Черт сидел на подоконнике и курил папиросу. На вид ему было… А черт бы знал, сколько ему лет. По здравому размышлению, так вроде как и вечность, но ведь у вечности нет возраста, а у этого был, только вот сколько, не разобрать. Шерсть его была зелени болотной, а глаза - изумрудной. Были они большими и задумчивыми, скорее грустными, будто Черт даже Иннокентию и соболезновал.
Иннокентий внимательно смотрел в полную чайную чашку водки, будто желая что-либо там увидеть, видимо ничего не найдя в ней, шумно выдохнул и осушил залпом. Водка настолько уже стала с ним одним целым, что его и не передернуло, он даже не занюхал рукавом. Иннокентий просто достал папиросу и закурил.
- Ну-ну, - загасил о подоконник свою папиросу Черт, скрестил руки на груди, облокотился лохматой спиной своей о раму окна и приготовился слушать.
- Она была не просто красавицей, - продолжил Иннокентий, - она была королевой. Иные вырабатывают стать часами расхаживая по квартире с книжкой на голове – ей это было не нужно. Только она появлялась, как все понимали – вошла королева. Не мог я взять тогда в толк, почему она выбрала меня. Из жалости? Из поиграться? От скуки или на спор? Не понимал. Мне это было неважно. Тогда неважно… - Иннокентий замолчал и, сглотнув комок у горла, отер слезу тыльной стороной ладони.
Сентиментальность алкоголиков, это как раз та эмоция, которой веришь меньше всего. Не только сентиментальность, но и гордость, героизм, самоотречение и, конечно, сама Любовь. Не тот дурак, кто сказал, мол, «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», а тот дурак, который это вседневно повторяет, даже не дав труда своей дюжинной голове задуматься над смыслом глупой фразы. Ничего общего с истиной треп пьяного не имеет, да что там, даже и треп трезвого. Возьмите любые мемуары любого образованного и адекватного человека, сопоставьте с фактами и поймете, сколь неадекватен он в своих оценках себя, людей и обстоятельств. Такое впечатление, что в бреду писал, а ведь не пил во всю свою жизнь.
Иннокентий по-детски шмыгнул носом, отер тем же местом руки, что и слезы, сопли и продолжал:
- Нам было лишь по семнадцать, но мы поженились. Не моя идея. Я всегда ей подчинялся, я был просто ее рабом. Она приняла такое решение не знаю почему. Может боялась самой себя. Одно дело быть королевой, до срока, другое – строить жизнь. Она была очень умна. А может и любила по-настоящему… Хотя… Она точно знала о моем твердом намерении пойти в армию. Не потому, чтоб я был патриотом. Я презираю свою страну. Не родину, конечно, но государство, бросающее раненных на поле боя, а то и просто добивающее их. Мне было просто противно бегать от повесток, совать бравым полковникам взятки или «косить» под придурка или язвенника. Так вот. Зная, что нам предстоит разлука на два года, она, тем не менее, потащила меня в загс. Служить же пришлось так далеко, что навестить меня было ей никак невозможно. Письма приходили от нее с пугающей регулярностью. Да-да, именно пугающей. Создавалось впечатление, что в какой-то специально отведенный день и час недели она заставляла себя садиться за стол и писать, будто это ритуал типа принять ванну. Разлука тяжела любому, мнительному же – пытка. Но, как оказалось, фантазии мои фантазиями не были.
Иннокентий снова налил себе в чашку, опрокинул и закурил. Это была бутылка какая за сегодня? третья? А за три недели, а за год запоя?.. Слезливость его, словно тропическое небо в сезон дождей, вдруг в минуту переродилась в остервенение.
- Шлюха! – грохнул он по столу кулаком. – С той же регулярностью, что писала она нежные, полные любовной тоски письма свои, она мне изменяла. Да не просто изменяла – она пустилась в разгул, в разврат! Королева! За два года она опустилась до пьяных оргий. Не в подворотнях, конечно, - в ночных клубах да ресторанах, с экстази да наркотой потяжелее. Даже если бы мне и не говорили об этом на каждом углу по моем возвращении, на лице ее все было отпечатано и так. Она уже не была ни первой, ни второй, ни сотой красавицей. Женщина, если покатилась под уклон, то не удержишь такого коня на скаку. Не ставя меня ни в грош, она продолжала и при мне. В дом, конечно, не водила, но пропасть на три дня, а хмурым утром прийти, поцеловать меня в лоб и сказать: «Кеша, приготовь мне кофе», было для нее в порядке вещей. А я… А что я? Я ее любил и лишь молился Богу, что перебесится, пройдет… Наивный.
Королева. Теперь, по прошествии времени, я понял, почему она выбрала меня. Она знала свое будущее, страшилась его и искала во мне, в замужестве за мной защиту от себя самой. А я, дурак, из глупой гордости ломонулся в эту дебильную армию, убил два года своей жизни, но, самое паршивое, я убил ее жизнь, ее саму. Если бы я остался с ней, любым способом, хоть взяткой, хоть дуркой, я бы ее спас, защитил. Если бы…
Погода снова переменилась и по щекам Иннокентия катились теперь девичьи, даже детские слезы, которые он и не утирал. Они капали с подбородка в чашку с остатками водки и накапало уже прилично. Иннокентий стал было наливать себе снова, но в бутылке почти ничего не осталось. Он сходил в комнату за следующей (судя по звону, в ящике она была не последней). Налив в свои слезы до краев водки, он снова выпил и закурил. Если бы он не был сейчас так поглощен горькими своими воспоминаниями, то смог бы увидеть картину удивительную: болотная шерсть под изумрудными глазами Черта была все черна от слез.
