Я могу ходить, просто не хочу. Мои туфли любят меня – я их не утруждаю. Они лежат в коробках, спеленутые тонкой бумагой - лазари, кому никто не скажет «выйди вон».
Я могу ходить, я же хожу во сне. И сегодня вечером, когда усталый пророк в дорогом костюме кричал в микрофон «встань и ходи! Встань и ходи!» я могла бы запросто встать и пойти, но куда, куда…
Вокруг истерили зрители, желавшие чуда, я не ищу чудес. Я знала, что в психическом электричестве переполненного зала что-то происходит – мои ноги перестали ныть, мне захотелось встать и потянуться на цыпочках, а ведь я уже очень давно не могла ровно стоять, и тем более вставать на носочки.
Но я не встала. В зале, вожделеющем чудес, и желающем любить Бога-чудотворца, мне было бы неправильно встать и пойти. Начало моего пути не могло находиться там.
Я сидела, опустив голову, стараясь выключить звуки восклицаний и заклинаний, и думала о десяти прокаженных.
Иисус исцелил их, а потом один вернулся сказать ему спасибо. А девять не вернулись. Я их очень хорошо понимаю. Они думали что им нужно исцеление, как же. Как только они потеряли свою болезнь, сразу же смекнули что не знают, как и чем дальше жить. Дело даже не в заработке. Дело в том, что вся психика давно заточена под болезнь, и ей нипочем не измениться враз с телом. Тело здорово, а душа – так и больна, только получила дополнительный груз и напряг: что дальше делать, дальше-то не радость, а страх – теперь ты здоров, спрос с тебя как со здорового, а ты не знаешь как им быть…
Так что девять прокаженных не вернулись, чтобы воздать благодарность, потому что были в ступоре..
Они бы, может, хотели бы вернуться и попросить Иисуса всё отменить, но подумали, что это будет выглядеть совсем уж неблагодарно. И потому тихо уползли решать как жить дальше.
Так я сидела и думала, пока харизматичный пророк кричал «Воздай Богу славу!»
Я бы выехала через боковую дверь у сцены, но весь проход перед ней был заполнен людьми – им хотелось быть ближе к энергии человека с микрофоном, люди чувственные твари, ловят чуткими ноздрями возможность эмоционального корма, обжираются, набирают впрок, как манну – ту, что потом тухла и гнила…
Люди не знают что они – боги, потому что не хотят этого знать.
«Я не могу вот это и это, и много чего не могу – какой же я бог?» - так примерно думают они, то есть не думают, конечно, а так – нащупывают и отдергивают в детском страхе руку. Такой страх – это очень уютно, я знаю, особенно когда есть с кем бояться.
Есть другой страх – он лют и кажется нескончаемым, но я не о нём, а вот об этом, уютном страхе «я мал и ничтожен, есть кто-то таинственный, ведающий всем, с него и спрос, а я мал и ничтожен, и останусь таким».
#
Никогда я не испытывала покоя глубже и чище, чем теперь, окончательно отказавшись выходить из дому – этот приезд на шоу исцеления-по-вере не в счет, это дань человеческому, слишком человеческому.
Моё затворничество начиналось постепенно.
Чем дольше я не выходила из дома, тем сложнее становилось это сделать.
Сложно было перелезть в уличные джинсы - обуть ботинки - взять куртку – она кажется враждебной, нет, скорее, недотрогой - открыть дверь - перешагнуть порог.
На улице же вдруг томление отступало, и думалось: и чего я дома сидела столько дней, ведь ходить так приятно. Идти. Доходить. Поворачивать. Возвращаться.
Из шагов проступают те мысли, что спят, пока ты сидишь.
… в любимых писателях любишь не их самих, а голос Бога, как-то пробившийся сквозь забитые мясом фильтры. Самого же писателя любить невозможно – столько потенциального разочарования не простишь никому. Либо поклоняешься как идолу, через которого шаловливый бог творит одноразовые чудеса, либо уже различаешь нездешнесть контура гения и понимаешь – этот избранный сосуд всего лишь глина в руках горшечника. И горе сосудам, и горе идолам, и горе всем вообще, а и ладно…
А и ладно.
Как-то, после одной прогулки, в голове у меня всплыла дурацкая фраза из детства – «я инвалид, ножка болит».
Дико смешная фраза, казалось. Я ее повторяла вслух просто так – она звучала так тупо-простодушно, и делалось умилительно и противно при попытке вообразить персонаж, способный вот так о себе заявить: «я инвалид, ножка болит»
А потом заболела «ножка». Так что не ступить.
