Сочные травы
Марго, опять заклинило? Ну, дался тебе этот попик. Или кто он теперь…Батюшка. Учит жить паству. Наверное, про долг говорит. Своих долгов не помнит. Правильно, тяжкие они… Что за тяга к длинноволосым, бородатым? Смотри на них, как на толстых мордатых котов – со скрытой тихой экзальтацией. Кто знает, что там в бороде-усах, какая предательская мысль? Да нет, мысль в глазах…
А глаза тоже были нежные, светлые, в бремени ресниц. Ах, чудо-ресницы, вечная зависть и восхищение!
Задние сиденья автобуса на Москву без подлокотников. Июльский жар. Остановка оправиться. И нежный пучок придорожных цветиков на спинке переднего сиденья. Мило…Тонко и просто. Совсем неожиданно. И… удивительно мило!
Густые светлые волосы перетянуты сзади резинкой. Большая цветастая рубашка. Хорошее немного смазливое лицо с правильными чертами, широкое, спокойное. Доброе.
Ели красную смородину, о чем-то говорили.
Там, впереди, была Франция. Марсель, Алес. Париж, конечно. Но прежде посольство.
Дикая, орущая очередь, Гоша Куценко (как выяснилось много позже, уже из титров по ТВ – на ту пору Марго не знала такого актера), нецензурно орущий в сотовый, стоя над толпой, где и она стояла, вцепившись в прутья решетки, что-то про Канны, где «они все» (они, - может быть, Бондарчук Федя и компания), а «он тут». Как всегда, не удержалась от замечания – нехорошо, мол, так выражаться в общественном месте. Ответа не последовало - вероятно, Гоша не привык реагировать на не слишком раздражающие мелкие укусы едва различимых лиц из толпы.
Вырвав у судьбы шанс попасть в здание посольства (о, путем введения в заблуждение служащего-французика, мол, фамилия прозвучала моя, а тут в вашем списке ошибочка, вот видите,- «Дернова», - закорючка не та, правильно «Зернова»; о, простите, да-да, действительно, видимо, Ваша фамилия, пройдите), она вернулась в Лужники…
Дима должен был ждать ее в автобусе. Дима ехал определяться - в черные или белые монахи пойти. Черные – оно, конечно, солиднее, крепче в карьере (этот вечный бросок с места в карьер, даже епархиально-патриархальный). Да вот ведь, слаб он, «укрепитьтся» надо, благодати испросить. В Лавре.
А, Лавра? Она там была. Но лучше – Оптина. Вот уж отрешенность благодатная. Величие развалин, останки прежних построек всегда манили ее. Запах времени, сырого мха – густой, пряный, земляной, вечный, как сама земля, из времени возникшая, временем хранимая, время принимающая. И временное или вневременное наше пристанище. Тихое кладбище, безответная кладовая наших восторгов и торгов, мучений и мычаний. Молчание. Но для того, кто слышит, земля не молчит. Вот потому Марго любила трогать стены в крошеве кирпича, прислонясь и касаясь известкового холодка, вслушиваться и вдыхать, вдыхать…
Оптина была в ожидании перемен, когда Марго впервые увидела ее. Уже шли работы по сносу и реставрации, бегал деловито разнорабочий люд. Запомнился молодой монах, весело управлявшийся с трактором. Вот был бы снимок, в точку для перестроечных времен! Свежо, ново. Молодые монахи, тонколицые, отрешенные, с потупленным взором, вызывали тайное любование… Хотелось заглянуть им в глаза, хранившие, казалось, непостижимую или не постигнутую пока лишь тайну, не найденные ответы, не обретённый смысл.
Да, можно поехать в Оптину. Вдвоем. Она сумеет показать ее красоту. Вещи оставались в автобусе (до определенного времени можно держать). Теперь, с визой, она была свободна.
…Дима ждал ее у автобуса.
- А если бы разминулись?
– Ну, тогда не судьба. Поехал бы один в Лавру. У тебя все нормально?
– Вполне, делать нечего, полная свобода. Билеты купила, валюту поменяла. Все! Знаешь, в «Менатепе» девица спросила, когда я ей ответила, из какого города, – а это Россия? Вот ведь Москва! Волга для них не Россия. Девушка, говорю, да ведь это знаменитый город. Хотела пойти к управляющему, возмутиться ограниченностью персонала. Ну, куда едем?
