Айвазовский. «Пушкин на берегу Чёрного моря». 1887 год.
____________________________________________________________
ОДЕССА (июнь 1823 – 30 июля 1824)
Что-то раздражало, тяготило Пушкина в новом городе. Он приехал в Одессу весь во власти сложных художественных замыслов. Мечтал о каком-то просторе, «о вольном европейском воздухе», и попал в духоту маленького провинциального двора. Думал писать на свободе и очутился в толпе мелких чиновников, из среды которых меценат гр. Воронцов не видел нужды его выделять.
«Одесса, по воле бурного Зевеса, потоплена, запружена, в густой грязи погружена…Кареты, люди тонут, вязнут, и в дрожках вол, рога склоня, сменяет хилого коня. Но уж дробит каменья молот, и скоро звонкой мостовой покроется спасённый город, как будто кованной бронёй».
Потом описал торговую Одессу, такую отличную от молдаванского ленивого Кишинёва: «Бегут за делом и без дела, однако, больше по делам».
Как позже, на севере, «почуяв рифмы», бросался Пушкин в деревню, так на юге бросился он в Одессу, к морю, полный зрелых художественных замыслов. Прожив в ней год, многое успел осуществить. Написал он «Демона», «Ночь», «Свободы сеятель», «Недвижный страж дремал», «К морю», более половины «Цыган», но самое главное, самое значительное, с чем связана Одесса, это – «Евгений Онегин», - «не роман, а роман в стихах, дьявольская разница».
Пушкин был наэлектризован творчеством. Столкновение между холодным, мелочным честолюбцем и поэтом было неизбежно. Граф, впоследствии князь, Михаил Семёнович Воронцов (1782-1856) рано сделал блестящую военную карьеру.
Воронцов хорошо знал тонкости придворной политики, умел прокладывать себе дорогу среди переменчивых настроений Александровского царствования.
Член Библейского общества, он, вместе с Вяземским и другими титулованными либералами, подписал поданную Александру в 1820 году записку «Об изыскании лучших способов к улучшению состояния крестьян и к постепенному освобождению их от рабства». Это создавало ему репутацию просвещённого, даже либерального вельможи. Это вводило в заблуждение.
Карамзин и А. Тургенев возмущались Пушкиным за то, что он «даже с Воронцовым не сумел ужиться». Один из его подчинённых, сенатор К. И. Фишер, так определяет его в своих воспоминаниях: «Этот вельможа всеми приёмами производил очень выгодное впечатление, впоследствии сарказмы Пушкина туманили его репутацию, но я продолжал верить в его аристократическую натуру и не верить Пушкину…Под конец воронцовские мелкие интриги, нахальное лицеприятие и даже ложь – уронили его совершенно в моём мнении, и я остался при том, что он был дрянной человек».
Генерал А. П. Ермолов в письме к приятелю очень зло отметил эту лицемерную приспособляемость Воронцова: «Читаю в газетах, что он член общества Библейского и старается о распространении слова Божия между командуемыми им войсками! Ничего не проронит. Мимо ничто не пройдёт, из чего можно извлечь пользу».
Таков был начальник, к которому судьба и доброжелательные усилия друзей прикомандировали поэта. Хлопотун А.Тургенев был очень доволен за Пушкина, что Воронцов «берёт его к себе от Инзова и будет употреблять, чтобы спасти его нравственность, а таланту даст досуг и силу развиться».
Бессарабия Пушкину надоела, хотелось новых впечатлений и встреч. Тянуло к морю. Замыслы кипели, теснились в его голове. Ещё не был закончен «Бахчисарайский фонтан», а уже строились первые главы «Евгения Онегина», переплетаясь с «Цыганами», со сложными мыслями о народах и властителях, с «Демоном», где личные искания и разочарования поэта перевоплощались, отражая душу современников. Казалось, каждый из этих образов мог целиком захватить поэта. Но он вёл их все сразу, как дирижёр ведёт оркестр. Без повторений. У каждого произведения свои грани и свой блеск. Поэт играл этими огнями, как волшебник. Но и они владели им. Едва ли не «Онегин» погнал Пушкина в Одессу.
Работа кипела и радовала. Успех, слава и даже, к его удивлению, гонорары росли. Это уже был не «атлет молодой», это был зрелый художник, умевший работать упорно и одиноко. Стих приобретает красоту неслыханную.
Высокомерное презрение к его званию поэта и писателя вызывало безвыходные страдания души. Если бы кто-нибудь сказал Воронцову, что без «Евгения Онегина» Россия XIX века не была бы сама собой, Воронцов счёл бы говорившего сумасшедшим.