Я подумала и поняла, что умею. Умею сказать и сбудется. То есть я и раньше могла, но требовалось зарядить мгновенно слишком много нервной энергии, чтобы сбылось. До сих пор сбывшихся слов удостаивались лишь один негодный мужчина и Родина. Но то были очень заряженные болью слова, а вот чтобы так, просто бормоча дурацкую фразочку – такого не было. Ну да ладно, не было - и стало, и все дела.
Интересно, к чему всё идет, думала я.
Помню, я всё пыталась выгуливать больную ногу, приноравливаясь наступать чуть косолапо. Ходить получалось медленно. Из-за этого я невольно слушала о чем говорят на улицах люди.
Однажды я медленно волоклась через чахлый скверик у особнячка с буквами ЛДПР на фронтоне. Возле одной из скамеек стояли тетки. Сидеть они не могли из-за нервной возбужденности - тетки громко подвергали коллективному аудиту какую-то Нинку, которая «стерва и крашенный лобок». А одна отвлеклась и говорила кому-то в телефон:
- Мы в жириновском парке, приходи!
Вот это «жириновский парк», этот быдло-топоним, сработал для меня как код – я перестала выходить из дома совсем.
#
Я всегда хотела быть рантье – жить на доходы с чего-нибудь. В общем-то, последние годы так и было – после смерти мужа мне досталось немножко его нефтяных акций, и процентов по ним вполне хватало на скромную жизнь.
Впрочем, я по привычке все равно работала, хоть и дома – переводы, редактура, корректура, рерайт под видом уникального контента для сайтов.
Но началось мое затворничество, и мне надоело ворочать чужие тексты. Люди просачивались сквозь написанные ими буквы, их присутствие было токсично – я остро хотела изоляции. Внутренней тишины. Безмятежности.
И стало так.
Потом мне вдруг захотелось примерить старость и немощность – это было бы гениальное прикрытие. И я придумала как создать похожее поле. Болевшая нога отлично вписывалась в концепцию.
По объявлению в интернете купила инвалидное кресло – дорогое, маневренное, нервы умной электроники пронизывали каждый его дюйм. Прежний владелец умер, и кресло доставил его сын, показал как пользоваться. Я смотрела на кнопки, слушала почти неслышное жужжание работающих приводов. Очень хотелось потрогать кожу сидения, но я боялась выдать себя. От денег мужчина отказался.
- Вы такая молодая, болеете...
- Я просто молодо выгляжу – гены хорошие, и обо мне есть кому позаботиться, правда, возьмите деньги, - я протянула желтый конверт.
- Не нужно. Всего доброго.
Ну хорошо, хорошо же. Ах, как мне было хорошо. Жизнь сама подыграла мне по-крупному. Жизнь вообще толковый дилер наркотика одиночества – надо лишь выбрать время и место. Ну и конечно, ты – хороший партнер, Господи.
И началась игра. Я пересела в кресло и совсем перестала ходить по дому. Сознательная, волевая инвалидность – ха-ха. Мне нравилось. Я казалась себе физической метафорой собственной социофобии.
Я смотрела фильмы, читала, вела дневник впечатлений, изучала сайты по доставке продуктов, делала заказы, пробуя покупать незнакомые продукты наугад.
Нога болела, я все время проводила в кресле – удивительно комфортном, за всю мою жизнь ни на чем мне не сиделось слаще.
Однажды я словила веселое хулиганское настроение и за несколько ночей сделала двуязычный сайт “Marta Versus, love/life coach” - консультации для нуждающихся в руководстве по жизни и любви.
Я резвилась всласть, набивая сайт контентом собственного сочинения – всё тщательно замаскированный глум и стёб, но догадаться мог не всякий.
Писала воображаемые письма от нуждающихся в совете, и свои ответы.
Письма с вопросами были глуповаты, мои ответы полны оптимизма и, разумеется, позитива.
Я воображала как однажды кто-то неминуемо наткнется на мой сайт, как пойдут возмущенные мессиджи, и простодушные отклики, и настоящие вопросы настоящих людей.
Но вышло немного иначе. Я получила письмо – совсем не из тех, какие планировала получить.
«…Никто никого не любит, - писала какая-то Камилла - никто никого не любит с нуля, отрекшись от всего, что было до.