- Было тихое и ясное летнее утро, - продолжал Иннокентий. - День солнцестояния, как сегодня. Я, измучившись, тяжкими думами своими, поцеловав Катю в лоб наконец заснул. Когда я ее целовал, - слезы снова покатились по его щекам, - она была словно ангел. В последние дни она была молчалива, никуда не ходила и ничего не употребляла. Страдание и раскаяние несло ее лицо, но с уст не сорвалось ни прости, ни люблю. Гордость? Стыд? Я заснул тревожно, но заснул. Ах, если бы я тогда не заснул! Вся моя жизнь из этих «если бы»…
Разбудил меня трезвон в дверь. Когда я открыл, на пороге стояли какие-то милиционеры и еще один в штатском. Катю нашли мертвой под балконом нашего девятого этажа. Следователь обнаружил на столе кухни предсмертную записку. Она всегда со мной. Ее приобщили к делу о самоубийстве, но я выкупил. Вот она.
Иннокентий полез в задний карман джинсов, достал бумажник и вынул из него сложенный вчетверо листок, развернул его и прочел вслух:
«Милый, любимый мой человек. Нет на земле большей радости, чем любить тебя и нет более глубокой боли, чем та, которую я причинила тебе. Я сломала, исковеркала твою жизнь. О моей нечего говорить. Грош ей цена. Ах, зачем я только влюбила тебя в себя… И полюбила сама. Таким как я запрещено любить. Подлость, низость души моей в том, что я знала все наперед. Знала и, как последняя трусиха, пыталась заслониться тобой. Думала, что изменюсь. Не смогла и не смогу. Не могу, не стану больше мучить тебя, любимый. Прости, если сможешь и… прощай.
Твоя Катя».
Иннокентий свернул листок и положил обратно в бумажник. Глаза его были сухи и печальны. Он налил снова.
- Я не выдержал похорон. Когда гроб с Катей опустили в могилу, когда я услышал грохот комьев глины о крышку, он показался мне раскатами грома. Что-то сломалось во мне. Я начал пить. Я не пил до того вовсе. А тут… Я словно стоял на вершине горы, той горы, откуда сорвалась моя Катя и покатился за ней следом. Я потерял работу. Квартиру нашу, что подарил нам мой богатый отец, я продал и пропил. Продал я ее потому, что не смог там больше прожить ни дня. Катя была повсюду. Я словно наяву видел, как целует меня спящего в лоб, шепчет «прости», выходит на балкон, встает на перила и…, - глаза Иннокентия вновь наполнились слезами, но он продолжал. – Пропивая деньги, вырученные от продажи квартиры, я будто бы желал выпить всю ту боль, что несла она в себе, выпить, сожрать ненавистное прошлое, уничтожить… Не вышло. Я лишь впитал эту боль, усилил ее стократно. Теперь все. Вчера я снял с карточки последние деньги и купил на них последний ящик водки. Сегодня истекает срок аренды этой вот халупы и платить мне нечем. Что дальше? Что дальше…
Иннокентий наконец не выдержал, опустил голову на грудь и… разрыдался. Черт спрыгнул с окна, подошел к Иннокентию и положил лохматую свою руку ему на плечо. Он тоже плакал.
- Я помогу тебе, - прервал он наконец молчание, когда Иннокентий немного успокоился. - Оглянись.
Иннокентий медленно поднял голову и повернулся на табурете к двери кухни. Там…, там, в проеме двери стояла… Катя. Она была в подвенечном платье, том самом, в котором выходила за него. Она была той красавицей, той королевой, которую знал он до армии. Она улыбнулась:
- Здравствуй, Кеша, - тихо произнесла она. – Ты не забыл? У нас ведь сегодня брачная ночь. Конечно, мы спали с тобой и до этого дня, но сегодня день особенный, день летнего солнцестояния.
- Катя, - поднялся Иннокентий с табурета и подошел к ней. В нем не было ни тени удивления. Он будто только что проснулся от кошмарного, нереального сна. – Конечно, это особенный день, любимая. У нас начинается новая жизнь и жизнь эта будет прекрасна. Я никогда не покину тебя, я всегда буду защищать тебя, я буду рядом с тобой и днем и ночью и никому и никогда не дам в обиду.
- Конечно, любимый, - взяла она его за руку. – Пойдем со мной. Я покажу тебе, какой прекрасный рассвет подарил нам Господь в этот знаменательный для нас с тобой день.
Они прошли через комнату и вышли на балкон. Рассвет был действительно божественным. Внизу розовели покатые крыши старого города. Не шелохнувшись, словно в карауле, стояли пирамидальные тополя, окруженные, будто любопытными детьми, кудрявыми кустами акаций, одинокий соловей пел свою последнюю песню. Воздух бы чист и прозрачен, пахло пионами. Катя, с легкостью кошки вспрыгнула на перила балкона и подала Иннокентию руку.
- Иди ко мне, милый. Я научу тебя летать. Мы станем с тобой птицами, мы полетим за горы и океаны, я покажу тебе целый мир, ты увидишь как он прекрасен, ты поймешь, что такое вечность. Не бойся, только один шаг. Поверь, я это уже делала. Смотри.
Катя шагнула за перила и воспарила в воздухе.
- Видишь? – переливался серебром ее смех вторя трели соловья. – Вперед, мой рыцарь! Вперед, к облакам!
Иннокентий закрыл глаза и… шагнул в бездну. Теперь они были вместе.
Навсегда.
25 июня 2011 года.