Пушкин в Одессе был сначала ещё беднее, чем в Кишинёве, где он без стеснения пользовался сердечным гостеприимством Инзова. Что с Воронцовым так нельзя, это он сразу и остро почувствовал. Жить пришлось в гостинице, обедать иногда у знакомых, изредка у Воронцовых, довольно часто в ресторане, где «часы летят, а грозный счёт меж тем невидимо растёт». Денег не было. Жалованье полагалось 700 рублей в год, да и те получались с запозданием. Пушкин переехал в Одессу в июне 1823 года, а первое причитавшееся ему ещё за майскую треть жалованье получил только 13 декабря, да и то, по-видимому, сразу отдал в уплату старого долга. Вероятно, Инзову, которому писал: «Примите мою искреннюю благодарность. Извиняться я даже не смею. Я пристыжён и смущён, что до сих пор не мог уплатить вам этот долг. Но это произошло потому, что я пропадал от нищеты. Примите, генерал, уверенье в моём глубоком почтеньи».
Отель, ресторан, театр, карты, - на всё нужны были деньги. Разорившийся, легкомысленный Сергей Львович о сыне не заботился. Вскоре Пушкин писал брату: «Изъясни отцу моему, что я без его денег жить не могу. Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре; ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти…Всё и все меня обманывают - на кого же, кажется, надеяться, если не на ближних и родных. На хлебах у Воронцова я не стану жить - не хочу и полно. Крайность может довести до крайности…».
Сергей Львович не считал себя обязанным поддерживать сына, но был рад подновить свою былую салонную славу, читая в гостиных его ненапечатанные стихи, хотя для поэта это было совсем не выгодно. Оправданием отцу может служить только то, что ему вряд ли приходило в голову, что стихи могут кормить.
Сохранился забавный рассказ старика извозчика по прозвищу Берёза:
«Был тут в графской канцелярии Пушкин. Чиновник, что ли. Бывало, больно задолжает, да всегда отдаёт с процентами. Возил я его раз на хутор Рено. Следовало пять рублей; говорит, в другой раз отдам. Прошло с неделю. Выходит: вези на хутор Рено! … Повёз опять. Следовало уже десять рублей, а он и в это раз не отдал. Возил я его и в третий и опять в долг; нечего было делать; и рад был не ехать, да нельзя: свиреп был да и ходил с железной дубинкой. Прошла неделя, другая. Прихожу я к нему на квартиру. Жил он в клубном доме, во втором этаже. Вхожу в комнату. Он брился. Я к нему. Ваше благородие, денег пожалуйте, и начал просить. Как ругнёт он меня, да как бросится на меня с бритвой! Я бежать, давай Бог ноги! Чуть не зарезал. С той поры я так и бросил. Думаю себе: пропали деньги, и искать нечего, а уже больше не полезу. Только раз утром гляжу, - тут же и наша биржа, - растворил окно, зовёт всех, кому должен… Прихожу и я: «на вот тебе по шести рублей за каждый раз, да смотри, вперёд не совайся!» - Да зачем же ездил он на хутор Рено?- «А Бог его знает! Посидит, походит по берегу час, полтора, потом назад».
Только после напечатания «Бахчисарайского Фонтана» Пушкин стал зарабатывать стихами. 4 ноября 1823 года послал он рукопись Вяземскому. К январю, когда поэма ещё не была напечатана, до него дошли слухи, что рукопись её ходит по рукам. Пушкин, и без того «собой, и жизнию, и светом недовольный», взбесился.
С оказией, минуя цензуру, послал он брату сердитое письмо: «Ты знаешь, что я дважды просил Ивана Ивановича (то есть Царя, - А.Т.-В.) о своём отпуске чрез его министров - и два раза воспоследовал всемилостивейший отказ. Осталось одно - писать прямо на его имя, не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпёж. Где хорошо, там и отечество. Что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться.
Остаётся узнать, раскупится ли хоть один экземпляр печатный теми, у которых есть полные рукописи; но это безделица - поэт не должен думать о своём пропитании…
Душа моя, меня тошнит с досады - на что ни взгляну, всё такая гадость, такая подлость, такая глупость - долго ли этому быть?» (начало января 1824 г.).
Нашумевший «Фонтан» принёс наконец Пушкину желанную материальную независимость. Вяземский, не дожидаясь появления книги, прислал ему 3000 рублей.
