НА СНИМКЕ: На следующий день после прибытия в Харьков вместе с гостем - однополчанином Иваном Оленченко и приехавшей навестить Инну её сотрудницей - школьной учительницей математики Ульяной (фамилии не помню, Инна в шутку называла её "Вуличка" - "улочка" в переводе с украинского) мы отправились вчетвером на Сумскую и сфотографировались в одном из лучших фотоателье города. Стоят: Иван Оленченко (слева) и Феликс Рахлин (свежеиспечённые млапдшие лейтенанты запаса); сидят "Вуличка" и Инна Рахлина. 7 января 1957 года, Харьков.
* * *
После первых поцелуев и объятий все направились к трамваю. Мы с Инной поотстали, Иван деликатно шёл в сторонке. Ещё возле вагона на мой вопрос: «А где же мои родители?» - Инна мне ответила:
- Сейчас расскажу, не волнуйся…
И вот теперь сказала:
- У папы – инсульт. Он лежит в параличе. Мама всё время с ним и потому не могла тебя встретить.
Чудес не бывает. Если человека долго и медленно убивать – он не выдержит и погибнет. Наши родители были только двумя в нескончаемом ряду жертв режима, установление и укрепление которого было делом и их слепого и восторженного участия. Да ведь и каждый из нас поддерживал его уже и тем, что не протестовал....
Вернувшись из лагеря не старым ещё, 54-летним человеком, отец, окрылённый полной гражданской и партийной реабилитацией, вознамерился вернуться к преподаванию политэкономии.. Он отправился на приём к могущественному идеологическому боссу областного масштаба, секретарю Харьковского обкома по агитации и пропаганде Андрею Даниловичу Скабе:
- Я надеюсь, что вы поспособствуете моему возвращению к преподавательской работе.
Скаба смотрел на посетителя оловяным презрительным взглядом жидоеда.
- Возвращайтесь, кто вам мешает? Подавайте документы на конкурс, комиссия рассмотрит их на общих основаниях...
- Но вы же понимаете, что я не по своей воле был оторван от преподавания на двадцать лет. Без поддержки партийных органов – кто пойдёт мне навстречу?
- Поддержки не обещаю, обком не может вмешиваться в работу конкурсныз комиссий, - отрезал Скаба. Оба собеседника прекрасно знали, что это ложь. Вмешательство в академические дела, а уж особенно – в работу кафедр общественных наук, было одной из главных особенностей партийной политики и практики «на идеологическом фронте». Вчерашний зэк, да притом и еврей, никак не мог рассчитывать на успех без обкомовской «руки». Пришлось отцу искать работу в проектных организациях, то есть вернуться к тому поприщу, на которое он был вытолкнут после краха своей академической карьеры в 1937 году.
Всё сложилось из рук вон плохо. Арест 1950-го года застал папу на промежуточной должности, где он, в ожидании реорганизации проектного института, временно пребывал на очень низкой зарплате. По закону о реабилитации, ему полагалась единовременная двухмесячная компенсация. Братьям отца, арестованным в 1937 году с высокооплачиваемых должностей, выплатили её исходя из их былых полковничьих заработков. Но ему тогда «не повезло» быть арестованным!
Предельно истощённый, измученный каторгой человек был вынужден самостоятельно искать хотя бы терпимый заработок. Наконец, в одной из проектных организаций системы «Гипро » оказалось вакантным место начальника планово-производственного отдела. Почему-то там оказался завал работы, и отец, с присущей ему добросовестностью, взялся за расчистку авгиевых конюшен. В это время маме, тоже измученной пятилетним лагерным пленом, в её Гипростали, куда она вернулась на работу после освобождения, предложили лечебную путёвку в Кисловодск. Папа убедил её воспользоваться возможностью – и остался один: Марлена, хотя и вернувшаяся с мужем и ребёнком из Сумской области, смогла устроиться на работу только за окраиной города, в Рогани, там и жила. Месяц трудной, напряжённой работы при неустроенном быте, неорганизованном питании доконал отца. Мама вернулась, а он вскоре слёг в параличе…