Но мне надо чтобы с нуля. Чтобы мужчина отказался от брака, от прежнего образа жизни, если так хочет быть со мной. Все прочее не стоит называть любовью, я не восприму. Все прочее - похоть и борьба: чья возьмет, кто кого победит и съест.
Скажите, может и правда у меня незакрытый гештальт, и мне нужно чтобы за меня дали выкуп – отринутую человеческую жизнь – и тогда я успокоюсь. Ничего не обрету, нет, просто успокоюсь.
Жажда тщетной жертвы, о боже. Просто чтобы выйти в ноль. Zero.
И ничто другое не утолит, всего будет мало, мало… Я бы спросила как мне измениться, как согласиться на компромисс, но я не хочу меняться, и даже не знаю зачем пишу».
Письмо сумбурное, но можно было понять, что пишет любовница, которой был обещан развод с женой, но потом выяснился обман – короче, всё как всегда и как у всех.
Одним легче быть хорошими, чем другим – ясно же. И это лишь усиливает изжогу мизантропии.
По молодости думаешь и веришь, что любовь всему научит, да. Но те, кто наиболее провоцируют в тебе жажду, не являются теми, кто ее способен утолить.
И – божежмой! – как же хорошо жить вне любовной каторги, в покое, как я сейчас. В покое, остро приправленным игрой в уже_не_себя.
И что мне было ей отвечать, спрашивается. Это же не воображаемое письмо, а настоящее, от живого человека… Но я придумала что ей ответить:
«Представьте, что я – это Ваш мучительный мужчина, и напишите мне все, что хотели бы сказать ему, но почему-то не говорите».
Она ответила довольно быстро
«У тебя есть чем покрыть огромный дефицит – разницу между мной и тобой? - вопрошала своего негодного мужчину моя клиентка, - ты недостоин меня, сознаешь ли ты это? Тебе нечего мне дать, ты неинтересен и скушен.
Ты мог бы стать интересным мне, если бы двигался в нужную сторону, мог бы стать нужным мне, если бы взял труд изучить мои нужды.
Но ты с чего-то решил, что я – лучший способ обслужить тебя, и потому остановил свой выбор на мне.
В каком-то смысле выбрал меня в боги – ведь их выбирают для обслуживания в обмен на несложные ритуалы поклонения.
Ну так вот. Боги порой требуют жертв. Боги ввергают в немилость. Ты попал в такую немилость, что нужна большая жертва. А тебе настолько нечем поступиться, что ты в очередной раз сделаешь вид, что отвергаешь меня, что я не нужна.
Ничтожество, это ты – ненужное мне, а я тебе – необходимое, так веди ж себя соответственно, до самой глубины своей, до своей трухлявой середины – это смирение оздоровит нутро, вызолотит никчемную пыль и сплавит в слиток подлинности.
Но ты жалкой гордостью своей лишь перетираешь остатки достоинства в новую труху, всё силишься выглядеть – перед кем? Я знаю тебя до дна. Я вижу этот убогий студень тебя.
Я была доброй богиней – отпускала тебе грехи, совершенные против других, прощала мелкие отступничества от меня, оправдывала, благословляла, жалела, вдохновляла, опьяняла. Пока ты не отрекся от меня. И теперь я хочу только крови…»
Всё это вдохновенное гонево я читала в какой-то лихорадке временного перевоплощения, временами хихикая и глумясь, временами холодея от чувства, что вот сейчас соприкасаюсь с чьим-то потоком чувств в реальном времени. Определенно, мой «life coach» эксперимент начинал впрыскивать мне адреналин.
Несмотря на страстную пафосность письма, в Камилле угадывалась личность ироническая, и симпатичная мне.
Я писала и публиковала на сайте свои ответы-советы ей и появившемся вскоре другим страдалицам – даром что ли я пережила четыре любви - мир праху их, а мне есть что сказать.
Я писала и пришептывала «Если это настоящее, то пусть сбудется, а если наваждение – пусть оно тебя отпустит», и думала: « Вроде бы так, да. Но. Ты не хочешь чтобы оно отпускало тебя, потому что это наваждение хоть и мучит, но льстит, оно – лучшее, что есть у тебя на сейчас, оно – как редкая изысканная болезнь, делающая тебя на это время особенным, и потому ты предпочтешь страдать…»
На самом же деле все просто: каждая разумная женщина знает какой ей нужен мужчина – я не о романтических девичьих запросах. Каждая знает, но хватает что запало в сердце, в уверенности что может возделать э т о до состояния пригодности.