Пушкин был поражён неслыханным для русского сочинителя гонораром.
В Одессе он убедился, что можно жить пером, что «не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать».
Пушкин вскоре весело писал Вяземскому: «Слёнин предлагает мне за Онегина, сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе, а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идёт о будущей судьбе моей, о независимости - мне необходимой» (апрель 1824 г.).
Пушкин был не только поэтом, но и общественным деятелем, его личное поведение, его мысли, чувства и поступки, требования, которые он предъявлял к себе и к обществу, внесли огромное изменение в положение русских писателей.
Он был не один. Одновременно с ним Россия выплеснула из недр народных целую плеяду даровитых, блестящих поэтов и писателей. Пушкин ощущал их талантливость, был искренно счастлив каждым их проявлением. А впереди шёл он.
Но цензура калечила его стихи, выбрасывая то целые строчки и строфы, то отдельные эпитеты. Как же кипел Пушкин, если даже в письмах с трудом сдерживался, хотя отлично знал, что правительство следило за его перепиской.
В «Первом послании к Цензору» он пишет:
«Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой…».
При жизни поэта «Послания к Цензору» не были напечатаны. Но по рукам они ходили, усиливая недоброжелательность власти.
Но и успех, и сознание своей творческой силы, и уже окрепшее чувство личного достоинства, - всё оказалось в полном противоречии с его общественным положением в Одессе. Летом 1824 года, когда между ним и Воронцовым произошёл открытый разрыв, Пушкин в бешенстве писал Тургеневу: «Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое».
В южной ссылке Пушкин, со свойственной ему потребностью искать в людях превосходства, увлёкся Александром Раевским. Он принял его язвительность за ум, его душевную сухость за твёрдость характера, которого у Раевского, как у типичного «лишнего» человека, не было. Горячее сердце Раевского-отца болело, глядя на старшего сына: «Как он холоден! Он не верит в любовь… Он не способен любить…». Для Пушкина эта встреча с бездушным отрицанием была психологическим опытом для творчества.
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
В этих стихах, как и в монологе пленника, есть общее с «Демоном», есть родство с Алеко, с самим Евгением Онегиным.
Демон расшевелил ленивого Жуковского, ни разу не побаловавшего опального поэта дружеским письмом. «Обнимаю тебя за твоего Демона….Ты создан попасть в Боги – вперёд». Пришёл в восторг от красоты «Демона» и барон А.А.Дельвиг. Он считал, что толпа не в состоянии понять «всей красоты» таких стихов. Понять, может быть, и не могла, но подхватила сразу.
Возможно, что, написав «Демона», Пушкин вышел наконец из бесплодной полосы отрицаний, освободился от чужих язвительных сомнений, ускользнул от умственного влияния Александра Раевского. Телом и душой он утверждал жизнь, хотел всё испытать. Ясный, солнечный, он всегда готов был залиться звонким, заразительным смехом.
Он с ума сходил по Байрону – в этом сказалась его постоянная потребность восторгаться, увлекаться. Но когда дело шло о литературе, ясный ум быстро охлаждал преувеличенные порывы. Среди тогдашних литераторов он первый разгадал Байрона.
У этих двух поэтов были совершенно несходные натуры. Умная А.О. Россет-Смирнова, хорошо знавшая Пушкина, писала: «Пушкин был несравненно выше Байрона по столь развитому в нём нравственному чувству, по великой прямоте своей совести». Поэтическая его совесть несомненно была несравненно щепетильнее, чем у Байрона. С юности настойчиво добивался он в стихах простоты и правдивости. Он не красовался, не появлялся перед читателями в чёрном плаще, котором так любил щеголять Байрон. Искренний, от природы очень добрый, Пушкин тонко отметил безнадёжный эгоизм Байрона».
Создание «Евгения Онегина» есть самое значительное событие в жизни Пушкина на юге. Для России это событие ещё более знаменательное, так как с Онегина начинается история русского национального романа. Его народность сказалась между прочим и в том, что ещё при жизни Пушкина «Онегин» то отрывками, то стихами, то фразами вошёл во всенародные поговорки, остроты, пословицы (Плетнёв).
24-летний Пушкин, уже три года скитавшийся по полурусской, только что отвоёванной южной окраине, вдруг оторвался от всех окружающих впечатлений от Кавказа и Крыма и весь погрузился в освежительные впечатления детства и юности, которые он провёл на севере, в коренной России.
