Роман вышел на балкон, заставленный коробками с посудой, консервированными овощами и цветами в старых глиняных горшках с отбитыми краями.
Окно выходило на просторную полосу отчуждения рядом с шоссе и железкой. На земле еще недавно были огороды бывших выходцев из подмосковных деревень. Теперь это был пустырь, и зимой пестрое и почти незаполненное ничем пространство почему-то напоминало полотна Брейгеля. Такая же грусть и пустота. Вдалеке ползла за полосой худых деревьев зеленая нитка вечернего поезда. Маленькие люди сейчас наверняка смотрели через мутные окошки старой электрички на мелькающие деревья и столбы с провисшими проводами, полустанки и освещенные окраины подмосковных городов. Они возвращались со своих незамысловатых заработков домой в поселки и пригороды, где совсем не было никакой работы, где пустели колхозные поля с сиротливыми строениями бывших коровников и свинарен, ветшали брошенные избушки и сама деревенская жизнь.
Роман и сам был из далекой подмосковной деревни, неблагополучной семьи с отцом - зашитым алкоголиком и матерью, тянувшей все хозяйство, непутевого мужа и малого ребенка. Он с трудом выбрался из этой дыры и успел получить образование на остатках бесплатной советской школы. Сейчас и старую мать Роман перевез в ближайшее Подмосковье, где он снимал трехкомнатную квартиру в панельной девятиэтажке. Юридическое образование и должность в департаменте финансов министерства дали ему шансы встать на ноги.
В свои тридцать пять Роман сумел сделать карьеру. Начав с должности маленького клерка, сегодня он был уже заместителем директора департамента. От его решений и подписи зависели проекты и договоры на миллионы рублей.
Роман смотрел с балкона на поле, напоминающее картины Брейгеля, и молча курил. В пятницу он поругался с начальством. Из-за денег с исполнителя по контракту на поставку дорогого оборудования. Деньги Роману нужны были позарез, чтобы рассчитаться окончательно за квартиру. Они с матерью наконец-то должны были переехать в Москву, в дорогую двушку в элитном доме на N-ской улице, о чем он мечтал последние три года. Наконец-то у него будет свой дом, он начнет обустраивать его вместе с Мариной, потом будут приготовления к свадьбе, поездка куда-нибудь в южную Францию.
Все портила эта история с деньгами. Рисуя как в шпионском фильме цифры на клочке бумаги, он хотел больше, а ему обещали очень малую часть от общей суммы, нужно было еще три раза по столько же, чтобы переехать. Он стучал карандашом по клочку бумаги, выправляя цифры, злился и краснел, но начальник стоял на своем.
Еще его мучили последние разговоры с матерью. Она была против переезда, из-за этого почти перестала с ним разговаривать, а недавно сказала, что в квартиру на иудовы деньги не поедет никогда.
- Я зарабатываю как все, какая разница, мама. Тут уже не поправишь ничего.
Мать плакала.
Конечно, он и сам раньше не захотел бы для себя такой судьбы, но уже зашел настолько далеко, что и уйти бы ему никто не дал. И потом, какая разница, где брать – в казне или с трудяг, готовых за три копейки молотить с утра до ночи. Этот порядок никому уже и не поправить: ни прокуратурам, ни палатам – счетным и общественным, ни депутатам. Все одной ложкой, все по одну сторону.
- Ты одноразовыми покаянием по церквям и жертвами не искупишь этого, как же ты не понимаешь, ты ведь иуда стал, посмотри на себя со стороны, ты же с каждым днем все больше иуда. Берешь из ящика для нищих, а потом и перед большим предательством не остановишься.
За плешивой лесополосой опять тянулся поезд, зеленый цвет которого был уже мало различим в вечерней полутьме. Окошки горели тусклым светом, пассажиры не видели неосвещенных участков у железки, а только высвеченные светом фонаря пятна бетонных полустанков да горящие окна мелькавших зданий на городских окраинах. Эта картина из окна вряд ли могла успокоить, скорее наоборот – страшила так, как страшит неизвестность и неведомая правда.
