай мне его», – говорила она.
Галя сидела рядом на лавке.
– А мой папа не утонет? – спросила Галя с ужасом.
«Откуда колечко, ой не добро оно, так и притягивает к себе…»
Засыпая, Алина слышала сквозь закрытую дверь комнаты, как гости прощаются. Тетя Женя осталась.
– Этот Володя неспроста взял Галю. – Принялась рассказывать тетя Женя.
Шепотом говорить она не умела, а потому прикрывала ладонью рот, чтоб не так было слышно.
– Вот, Надь, сама подумай, с чего?
– Ой, не знаю, Жень.
– А мне вот кажется, что неспроста.
– Да и все неспроста. Вот ходил тут, дом искал. Ведь и он – неспроста. Либо историк, либо родственник.
– Скорей историк. Будто без него некому. Щаз. Так и ждали. А чего ждать? Полонский, как умерла у него дочка – шестнадцати ей еще не было – так сразу все дела и оставил, горько ему было… Он для нее заказал платье белое, венчик белый, колечки на пальцах оставил… Моя бабушка на похоронах была, сама видела…В белом, будто живая, лежала. Улыбка у нее была тонкая, словно бы удивленная, и пальчики тонкие, икону сжимали. Казалось, говорила бабушка, глаза вот-вот откроет, спит… Если бы не венчик на лбу, не поверила бы! Полонский сделал каменный склеп, а еще на поминки всех звал… После этого, наверное и слухи пошли о богатстве… «Нет, – говорила бабушка. – Сама видела. Не было драгоценностей, одни колечки – и те, лишь посеребренные, они просто жили, уже уезжать собирались…
– Не скажи. Когда склеп разобрали – такой камень оказался. Дорогой. Прочный. Мы, кстати, так и остались со старой печкой…Вот.
– Местным – и то не всем хватило. Надо было тебе историку сказать: «Хватит! Раскапывали могилу уже не раз. Даже венчик кто-то снял».
– Ну, не мы…Наши спустились в могилу – рассердились, еще как, что ничего не нашли! Хотели с черепом в футбол поиграть, но не стали: на нем волосы были. Я мимо шла, они землей это место забрасывали.
Скрипнула раскладушка – тетя Женя опустилась под одеяло.
– Да… когда не думаешь, то все просто…
– Слушай, а как у тебя такие пироги получаются? Так вот….а-а-х. Сейчас засну.
Алина соскользнула с дивана и прошла к балкону, повернулась бесшумно ручка – девочка переступила на влажные от дождя доски, облокотилась на решетку. Оказывается, ночью плакало небо, но так тихо и осторожно, будто лапки кошки, чутко переступали капли, что никого не потревожили и не разбудили.
Теперь воздух был сырой. Глухо дышала Волга, тяжело ударяясь в песчаный берег…
Алина вдруг подумала о родителях Гали, как утонули они жарким днем, как долго бегала Галя и ждала их на берегу, звала, чтобы выплыли они вместе с русалками, а дома стояла нетопленная печка, новая, из самого лучшего, барского, кирпича. Холодная печка.
– Послушай, – опять донеслось из комнат, – завтра у нас будет утка с яблоками. А огурцы с огорода Клава принесет. Варенье доварю, ведро смородины…
Прогудел невидимый пароход, стон его растаял в ночной сырости, и Алине стало холодно. Вернувшись, она натянула на плечи покрывало, закрыла глаза.
Соседняя деревня зябла под дождем.
Разрушенный дом, поросший крапивой сад, крик аистов. Галя рассказывала, что любила гулять возле усадьбы. Она забиралась в окна, бегала по коридорам. В одной из комнат висели лохмотья шелковых обоев кремового цвета, было странно трогать те обои, такие нарядные, посреди голых, измазанных грязью, стен.
И прыгалку жалко. Где еще найдешь такую? Воздух свистел, когда, перескакивая с одной ноги на другую, взмахивала Алина прыгалкой. Раз-два, раз-два…
Утром, когда плыли по небу серые тучи, похожие на лохматые гривы коней, потерялось колечко. Когда? Алина, только-только проснувшись, читала в кровати книгу. Край одеяла свешивался на пол. Колечко, прозвенев, упало, куда-то забилось и лежало теперь, молчаливо и настороженно.
Алина заглядывала под шкафы, приподнимала скатерть, осматривала балкон. Наконец она заползла под низкую кровать, но и там ничего не было.
– Ты что-то ищешь? – торопливо спросила мама.
Она собиралась на работу и пудрила перед зеркалом щеки.
– Нет, ничего, – ответила Алина. – Я просто так.
Совершенно седая кошка заглянула в окно. Поставив передние лапы на решетку, она громко мяукнула.
– Брысь! – крикнула мама. Но потом все-таки пожалела:
– Ей надо колбасы дать.