Тогда они побывали в Донском, еще в какой-то храм заходили. После недолгих хождений отправились на вокзал.
…Как же это все, само собой как-то… Кресла без подлокотников. Сквозь дрему она почувствовала его руку на колене… Голова сама собой падала то вправо, то влево, наконец, успокоилась на его плече. Она открыла глаза и встретила ласковый улыбающийся взгляд – ничего, спи. На плече было удобно – все-таки опора. Но вот рука на колене… Выплывая медленно из сна, органы чувств посылали все более четкую информацию. Ладонь была теплая и о чем-то спрашивала. Какое-то блаженное полубытие не отпускало, не давало ходу разумным доводам и трезвым суждениям. Поцелуи в темноте дорожно-ночного салонного уюта на заднем сиденье были частью одуряющего сна…
В Сергиевом Посаде сразу пошли в Лавру. Под стенами, прежде чем подняться по тропинке, Дима надел рясу. Встретившиеся женщины приложились к руке приезжего батюшки, прося благословения. Для нее, в джинсах и для таких путешествий специально бравшейся большой льняной рубахе с вышивкой крестом (папиной, не надеванной, видно, еще с хрущевских времен) все было весело, забавно. О, она обожала неожиданные повороты судьбы, от них всегда исходил аромат приключений, такой притягательный, такой влекущий, что надо было все бросить, все теперь неважное, а вот это, неизвестное, было всего важнее не упустить.
…Да, Марго, любопытство, страсть исследователя и экспериментатора не позволила тебе сбросить тогда наглую хамскую руку, наплевать на коробку с абрикосами для родственников в Туле, куда планировалось заехать перед дальней дорогой, благо до рейса на Марсель было достаточно дней…
Так, с коробкой южных гостинцев, они вошли в гостиницу. Большую, пустынную в раскаленной сутолоке дня. Надо было где-то разместиться, прийти в себя с дороги перед решением важных проблем, перед новым поворотом такой непостоянной и непредсказуемой в своих предпочтениях судьбы. Тишина гостиничных этажей, задёрнутое голубыми занавесками широкое окно отрезали их от всего внешнего мира, что плавал и плавился там, внизу, среди уходящих к горизонту крыш и разновеликих древесных куп.
О какой ерунде говорили они, каких-то нереальных изменениях в судьбе каждого? Да, у него есть девушка, годится для роли попадьи. Но… больше ни для чего. Говорить с ней как-то не о чем. Есть свой приход, прихожане его уважают. Но карьеры белым монахом он не сделает, так и будет толочься в своем сельце. Обрастёт хозяйством, детишками. Раздобреет, залоснится.
- А ты как думаешь, нужны они, священники? А если черным – от мира и его радостей отказаться?
– Знаешь, если ты можешь дать утешение, помочь советом, выслушать – то нужен. Но вправе ли ты, такой молодой, давать советы…Чисты ли твои помыслы? Отзывчиво ли сердце? Вообще, священник, по-моему, своего рода терапевт. Для души.
– Слушай, а ты можешь поступить в монахини. Представляешь, я в мужском монастыре - игумен, ты в женском – игуменья. Как брат с сестрой. Духовное родство.
– Ничего себе, духовное, хотя, правда, что-то есть, ты для меня не чужой теперь, я хотела бы такого брата.
В затемненном номере солнце прорывалось сквозь занавески, щекотало зрачок. Они говорили обо всем, перемещаясь из одной кровати в другую, где простыни успевали охладиться. Бегали по очереди под холодный душ – теплому неоткуда было взяться. Ели вкусную молочную колбасу с батоном, шоколадные конфеты.
Утром он принес что-то из гостиничного ресторана. Спускаться не хотелось. Удивительно, как их поселили, не взяв у нее паспорта. Ряса помогла, наверное, с белым крестом на цепочке. Представительно, должно быть, – сопровождающая особа в хипповском обличье. А ей нравилось бравировать ярким макияжем и смело стучаться в служебные помещения Лавры или заглядывать в трапезную уже после того, как все, давно виденное, было снова осмотрено, и оставалось узнать, дал местный старец благословение Диме или нет на посещение Оптиной.
Старец велел оставаться в Лавре. Дима должен был поселиться в гостинице для паломников. Она – ехать в Тулу.