Пушкин, в противоположность образцу тогдашних поэтов Байрону, относится к своему герою с иронией. Байрон не смотрел иронически на Дон-Жуана, в котором олицетворял некоторые стороны собственной своей природы. Пушкин тоже вложил в Онегина самого себя и ввёл в его облик некоторые черты своего характера, но он не благоговеет перед изображением, а напротив, относится к нему совершенно свободно, а подчас и саркастически (Анненков).
Анненков не отметил, а может быть, и не заметил, что Ленского Пушкин высмеивает ещё больше, чем Онегина, хотя в Ленском едва ли не больше его самого, чем в Онегине.
Замысел романа впервые промелькнул в голове Пушкина ещё в Крыму, как он говорил «это колыбель моего Онегина». Настоящим днём рождения своего романа он считал 9 мая 1823 года. 25 сентября 1830 года Пушкин подвёл итог: «7 лет, 4 месяца, 17 дней». Тогда он простился с Онегиным.
Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Всё, что завидно для поэта…
Читая Онегина, трудно поверить, что роман не сразу весь, целиком встал в воображении поэта. Кажется, что он с начала до конца написан под властью одного, непрерывавшегося творческого настроения. Цельность характеров, стройность плана, выдержанность художественного приёма, наконец – и это самое главное, - чисто онегинские особенности построения фраз, ритма, вся основная сила красоты, вложенная в поэму, неизменна до конца романа.
Потребность обменяться мыслями, скрестить мечи, находила некоторый исход в письмах. Письма Пушкина - это отдельное проявление его гения. В Пушкине долго держался ребяческий страх поэта перед прозой. Он так и говорил: «Унижусь до презренной прозы». Потребность писать письма заставила его преодолеть это чувство, помогла ему стать великим русским прозаиком, который постепенно рос рядом с Пушкиным – поэтом.
К весне 1824 года жизнь Пушкина в Одессе стала особенно тяжёлой. И сразу он стал меньше писать. Третью главу Онегина, начатую 8 февраля, кончил только 2 октября в Михайловском. Зато вся Одесса повторяла его остроты и эпиграммы, направленные против графа Воронцова. Начались сплетни, интриги, которые ещё больше тревожили Пушкина. Говорили, что будто граф через кого-то изъявил Пушкину своё неудовольствие и что это было поводом злых стихов о графе.
Возможно, этих:
Полу-герой, полу-невежда,
К тому ж ещё полу-подлец!
Но тут однако ж есть надежда,
Что полный будет наконец.
28 марта и повторно 2 мая Воронцов послал министру иностранных дел Нессельроде письма, в которых просил убрать поэта из Одессы.
Жизнь Пушкина в Одессе совсем не сводилась к борьбе с Воронцовым.
Любовь овладела его душой. Там он был влюблён в двух женщин, разных по характеру и общественному положению. Одна из них была графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова (Элиза), жена графа Воронцова, другая – жена богатого негоцианта (купец иностранный) Амалия Ризнич, флорентийка. Кокетливая красавица кружила головы поклонникам. После простоватых молдаванских красавиц Амалия ударила Пушкину в голову, как шампанское.
Мой голос для тебя и ласковый, и томный
Тревожит позднее молчанье ночи тёмной.
Близ ложа моего печальная свеча
Горит; мои стихи, сливаясь и журча,
Текут, ручьи любви, текут, полны тобою.
Во тьме твои глаза блистают предо мною,
Мне улыбаются, и звуки слышу я:
Мой друг, мой нежный друг… люблю твоя…твоя…
Вскоре она уезжает в Италию и там умирает от чахотки.
В жизни его Амалия и Элиза шли некоторое время рядом, так близко соприкасаясь в страстных переживаниях поэта, что даже и стихи переплелись, текли непрерывным током от одного чувства к другому. Амалия вызвала в нём горячку ревнивой страсти. Элиза задела другие струны, хотя зажгла в нём любовь тоже пламенную, страстную.
Как и когда началось сближение между Пушкиным и графиней, теперь не разгадаешь. Возможно, ревнивая, бешеная страсть к Амалии, о чём знала вся маленькая Одесса, поддразнила женское любопытство и мягкое кокетство Воронцовой. Нравиться она привыкла с детства. И вдруг поэт, которого уже прославили на всю Россию, у ног другой.
Или просто её нежная, светлая душа затосковала, рванулась навстречу счастью, которое даже на долю самых красивых очаровательниц выпадает так редко, - счастью зажечь любовь в гениальном поэте, хоть на мгновенье отразиться в его творческой душе, чтобы потом из поколения в поколение передавалась молва о женщине, обворожившей Пушкина.