Едва прибыв с вокзала домой, к Инне, я препоручил Ивана её и тёщиным заботам, а сам, даже не перекусив, побежал через кладбище с Чернышевской на Лермонтовскую Мне и в голову не пришло объяснить домашним, что мы с товарищем ТРИ ДНЯ НЕ ЕЛИ – я был уверен, что они его накормят, а меня, конечно,.уж чем-нибудь угостит мама. В отношении мамы я не ошибся – меня ждала целая сковорода моей любимой жареной картошки. Встреча с больным отцом, с мамой, вкусная еда, вся обстановка родительского – хотя и омрачённого несчастьем – дома размягчили меня, я просидел там часа два и поспешил назад лишь из вежливости перед гостем, полностью уверенный в том, что ему предложили поесть, не дожидаясь меня. Я и в этом я ничуть не ошибся: предлагали! Но… мой гордый друг заявил, что хочет меня подождать… Узнав, что он так ничего ещё и не поел, я готов был провалиться от стыда. Однако сам Иван выглядел довольным и счастливым, лишь глаза его горели голодным блеском…
На другой день пошли гулять по городу. Случайно к Инне перед этим явилась её институтская подруга, работавшая в той же школе, куда после института были «распределены» и мы, и где Инна проработала два года… Улечка говорила на своём родном языке – украинском, для моего гостя услышать «рiдну мову» было совершенной (и, конечно, приятной) неожиданностью, любое слово гостьи вызывало у него почему-то неудержимый и радостный смех. Вместе мы отправились по Сумской, вместе зашли в фотографию – и «увековечились»…
Через три дня Оленченко уехал домой. Много лет спустя мы ещё раз встретились, и он опять несколько дней у нас гостил: основательный, серьёзный человек, отец троих детей, учитель железнодорожной школы где-то возле Днепропетровска… К несчастью, желудок его был отравлен неоднократным употреблением, в качестве выпивки, тормозной жидкости, чем увлекались в артмастерской нашего полка...
На другой же день после его отъезда я окунулся в пучину житейских забот. Оказалось, что моя жена, предвидя, что моё возвращение в Андреевскую сельскую школу вызвало бы огромные трудности в нашей молодой семье, -… уволилась с работы! Как ни странно, это был мудрый шаг: в одной школе, в одном, пусть и большом, селе нам двоим, при одинаковой нашей учительской специальности, места не было. Мы бы должны были постоянно оспаривать друг у друга и без того жалкую учительскую нагрузку. Но теперь речь шла о том. как нам обоим – или хотя бы одному из нас – устроиться по специальности в городе. Я и помыслить не мог о том, чтобы, после всего, что вынесли мои родители, оставить их без своей каждодневной физической поддержки.
Примерно в те годы или немного раньше на экранах страны демонстрировался фильм, который в СССР шёл под назидательным названием «Судьба солдата в Америке». Герой фильма, действие которого происходит после первой мировой войны, Эди Бартлет, не может найти себе применения в обстановке «великой депрессии» двадцатых-тридцатых годов и вынужден стать на путь преступлений… Вся советская пропаганда утверждала, что у нас, в стране социализма, всё иначе. И я, смешно сказать, верил, что это так! Я полагал, что у меня, вчерашнего воина, есть преимущества. Тем более. что родители мои, невинно пострадавшие при «культе личности», сейчас так нуждаются в моей поддержке. Партийные, советские, комсомольские органы, конечно. помогут мне…
Всё оказалось не так! Заведующий кадрами областного отдела народного образования Максим Андреевич Свидан в ответ на мой лепет о больном отце сказал мне буквально так:
- Товарищ! Хотя бы ваш отец и умер (?!), у нас нет для вас в городе места учителя. Отправляйтесь опять в деревню! Не в Андреевку, так в другую!
Одна за другой срывались попытки найти в городе какую-то иную, не учительскую работу. Например, заведующего клубом, «политвоспитателя» в рабочем общежитии, ответственного секретаря студенческой многотиражки…
Моё «сватовство» на последнее из отмеченных поприщ вспоминать сейчас мне особенно забавно. Старая, косомольских времён, мамина подруга Римма Гирш договорилась со своим знакомым, доцентом сельскохозяйственного института, что он побеседует со мной как с кандидатом на должность ответственного секретаря институтской газеты, редактором которой этот человек является по поручению партбюро. Для солидности я взял у своего друга Фимы Бейдера его шляпу, которую мы с ним уже когда-то носили посменно, водрузил себе на голову и отправился к доценту на переговоры. Я нашёл его в сельхозинституте, в кабинете кафедры, которой он заведовал. Стремясь выглядеть по-светски непринуждённо, я вошёл к нему в кабинет, позабыв снять шляпу. Так я сделал первую роковую ошибку. Второй было то, что, подойдя к доценту, я первым протянул ему руку:
- Здравствуйте! Я – Рахлин... С Вами обо мне говорила Римма Яковлевна... Вы назначили мне встречу...