Женщины-люди как боги в своих запросах, как демиурги в своей азартной уверенности – увлеченно лепят своих големов, и потом страдают: всё не то. В миллиметре от воображаемого совершенства слабнут чары, тает морок, являя чужого до отвращения человека.
В каждом приближенном к себе мужчине любишь ту часть его, что пропитывается чувственным экстрактом тебя самой, лишь с этой стороной мужчины имеешь дело, снисходительно не замечая того, другого в мужчине, что никогда не пропитается тобой – это враждебное тебе, на это зажмуриваешься, как на страшное, и убеждаешь себя что показалось, показалось…
#
Так я развлекалась, втягиваясь в игру всё больше, пока мне резко не прискучило. Я перестала обновлять сайт и отвечать на письма читателей – виртуальное человечество не так уж сильно отличалось от реального. Дамочки упорно желали переделывать негожих мужчин в пригожих, мужчины хотели знать, как уважать себя заставить - тоска.
Люди божественны лишь в своих притязаниях, и животны во всем остальном. Люди – порченная порода, их не исправить, их можно только перепрограммировать, и Бог бы мог, но они уклоняются, они любят свою жизнь так же, как любят ее клясть, и они за нее убьют.
У меня же на месте любви к жизни старый шрам, я не помню откуда он взялся, наверное, это врожденный порок, но, подозреваю, что если рассечь шрам, то под ним найдется капсула с памятью дожизневого бытия. Эта капсула герметична, и не выдает секретов, но она всё же излучает сигнал, я его чувствую постоянно.
Я мечтаю, что эта капсула – чип, по какому меня найдут и отзовут обратно. Мне все время хочется, чтоб это случилось. Не принимать же за настоящую жизнь весь этот вокзал со случайным набором попутчиков.
А пока я прячусь в болезнь - «я инвалид – ножка болит» - даже знать не хочу, что с ней и почему болит. Впрочем, больно лишь наступать, а наступаю я редко. Я упиваюсь недвижностью. Может, пришло время наслать на себя кататонию, и со спокойствием памятника дождаться э в а к у а ц и и
#
Потом я увлеклась чтением книг по патологии мозга, и совершенно забросила свой life coach проект.
И еще, в соседнюю пустовавшую квартиру вселилась семья с новорожденным - ребенок часто плакал. У нас был общий длинный балкон, и я иногда выходила послушать звуки чужой жизни. По всем признакам получалось, что в квартире жили только младенец и его юная мамочка. Раз в два дня у них была доставка продуктов из того же магазина, каким пользовалась я.
Однажды ночью я долго не могла заснуть из-за младенческого крика, я слушала и представляла что я какой-нибудь мелодический лингвист, расшифровывающий плачи.
Ребенок плакал отчаянно, без надежды на понимание, но мне казалось, я понимала, о чем он кричит – он требовал депортации, такой это был плач.
В ответ ему давали корм – чтобы рос человеком, чтобы потом за этот корм бился, пока не умрет. А он – такой пока еще маленький – всё это понимал, и не хотел, и плакал, и плакал, днями и ночами, доводя до калёных нервов свою измученную мать, у кого ум заходил за разум бессонными ночами, и она была близко-близко к тому, чтобы заставить дитя замолчать, прижав большой подушкой к белой ротанговой колыбели его, мягкую еще, голову. Я видела, я ходила к ним ночью через балкон – смотреть через стекло. Интересно, где отец ребенка? И какие-нибудь родственники?
Пересчитав свой бюджет, я решила, что могу позволить себе кое-какие траты. В одном агентстве я наняла и педиатра, и ночную няню. Оговорила сценарий их появления в соседской квартире.
Доктор пришел под видом замещающего участкового педиатра, осмотрел младенца, и не нашел видимых патологий – я слушала через открытый балкон.
Все же, назначил некоторые обследования, несрочные.
Няня позвонила по телефону, и рассказала соседке о волонтерской программе помощи мамам новорожденных, предложила посидеть с ребенком. Получила отказ.
Я решила попробовать ход с няней еще раз, попозже. Должна же несчастная мамочка иметь передышку, так же невозможно.
Ребенок всё так же плакал – днями и ночами, и мне казалось, он плачет мне, а не своей юной измученной маме, словно я могу понять то, что нельзя понимать ей…
Я все время носила беруши, слушая притихшую жизнь предметов – чайника, микроволновки, стиральной машины.
Когда зазвонил домашний телефон, я заметила не сразу.
- Здравствуйте, я – Камила, помните меня?
- Я Вас помню Камилла.