Тетя Женя с трудом втащилась в комнату. После ночи, проведенной не в родной постели, она долго не могла прийти в себя, а потому должна была выпить несколько чашек кофе с мармеладом и сахаром. Она толком еще и не проснулась, но ситуацию уже ухватила и даже немного вникла в суть.
– Надь? Ты что. Привыкнет, хм, тварь.
…. Уже через много лет Алина вновь встретила ту кошку, а может, только похожую на неё. Такие же полоски между лапами на животе, дрожащие ободки глаз. Будто привыкшая, кошка стояла перед дверью и терлась щекой о деревянный косяк.
Неожиданно, чего-то испугавшись, она выгнула спину и – скатилась по лестнице, звонко подпрыгивая на каждой ступеньке.
– Киса! – крикнула Алина.
Побежала следом. Серебряное колечко мелькнуло в пыли; отдернув ногу, Алина склонилось. Из тусклого окна, будто сквозь картон, просачивался свет. Он падал на каменный пол, на бледные руки, ничего, казалось, больше и не было вокруг.
«Чье же ты… – подумала без удивления девочка. – Что гуляешь теперь, как кошка, убегаешь от меня?»
Это совсем не было странным. Так же как и то, что, через два года, окончив школу, Алина поехала учиться в Самару. Из дома ей посылали письма. Мама просила получше питаться, не пить из-под крана воду, а хозяйственное мыло брать только со штампом качества на обертке.
Тетя Женя тоже иногда прикладывала к письму двойной, мелко исписанный лист. Оказывается, она очень хорошо, интересно умела писать, так, что каждое письмо от тети Жени Алина берегла и перечитывала по несколько раз, а когда отвечала – то волновалась, подбирая нужные слова и вопросы.
Окна общежития выходили на серый слякотный дворик, заставленный машинами. «Тут очень пасмурно. А стены такие белые, словно в больнице. Но мне все равно нравится, тут лучше, чем дома. Почему – не знаю. Хотя по дому скучаю. Я соскучилась по тебе, тетя Женя, и по маме. А еще по нашим цветам, по пирогу. Тут тоже есть пироги, но они совсем не такие. И кровати узкие, одеяла тонкие, нас в комнате шесть человек, ночью обычно никто не спит. Мы читаем при свете одной настольной лампы, поставленной в центр, между кроватями, на тумбочку. А иногда просто выходим погулять, ведь ночью в Самаре горят фонари... Это очень большой город, и лучше всего гулять – по набережной».
«Алиночка! – отвечала тетя Женя. – И, наконец, после проливных дождей нам с мамой захотелось молочного киселя. В то воскресенье я шла к вам в гости, и понимала, что больше всего на свете хочу киселя. У меня дрожали руки. Понимаешь, для киселя нужно хорошее молоко, а где его взять? Вот уж не задача, поехала в деревню.
Было там пусто, все дома заколочены. Я и не ожидала. Походила – заросшее все, нет никого. Уже собралась домой, как смотрю – в огороде бабка стоит, грядки рыхлит. Разговорились. «Помёрли все», – говорит бабка. У них, деревенских, очень странное произношение. Так и сказала «помёрли», – да еще таким тоном, будто я виновата в этом».
Алина вложила письмо в учебник, настольная лампочка отбрасывала темно-красные пятна, на спящие лица, на стены. Шел четвертый час ночи, во дворе, за окном, брехала бездомная собака. Холодно было той ночью на улице, сыро, и Алина чувствовала радостную успокоенность, оттого, что не сидит рядом с собакой на краю песочницы, в дождевом свете фонаря, но имеет и кровать, и покрывало, и письма. В ящике тумбочки лежат тетрадки, цветные карандаши, книги, а в салфетку завернуты маковые сушки…
Когда она кончит учиться – то будут новые города, новые дома и комнаты, страшно и сладко, будто в детстве, провожая пароход, думать об этом. Письма можно будет перевозить, только письма напомнят прошлое. Если не потеряются.
– Даже если потеряются! – ответила себе Алина. – Ну и что.
Кто-то будет читать, порвет, бумажки полетят на ветру, в солнце растворятся.
«Еще немного! Там, далеко, далеко, где-то…» – неизвестность пугала и притягивала, и звала. – Только бы подальше от поселка, от погибшей деревни, от всего привычного, удобного и мертвого… где-то…
Сон был короткий, утренний. На тумбочке замирал секундами будильник, а кто-то ходил уже по коридору, хлопая громко дверями.
Алине снилась родная комната, фиалки на подоконнике, и мама, она сидела на диване… Играл на улице оркестр, а свет с балкона был таким теплым и ласковым, золотым туманом ложился на пол. Знакомые игрушки стояли, как и прежде, на полках, а с кухни доносился тонкий звон: тетя Женя, размешивая по кругу сахар, пила кофе. Что-то близкое и томно-убаюкивающее было во всем этом – просыпаться не хотелось…