Даже сейчас полагаю, что текст совершенно нормальный. Но едва я начал говорить, как почтенный доцент замахал руками и закричал на меня:
- Подождите-подождите-подождите! Молодой человек! Разве вас не учили, что, входя в помещение, надо снимать головной убор?
Я опешил и растерялся. Действительно, учили. И до армии я никогда бы так себя не повёл. Но теперь сказалась армейская привычка: ведь там положено было, представляясь, отдавать честь, а по давней русской пословице, «К пустой голове не прикладывают!», то есть без головного убора, с головой обнажённой, честь не отдашь. Конечно, промах, но – разве уж столь непростительный, чтобы из-за него немедленно отбраковать неловкого претендента? Однако суровый доцент продолжал резонёрствовать:
- ...И запомните, юноша: когда вы входите в кабинет к человеку незнакомому, да ещё если он явно старше вас, – никогда не протягивайте руку первым – подождите, пока вам предложат обменяться рукопожатием. А не предложат – значит, и не надо...
Я смущённо молчал. Конечно, он был прав. Но и теперь полагаю, что главное было не в этом. Римма Яковлевна была ему то ли соседкой, то ли учительницей его сына, дочери или внука. Отказать ей он не хотел, вот и согласился на разговор со мною. Но, увидав мою физиономию, сразу же решил отказать. Сделать это было для него проще простого:
- Скажите. вы когда-нибудь работали в печати?
Нет, я не работал... Тут он оживился и засыпал меня кучей вопросов: известно ли мне, что такое вёрстка? Как составить макет газеты? Как рассчитать размеры статьи, выбрать нужный шрифт? Кто такой метранпаж? Имел ли я дело с полиграфической линейкой? Знаю ли корректорские знаки?
Нет, ничего этого я не знал – и, разумеется, ушёл, блестя потёртыми штанами. Так бесславно завершилась моя первая и весьма случайная попытка стать журналистом. Месяца через два с половиной я (снова сработал случай!) всё-таки стал им, и притом – на всю жизнь. Где бы потом ни работал – всюду были мною довольны. Освоил, и довольно споро, и вёрстку, и правку, и расчёт газетной площади, и макетирование номера. Думаю, что уже через пару лет свободно мог бы заткнуть господина доцента (всё же совершенно случайного человека на редакторском поприще – просто обладателя партбилета) за свой солдатский пояс. Да ведь и партбилетом потом обзавёлся.
Но в тот раз я получил поворот на 180 градусов от ворот журналистики.
В те времена ещё не наступил тот психологический сдвиг, который даст возможность где-то на рубеже 70-х – 80-х годов не только свежеиспечённым, но и опытным, квалифицированным специалистам, порой даже кандидатам наук, бросить свои науки, свои насиженные, но теряющие реальную цену места в институтах и лабораториях и заняться гораздо лучше оплачиваемой ручной работой: укладкой и циклёвкой паркета, строительством коровников, даже установкой ограждений вокруг предприятий, школ, могил... И мне, с большим трудом получившему высшее образование, и в голову не приходило им пренебречь. Вот и искал работу только там, где без диплома на должность не зачисляли.
Не буду вспоминать каждое моё несостоявшееся поприще – скажу лишь, что долго и безрезультатно толокся в «Дорпрофсоже» - областном профсоюзе железнодорожников; наконец, там мне сказали,. что в станционном клубе вокзала Харьков-Балашовский нужен заведующий клубом на более чем скромную зарплату. Но мне уж было не до жиру – после трёх месяцев со дня демобилизации (для меня этот срок официально истекал 7 апреля 1957 г.) я терял предоставленную демобилизованным льготу на непрерывный трудовой стаж, а с нею и ряд преимуществ – например, стопроцентную оплату пропущенных дней на случай болезни... Маленький клуб находился в одноэтажном домике под виадуком на улице Плехановской возле завода имени Малышева, - в глуховатом, плохо освещённом по вечерам, чреватом происшествиями районе. Но я был готов на всё. Однако оказалось, что должность заведующего клубом – в номенклатуре райкома партии, а там мне отказали: заведующий клубом, было мне объяснено, должен быть членом партии, а я всего лишь комсомолец... Правда, инструктор райкома партии сообщила мне, что в одно из общежитий завода имени Малышева требуется «политвоспитатель». Эта должность – в штате жилищно-коммунального отдела этого завода – одного из самых больших в городе и, должно быть, в стране. Я отправился в заводской посёлок, где находилось руководство ЖКО. Но и здесь, едва взглянув на меня, от моих услуг отказались под каким-то незначительным предлогом.