«Ей было уже 30 лет, а она имела все права казаться молоденькою. Со врождённым польским легкомыслием и кокетством желала она нравиться, и никто лучше её в том не успевал. Молода она была душою, молода и наружностью. В ней не было того, что называют красотою; но быстрый нежный взгляд её миленьких небольших глаз пронзал насквозь; улыбка её уст, которой подобной я не видал, казалось, так и призывает поцелуи» (Ф.Ф. Вигель).
Писатель Соллогуб В.А. познакомился с нею 10 лет спустя: «Небольшого роста, тучная, с чертами несколько крупными и неправильными, Е.К. была тем не менее одной из привлекательнейших женщин своего времени. Всё её существо было проникнуто такою мягкою, очаровательною, женственною грацией, такою приветливостью, таким неукоснительным щегольством, что легко себе объяснить, как такие люди, как Пушкин, Раевский А. и многие, многие другие без памяти влюблялись в Воронцову».
Графиня Элиза обладала не только внешним обаянием, но и внутренней прелестью ума и сердца. Она основала первое в Новороссии Общество призрения больных. Она основала щедрым вкладом в 120 000 рублей первую в Одессе Стурдзовскую богадельню.
«Ангел утешения…Ангел чистый…Волшебница…Ангел нежный…» - вот как говорит о ней поэт.
Мои слова, мои напевы
Коварной силой иногда
Смирять умели в сердце девы
Волненье страха и стыда…
Это как раз в 1824 году и писано.
Волшебница в «Талисмане» не холодная, недоступная красавица. Это опечаленная разлукой любовница:
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман,
В нём таинственная сила!
Он тебе любовью дан…».
Вяземский мог узнать об этой связи от своей жены Веры, на глазах которой доигрывался роман. У Пушкина после Одессы появился перстень с еврейской надписью. Сестра поэта и его друзья считали, что перстень подарен графиней Воронцовой.
Когда пришлось ехать на север, поэту было так же тяжело расстаться с морем, как расстаться с любимой женщиной.
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
(1824)
Море только пособник, укрывший любовников в своей пещере тайной, влажной и прохладной. Дача Рено, где жили летом Воронцовы, стояла на высоком берегу, на обрыве. С него сбегала крутая тропинка к морю.
Нежный образ Воронцовой в ряде стихов первоклассных и по форме и по силе. «Желание славы», «Сожжённое письмо», отчасти «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824), «Прозерпина», «Талисман», «Ангел», «Расставание», «Заклинание» (1830) – всюду она.
Но самое прекрасное проявление её власти над душой поэта, это пленительный, совершенно новый в русской литературе образ Татьяны, который был создан там же, в Одессе, под непосредственным впечатлением той глубокой и сильной женственности, с которой поэт едва ли не впервые соприкоснулся в лице графини Элизы.
Пушкин с лукавой нежностью отметил: «Она по-русски плохо знала, журналов наших не читала, и выражалася с трудом на языке своём родном». Это похоже на Воронцову.
Из всех возлюбленных Пушкина едва ли не одна только графиня Элиза дала ему полноту телесного и духовного счастья, которое для многих остаётся на всю жизнь неиспытанным и потому невероятным, непостижимым.
Конечно, Татьяна не портрет. В ней отразился ряд женщин, бросивших свой отблеск в душу художника.
Нет оснований думать, что Воронцов ревновал жену к Пушкину. Даже если, расширяя сходство характеров Элизы и Татьяны в сходство их судьбы, предположить, что она вышла за Воронцова без любви, то всё-таки самоуверенный М.С. Воронцов, человек нестарый, видный, даже красивый, не мог допустить, чтобы его жена могла унизиться до любви к нищему ссыльному сочинителю, к тому же некрасивому, с характером неровным.
Систематическая холодная травля вызывалась не ревностью. Просто Воронцову всё в Пушкине было противно.
Пушкин писал А.А.Бестужеву: «У нас писатели взяты из высшего класса общества - аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою, а тот является с требованием на уважение, как шестисотлетний дворянин – дьявольская разница!» (май 1825 г.).
Воронцов распорядился об отправке поэта в район для сбора информации о засильи саранчи. Это взбесило Пушкина, но он всё же повиновался. А когда вернулся, стал проситься в отставку, потому что самолюбие его было оскорблено.
Правительство приняло решение исключить Пушкина из списка чиновников Министерства иностранных дел, с объяснением, что мера эта вызвана его дурным поведением, и выслать его в имение его родных, в Псковскую губернию.