- Иуда, черт бы тебя побрал, - Роман смотрел на похудевшую нитку поезда, и на минуту ему захотелось сидеть у окна и смотреть на темноту вместе с пассажирами электрички. Они возвращались домой, озлобленные, но честные… А он должен был каждый день мучиться мыслями об очередных рискованных схемах, прослушках телефона, всевозможных подставах… И все это с единственным оправданием – чтобы жить как все в его кругу и зарабатывать. Он хотел пожить так через силу, а потом бросить это и начать свое небольшое дело без казнокрадства и изощренного лицемерия. Жить где-нибудь загородом – в истории без свободы… в тишине.
Он вдруг вспомнил историю про престарелую проститутку. Женщина работала в Петербурге в дешевом салоне и купила на скопленные за трудовые годы деньги домик за городом, где и провела остаток жизни. Когда она выжила из ума, ее старческий бред был наполнен такими скабрезными сентенциями, что краснели даже медбратья. Ее память, а значит, и сознание, и душа были наполнены содержимым, которое было ничем не вытравить – ни молитвами, ни жертвой, ни воздержанием.
Роман должен был выбирать между правдой и правдой… ведь иначе жили только эти трудяги в зеленой электричке с мутными окнами, в бесконечной рутинной жизни, без командировок в Европу, без отпуска на Гоа, без дорогой иномарки, без гаджетов и часов Патек Филипп, да что там – без нормальных жизненных благ, без свободы… И он уже выбрал эту правду, но каждый раз его преследовали угрызения совести, а совсем недавно где-то между животом и сердцем поселился страх. Он сопровождал его каждую свободную минуту, не давал спать, лишал нормальной жизни. Не помогали ни исповеди в пригородной церкви, ни алкоголь, ни горячий морской песок пляжей. Он грыз ему нутро денно и нощно, и ему стало казаться, что он попросту сходит с ума. Роман не знал, чего боится, у страха не было какого-то конкретного источника, он просто жил у него в животе… А по ночам он просыпался от одного и того же кошмара, в котором к нему оборачивался человек и смотрел прямо в глаза, и в этом взгляде была бездна ужаса и страха, необъяснимого, лишенного смысла, убийственного.
Тьма поглотила всю перспективу перед окном, оставив небольшой объем света у остекленного балкона, вокруг которого метались теперь белые мотыли, вдалеке где-то в чреве брейгелевского поля пели соловьи. В душе были тоска и страх. И Роман вдруг решил, во что бы то ни стало, добраться до станции, чтобы посмотреть на следующий поезд с желтым светом окон, в котором люди будут проплывать мимо него, как в большом аквариуме, на седые головы, небритые лица в заполненном курильщиками тамбуре, на пожилых старушек со сморщенной кожей и добрыми глазами, на бродяг и шпану, на настоящую жизнь подмосковной электрички.
Роман не стал одеваться, он только взял новую пачку сигарет с кровати, и прямо в тапках вышел на улицу. Он сел в машину, повернул ключ зажигания, открыл окно и зажег сигарету. Через пять минут он был уже на станции, шел по перрону, освещенному редкими фонарями, дойдя до скамьи под самой яркой лампой, сел на нее и прикурил еще одну. Ему стало легче, на душе становилось тем спокойнее, чем громче становился шум приближающейся электрички...
Когда он входил в поезд, один тапок соскользнул с ноги на рельсы, его было уже не достать. Роман снял второй и бросил его под колеса. В вагоне было немного пассажиров, он сел на скамью у окна и вдруг почувствовал, что ему стало легко и хорошо. Он сидел рядом с окном в темноту, в котором только небо еще слегка сохраняло отголоски света, без тапок и пиджака, и вдруг почувствовал, что у него не было ничего, кроме свободы. Роману стало так хорошо, как в детстве, когда он засыпал на своей крохотной деревянной кровати за печью и хотел как можно быстрее проснуться, чтобы увидеть утро завтрашнего дня...
Поезд мчался за кромкой леса на черном ночном небе, на котором было всего несколько звезд, Роман начинал уже дремать, когда сзади послышался шум – это контролер в синей форме проверял билеты у пассажиров на задних рядах. У Романа билета не было, потому что купить его он не успел, да и не подумал об этом…
Контролер поравнялся с его скамейкой, и на Романа устремился взгляд человека из кошмара, со стеклянными глазами, вызывающими оцепенение и страх… Роман попытался вскочить с сиденья и бежать, но страх сковал его мышцы, он не мог двинуться с места. Он пытался закричать, но голос не слушался его, и он только открывал рот, как рыба…