В отчаянии я обратился в юридическую консультацию: какими правами я могу воспользоваться как демобилизованный воин? Несколько утрируя ситуацию, воспроизвожу список дежурных адвокатов, которых я застал в этой конторе: Абрамсон, Цифринович, Марголин и Петренко. Первые три были в тот момент заняты другими клиентами, без дела пребывал один Петренко. К нему я и пришёл со своим вопросом: «Какие у меня льготы при трудоустройстве?»
- НИКАКИХ, ответил адвокат – и засмеялся от удовольствия.
Но и моя жена не могла устроиться на работу... Что делать?! Посоветовавшись с родителями, я написал письмо первому секретарю Харьковского обкома партии товарищу Подгорному. Пожаловался на своё бедственное положение, невозможность уехать от больных родителей, пострадавших от «культа»...И вот, по приглашению из обкома. явился к председателю областной партийной комиссии товарищу Гринчук (фамилия подлинная) Марии Денисовне (имя и отчество – вымышленные, только для указания на её женский пол).
В обком вход только по пропускам, которые выписывают в специальном бюро, а на дверях тщательно проверяет милиция. Внутри здания – чистые пустые коридоры. полная тишина, не верится, что в кабинетах сидят живые люди. Через приёмную с секретарём-машинисткой попадаю в просторный кабинет, где за столом сидит пожилая, седая женщина, а поодаль. на диване, какой-то мужчина, хранивший молчание на протяжении всей моей беседы с «Марьей Денисовной».
Гринчук спрашивает у меня:
- Почему вы не хотите уехать из Харькова, где для вас нет работы, и получить её где-нибудь на периферии?
- Мои родители, - отвечаю я терпеливо этой явно опытной партийной чиновнице, - невинно пострадали, на пять-шесть лет были отторгнуты от семьи и брошены в лагеря, их здоровье совершенно расстроено, отец парализован и госпитализирован, им обоим нужна поддержка, я не могу сейчас их оставить, а сестра родила второго ребёнка и не в состоянии меня заменить...
- Не знаю, не знаю, - пожимает плечами товарищ Гринчук, - вот у меня тоже есть сын, он не побоялся поехать на периферию – в Черновцы, и успешно там работает... доцентом в университете...
У меня немедленно завяли уши. Что она говорит?! Неужели не понимает разницу между селом Захлюпанка, Харьковской области, и столицей Буковины? Между должностями сельского учителя – и университетского доцента. Кроме того, его мама в эти пять-шесть лет не хлебала лагерную баланду, не долбила вечную мерзлоту, а пользовалась закрытым обкомовским распределителем и обедала в комфортабельной, чистой, дешёвой обкомовской столовой. Не говоря уже о прочих привилегиях партийного функционера... И сейчас не лежит в постели, потеряв способность двигаться, как наш отец, не приобрела в неволе душевное заболевание, как наша мать... Неужели я должен ей сейчас растолковывать эту разницу? Мотнув головой (мол, ну и ну!), я лишь коротко заметил:
- Ну, вы и сравнили... Они же сидели там, за решёткой, а вы, уж извините, здесь, в обкоме. По-моему, есть разница!
Однако чёртова баба продолжила своё наступление:
- Вот смотрите, что получается, - принялась она меня стыдить. – Ваши родители сидели, а вам советская власть дала возможность окончить институт. Но вы теперь всё забыли и не хотите отдать ей долг.
Я очень вспыльчив. Люди, не знающие моей натуры, но испытавшие на себе эту тяжёлую её особенность, иногда говорят мне:
- Ну-ну, полегче, небось. на начальство ты не кричишь...
Какая ошибка! В том-то и дело, что, охваченный внезапным гневом, я не разбираю, кто передо мной. Начальство так начальство! Вот и теперь негодование комом подступило к горлу и вырвалось оттуда со взрывом:
- Что вы говорите?! Да если бы я не скрыл в институте, что мои родители сидят, да ещё и по 58-й статье, разве же удалось бы мне получить институтский диплом?! Уволили же меня с работы старшего пионервожатого школы, когда я там рассказал всё! Так уж в институте помалкивал, а то бы и оттуда выгнали!!!
Боже, как возмутили мои слова эту коммунистическую фашистку! Старая нахалка аж подпрыгнула в своем кресле:
- Ага! – завизжала она злорадно. – Значит, вы сами признались, что обманули Советскую власть, скрыли от неё, что родители репрессированы!!!
Холодное бешенство охватило меня. Безрассудство не очень присуще моей натуре, но в жизни моей бывали моменты, когда я забывал обо всём и высказывал врагам напрямик .всё, что думаю.