Бумага Нессельроде поступила в Одессу, когда Воронцов с семьёй выехал в Крым.
Воронцов прислал приказ немедленно отправить Пушкина на север, в новую ссылку.
Поэт не ожидал такой крутой расправы. Он надеялся, что ему дадут отставку, возможность без помех отдаться писательству.
Вяземский с негодованием писал А.Тургеневу: «Что есть ссылка в деревню на Руси? Должно точно быть богатырём духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина. Неужели не могли вы отвлечь этот удар? Да зачем не позволить ему ехать в чужие края? …Все поэты, хоть будь они тризевные, надсадят себе горло, а никому на уши ничего не налают…Как правительство этого не знает?».
Что мог сказать в ответ на этот праведный гнев Тургенев? Ведь он сам одобрил, отчасти сам выдумал этот план.
9 августа, после десятидневной непрерывной скачки по длинному пути, Пушкин
приехал в Михайловское, под родительскую кровлю, где его ждал не особенно ласковый родительский приём.
О том, как Пушкин расставался с графиней Воронцовой, мы не узнаем ни по письмам княгини Веры Вяземской, ни тем более по его письмам. Но в неудержимо правдивых своих стихах поэт запечатлел прекрасную сказку о том, как, разлучённые злыми силами влюблённые, прощаясь, заколдовали свою любовь в волшебное кольцо. Это было золотое кольцо с резным, восьмиугольным сердоликом, на котором была вырезана мало кому понятная восточная надпись.
Сестра Пушкина говорила, что когда приходило из Одессы письмо с печатью, изукрашенною точно такими же каббалистическими знаками, какие находились и на перстне брата, последний запирался в своей комнате, никуда не выходил и никого не принимал к себе. Судя по этой заметке Анненкова, влюблённые обменялись кольцами, точно обручились. Переписка между ними длилась недолго. И этого мечтательного счастья Пушкин скоро был лишён:
Прощай, письмо любви, прощай! Она велела…
Как долго медлил я, как долго не хотела
Рука предать огню все радости мои!...
Но полно, час настал: гори, письмо любви.
О том, как оборвалась последняя связь между влюблёнными, надо догадываться по четырём произведениям, писанным в 1824-1825 годах. Это: «Коварность» (18 октября 1824 г.), «Сожжённое письмо» (1824), «Желание славы» (7 июля 1825 г.), «Ангел».
«Коварность» принято относить к А. Раевскому. Он вообще в средствах был не брезглив. Возможно, он из ревности оклеветал поэта перед Элизой.
Поэт носил почти постоянно этот перстень и подарил его на смертном одре поэту Жуковскому. Затем перстень перешёл к его сыну, тот подарил И.С.Тургеневу, после смерти которого Полина Виардо подарила перстень музею Александровского Лицея, где он хранился до 1917 года. В дни революции музей был разграблен, и кольцо Пушкина пропало.
Осенью 1830 года, когда Пушкин был женихом Гончаровой, сквозь несомненную влюблённость в юную красавицу-невесту, вдруг ворвалось в его душу воспоминание о другой неизжитой, не до конца долюбленной любви:
В последний раз твой образ милый
Дерзаю мысленно ласкать,
Будить мечту сердечной силой
И с негой робкой и унылой
Твою любовь воспоминать.
……………………………………….
Прими же, дальная подруга,
Прощанье сердца моего,
Как овдовевшая супруга,
Как друг, обнявший молча друга
Перед изгнанием его.
(«Расставание». 1830)
Вдруг вспыхнул огонь, разбудил жгучее желание хоть на мгновение снова увидеть её. Со всей властностью прежней любви он зовёт её, заклинает её:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальная звезда,
Как лёгкий звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье,
Мне всё равно; сюда, сюда!..
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба,
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь… но тоскуя
Хочу сказать, что всё люблю я,
Что всё я твой: сюда, сюда!
(«Заклинание». 1830)
К этому голосу, к голосу поэта, озарившего её жизнь такой красивой, такой безумной любовью, графиня Элиза Воронцова прислушивалась всю свою жизнь.
До конца своей долгой жизни она сохраняла о Пушкине тёплое воспоминание и ежедневно читала его сочинения.
Использованная литература:
Юрий Тынянов. "Пушкин"
Викентий Вересаев. "Пушкин в жизни"
Ариадна Тыркова-Вильямс. "Пушкин"
2011 год.