Лишь недавно узнал я, что Михаил Армейцев умер. Это печальное известие придаёт мне, однако, дополнительную уверенность, что своим пересказом его истории я никак ему не поврежу. Правда, он и сам не делал из неё секрета, если так легко мне её рассказал.
Но прежде чем начать, спешу отметить одно «пикантное» обстоятельство: числясь русским и обладая такой несомненно русской фамилией, Михаил вместе с тем по внешности был вылитый еврей. Да притом ещё и прибыл в Харьков из Одессы. Мы познакомились в больнице, но в лицо я знал его и раньше, потому что мы жили в одном и том же доме. Встречая его на улице, я всегда думал о том, как же ему, должно быть, трудно с таким лицом ездить в набитом трамвае или стоять в скандальной очереди за продуктами: чуть что, человеку с еврейской внешностью в наших русско-украинских палестинах приходилось особенно туго. К кому другому ещё нужно придумывать, за что придраться, а вот если ты похож на еврея, обвинение уже готово: «У, известно какая морда, езжай в свой ИзраИль – там будешь свои порядки наводить!»
Вот и в больнице я имел случай наблюдать и слышать, как, с нехорошей ухмылкой поглядывая ему вслед, больные переговаривались между собой:
– Хм! «Армейцев…» Ну-ну… Это ж надо же ж!
– И раздобылся ведь фамилией, чёртов Абрам!
* * *
…Но не мог же он всем подряд рассказывать то, что поведал мне в тошной обстановке бывшего холерного барака, где много лет находилась эта харьковская больница:
– Я - подкидыш, – признался мой новый знакомый. – Меня обнаружил на крыльце детского дома в Одессе служивший там дворник, когда вышел рано утром из своей каморки убирать улицу. По фамилии дворника меня и зарегистрировали - так часто делали. Но кто были мои родители, почему я был подброшен – так и осталось неизвестным.
Дело было в середине 30-х годов. Конечно, и тогда случались банальные семейно-бытовые драмы, любовный обман. Но, возможно, на этот раз дело было совсем в другом: начинался Большой Террор 1937 года, и множество людей угодило в кровавую сталинскую мясорубку. Иногда, зная, что им предстоит, любящие родители проявляли доступную им заботу о детях: было известно, что детей арестованных «врагов народа» определяют в специальные детдома с особенно строгим режимом… Так уж пусть лучше попадут в обычный детдом…
Так или иначе, а мальчик рос – и был, как он сам выразился, «очень хорошеньким», причём типично еврейские приметы на его лице ещё не проступили. Бездетная заведующая детдомом даже взяла его в свою семью. Но – не усыновила… И когда немцы захватили Одессу, вернула в общую приютскую массу.
С оккупацией города начались для детей нелёгкие дни. О них фактически некому стало заботиться, ребятишки неделями и месяцами ходили немытые, обовшивели, обросли, обносились – и в таком виде ежедневно шныряли по городу: побирались и воровали.
Известно, что Одесса была на какое-то время пристёгнута к Румынии и даже переименована в «город Антонеску». На торжества, посвящённые этому событию, прибыл сам румынский маршал. В процессе подготовки к его приезду детский дом, в котором жил Миша Армейцев, вдруг приобрёл, по воле оккупационного начальства, весьма видную роль. Детей собрали, помыли в бане, очистили от паразитов, одели во всё нарядное и выстроили возле дома. Под музыку оркестра подкатило несколько машин и две молдаванских «каруцы» (это слово употребил сам рассказчик, и я понял, что речь идёт о подводах), в каждой из которых был какой-то груз, накрытый рогожами или мешковиной. Из одной машины вышел сам Йон Антонеску, из других – его многочисленная свита, в том числе – попы и кинооператоры. Тут же была установлена импровизированная купель, и начался обряд крещения «большевистских нехристей». Попы громко молились, кадили, брызгали святой водой, после чего маршал обошёл детские ряды, щедро оделяя своих крестников конфетами из «каруц». Наконец, действо кончилось, киношники свернули аппаратуру, попы собрали свои святые шмотки… Все, включая диктатора, уселись в машины и укатили восвояси. А дети продолжили прежнюю – нищую, убогую и вшивую – приютскую беспризорную жизнь.
Те, кто уцелел, дождались прихода Советской Армии. Жизнь постепенно наладилась. И даже был организован в детдоме духовой оркестр. О еврейских детях Одессы, в связи с их усиленными занятиями музыкой, рассказывают чудеса – часто не без иронии по адресу их родителей, уверенных, что родили вундеркиндов. Даже Бабель не избежал этой темы, вспоминая, как сам убегал вместо музыкальной школы на пляж и зарывал там футляр со скрипкой в песок. У Миши Армейцева родителей не было. А тяга к музыке проснулась чрезвычайная. Проверили его данные – и установили «полное отсутствие музыкального слуха». Но мальчик буквально бредил музыкой, и однажды его застал руководитель «духового» кружка за странным занятием: Миша ласково гладил один из инструментов и при этом говорил ему что-то ужасно нежное. Учитель взялся обучать Мишу игре на трубе. И вскоре тот стал показывать незаурядную одарённость. Оказалось, музыкальность в нём жила, но как бы дремала: такое бывает.
По достижении 16-ти лет детдомовцы выходят в большой мир, становятся самостоятельными людьми, приобретают профессии, начинают работать. Но Мишу оставили в детдоме, определив в знаменитую школу имени Столярского – того знаменитого народного педагога, который говорил об этом учебном заведении: «Школа имени мене». Потом Армейцев (правда, не с первого раза: помешал «проклятый» еврейский облик) поступил в консерваторию, окончил её по классу гобоя (я нашёл его имя и фамилию в списке студентов по классу гобоя (руководитель - профессор Н.К.Генари),– и много лет работал гобоистом в Харьковском симфоническом оркестре. Один из композиторов Украины написал концерт для гобоя с оркестром. Я слышал это произведение по харьковскому радио: «Партию гобоя исполняет Михаил Армейцев», - объявил диктор.
-------------------------
Далее - рассказ "Консультация" http://proza.ru/2011/07/01/108