- Да вы слышите ли сами себя? И помните ли, что сейчас не 37-й год на дворе, а 57-й?! – перешёл я в естественное наступление. - У меня отобрали родителей, оклеветали их, бросили в лагерь. Теперь их реабилитировали, вернули честное имя, восстановили в партии. Но я и тогда знал, что они ни в чём не виноваты, так что же должен был раскрывать, в чём признаваться?! Вы потеряли представление о времени и сами не понимаете, что происходит. Вижу, что напрасно пришел сюда – вы просто надо мной издеваетесь.
В течение всей моей тирады эта злобная дура не произнесла ни слова – по-моему, она просто обомлела. Молчал и её посетитель. Я встал и вышел. Меня не задерживали, и мой визит не имел никаких последствий: ни положительных. ни отрицательных. Мама потом вспомнила: эта Гринчук исключала её из партии в 1937 году. Она ещё тогда была «партследователем»...
В августе 1991 года завершилась деятельность КПСС. Харьковский обком партии был закрыт и опечатан. Мне доставляет глубокое удовлетворение то обстоятельство, что это необходимое и назревшее действие произвёл своими руками мой родной племянник – сын моей сестры, в то время депутат харьковского городского совета.
Через несколько лет он же, возглавив харьковскую правозащитную группу, приобрёл для её офиса квартиру на первом этаже одного из зданий в центре города. Прежде эта квартира принадлежала полковнику харьковского облуправления КГБ, некоему Рыбальченко. В 1950 году он был одним из следователей по «делу» наших с сестрой родителей. Именно он подготовил документы на рассмотрение особого совещания при министре госбезопасности СССР, которое и вынесло папе и маме заочный приговор: по 10 лет лагерей особо строгого режима.
Скажите теперь, что на свете нет справедливости!
*
...Но вот, наконец, мне повезло. Моя подруга юности, а потом и всей жизни, ныне друг нашей семьи Нина Меламед рассказала, что на заводе имени Малышева освободилась должность редактора заводского радиовещания. Школьный мой друг Толя Новик уже работал там после окончания института и даже был членом заводского комитета комсомола. Он переговорил с секретарём комитета, тот – с заместителем секретаря парткома Еленой Ивановной Юшкевич. И вот я в её кабинете. Елена Ивановна рассматривает заполненную мною анкету. Мой минус – полное отсутствие стажа журналистской работы и журналистского же специального образования. Беспомощно бормочу. что в армии участвовал в выпуске полковой радиогазеты... один раз! Елена Ивановна в раздумье снова и снова листает заполненный мною «личный листок по учёту кадров», останавливая взгляд на тощем послужном списке, состоящем из трёх строчек... и вдруг, уподобившись Архимеду, щёлкает себя пальцами по лбу: дескать, «эврика!», - её озарила идея:
- Вы работали старшим пионервожатым школы! – говорит она (это была первая из трёх строк моего послужного списка). – А старшим вожатым заводского пионерского лагеря поедете?
Что за вопрос! Я готов был поехать хоть на край света, лишь бы определиться хотя бы на какую-нибудь работу! По Лермонтову: пусть хоть к чёрту, лишь бы к месту! Даже если платят только 740 рублей в месяц (после реформы 1961 года это будет 74 рубля...)
Вот так решился вопрос моей профессиональной ориентации. Так я попал на стезю журналистики. Совсем-совсем случайно...
С 23 апреля 1957 года приступил к работе. Перед этим редактором заводского радио была выпускница университетского отделения журналистики Рая Рубежанская. Но с 1 января, в связи с огромным расширением заводской многотиражной газеты и увеличением штатов редакции, она перевелась на должность литсотрудника многотиражки, и заводское радио почти четыре месяца молчало. Производство от этого не остановилось, завод продолжал тайно выпускать много танков и открыто – мало тепловозов, но, быстро включившись в курс дел, я обнаружил умение поставлять нужную не только радио, но и газете информацию, что очень устроило редактора газеты – человека, к журналистике имевшего весьма косвенное отношение, но на заводе очень авторитетного. Когда я ему рассказал о своей договорённости с Юшкевич и о том. что мне предстоит начиная с половины мая быть откомандированным на семинар пионервожатых, а потом всё лето работать в пионерском лагере, он пошёл к Елене Ивановне и устроил ей скандал. В результате быстро нашли на пост вожатого другого, как у нас говорили, «заводчанина», а меня оставили в покое... Редактором заводского радио я проработал 15 лет. А в журналистике остаюсь и теперь.
Далее читать "Послесловие к послесловию" http://proza.ru/2011/06/25/466