- Я написала несколько писем и не получила ответа. Мне показалось, что Вы живете одна, и я забеспокоилась, не случилось ли чего. Приятель моего сына помог найти Ваш телефон по номеру ай-пи. У Вас всё в порядке?
Позвала ее в гости - сама от себя не ожидала. Видимо, сработало то, что она живет в этом же городе. И она приехала. И увидела меня, в кресле, и была деликатна, и ах, как бы я могла хорошо с ней дружить еще пару лет назад, но сейчас, сейчас я где-то за чертой, мне никто не нужен, кончился заряд, и Господь задумчив, решая на что еще пустить меня, прежде чем…
А потом Камилла – добрая женщина - вывезла меня на это шоу-исцеления-по вере. Я согласилась.
Чем я больна? Чем таким я больна, что лечится прижизненно? Знать бы. Зато, я хорошо знаю мое лекарство – его просто никак не доставят, и я коротаю дни в ожидании, в недвижении, стараясь лишний раз не коснуться стен общественной уборной жизни.
- Вам нужно лишь поверить, - ободряюще шептала мне в ухо Камилла, и я жалела, что не взяла с собой беруши – без звука все выглядело бы забавно.
Это же Лосев, кажется, говорил, что если правило веры не прочувствовано в живом опыте, а применяется априорно, оно есть суеверие.
В моем опыте правило веры стремило меня прочь – из зала, из жизни, куда-то туда, к смутно ощущаемым «своим», туда, где ни искажения, ни абразива, ни подкупа, ни подлога, где воры не подкапывают и не крадут, где радость совершенна…
«Что я тут делаю, Господи? – спросила я шепотом, - и тут, и вообще? Я потерялась, кажется. Наигралась в свой глум-проект, оказалась тут… я хочу домой, я очень, очень хочу домой».
«Отпущение», - пронеслось в голове слово, - «отпущение».
Камилла, поняв, что мне не по себе, вызвала по телефону такси. Такси «Ангел», обожэ, тоже мне еще простодушные гении нейминга.
Было немного за полночь, когда я вернулась к себе. В квартире тихо. Соседский ребенок не плакал.
Прихрамывая, вышла на общий балкон, подошла к соседской двери. Открыто. Юная мамочка спала сидя в кресле, обхватив руками громадную подушку.;Я уже видела ее раньше с этой подушкой - у ротанговой колыбельки с орущим ребенком.; Пуговицы на наволочке еле сходились, и розоватое брюхо наперника лоснилось в прорехах. Я посмотрела в плетеную колыбельку – хотелось увидеть младенца. Но его там не было.
Почему-то я сразу всё поняла. Бедная девочка не выдержала напряжения. Впала во временное помешательство. Маленький кричащий ангел добился своего.
Я пошла к себе, включила компьютер, зашла на свой сайт и сделала новую запись, крупно, чтобы заняло весь монитор:
«Мне часто хотелось кого-нибудь убить. Желания сбываются, а жертвы априори невинны».
Я не стала выключать компьютер, скоро на него обратят внимание чужие люди. Утром.
Вернувшись в соседскую квартиру, я осторожно вынула подушку из рук спящей мамочки, отложила на диван. Взяла с ее колен еще пока тёплого, но уже не живого младенца, положила его в колыбель, прижала сверху подушкой. И села рядом. Мы с этим младенцем – вполне себе парочка. Мне было слово, и это слово – «отпущение». Что ж, для отпущения нужен козёл и пустыня.
Когда мамочка проснется, я приму безумный вид, и прохриплю что-нибудь вроде «я придушила твоего ублюдка, чтобы не орал сутками». Она поверит, что это я – ее психика сработает на самозащиту - заметается, соседи вызовут полицию, меня поместят в психушку… меня поместят в … нет, это не выход, надо придумать что-то другое.
Я взяла подушку и поковыляла к себе. Положила ее у своего кресла. Вернулась в соседскую квартиру.
Вынула тельце из белой плетеной колыбели, унесла к себе, прихрамывая – слишком много ходьбы для меня.
Уселась в кресло с мертвым ребенком на коленях. Подушку пристроила сверху. Вот так. Инсталляция готова.
- Можно, это будет мой последний проект, - тихо сказала я Господу, глядя на балконную занавеску, - и можно, он будет твой тоже?
- Можно, - ответили мне, - тебе ведь давно нравилось, как звучит «летальная тромбоэмболия».
Я улыбнулась – приятно, когда замечают в тебе даже такие мелочи.