Марго устроили на ночь в привратницкой. Пришлось напрячься и вспомнить слышанное и держащееся в тайниках памяти «Отче наш, иже еси…». Хоть это помнила. Местный пароль для входа в гостиницу…
Утром проспала заутреню, и Дима не разбудил. Ушел на службу один, не попрощавшись. Ехать не хотелось. Бродила по пыльным улицам, пустырям. Сидела за стенами монастыря в сочной траве.
…Эти сочные травы средней полосы, как она их любила! Не могла наглядеться всякий раз из окна поезда, проезжая поля и холмы, холмы и поля. И речки - милые, безвестные, в опушке тополей, ив, прибрежных кустарников, теснящихся поближе к влаге. Казалось (а, может, так и есть) – сойди с поезда вот здесь и останься. И будешь счастлива и спокойна. Тем счастьем и тем покоем, которые возможны только здесь, среди полей, холмов и безвестных речек.
Но поезд бежал дальше, обогнув поля, и рябили уже березки, и сумрак дремучей чащи пугал и радовал сырой прохладой…
Что бы ей не уехать тогда? Сразу. Не испытывать судьбу. Не вводить в искушение. Не расстаться, пока хорошие... Нет, разыскала. Вместе вышли из ворот.
За стенами монастыря сновал разновозрастной люд, прибывал со своими заботами и сомнениями, в надежде облегчить душу, обрести покой, ясность бытия, силы жить, не страдая.
Диме приглянулся большой тяжёлый крест в монастырской лавке. Марго, не маясь долгими размышлениями, одолжила нужную сумму – вещи были с собой. Прошлись вместе до станции…
Тульские родственники встретили приветливо, абрикосам были рады. Несколько дней пролетели в разговорах и воспоминаниях. Думалось о поездке, Диме, обо всех этих случайностях, переходящих в закономерности. Закономерности не бывают случайными, а вот случайности в ее жизни становились закономерностями.
В Москве был дождь, когда она вернулась туда, чтобы ехать в аэропорт. В Лавре выяснилось, что Дима не может вернуть ей весь долг – издержался. Стал предлагать какие-то польские банкноты.
– Ты с ума сошел, мне же ехать, я не знаю, что меня ждет. Деньги могут понадобиться для обратной дороги!
– А зачем тебе возвращаться, оставайся во Франции!
– Не хочу я там оставаться, нет у меня таких планов! Я просто в гости!
– Хочешь – возьми крест.
– Зачем он мне?
Под дождем доехали до Шереметьево. Стояли рядом в транспорте, как чужие, глядя в окно, где сочился тусклый, потерявший краски день. И в Шереметьево, после оформления документов и всех дорожных формальностей, говорить было не о чем. Ожидание расставания было натянутым, настроение близости и теплоты исчезло. Досада и недоумение все больше разъедали душу. Дима сообщал какие-то адреса, где его можно найти, взяв у Марго изящную ручку с тонким гелевым стержнем – сувенир от подруги из Франции, - записывал себе её адрес. Так с ручкой и отлучился, сославшись на необходимость.
Объявили посадку. Прождав все сроки, пропустив других пассажиров, Марго последовала за всеми. Дима так и не появился, хотя она несколько раз ещё оглядывалась, безуспешно ища среди множества знакомое мягкое лицо, добрую извиняющуюся улыбку.
Уже в салоне Марго рассказала об этой встрече летевшему по делам высокому церковному чину. Ее интересовало, допустимо ли было так поступить человеку, готовящемуся к службе на благо веры и паствы. Ведь это грех в любом случае. Грех обмана, корысти, прельщения мирскими ценностями. Владыко был с ней согласен и посоветовал не оставлять дело без последствий.
Но они так больше и не встретились.
- Да Вы простите его, - просто посоветовала по телефону барышня из лона православной церкви, когда Марго позвонила в местную епархию. Уже вернувшись из сказочной страны галлов. Уже поняв, что звонка не будет.
Была ли это всего лишь плата за приключение? Ну, что ж, Марго и это готова была понять. Она всегда платила за мгновения счастья и радости.
…Когда же он спросил «Можно ли солгать, если это необходимо?» В какой же момент их знакомства это было? Она не помнила.
Она тогда ответила, что можно.