Командование полка решило построить новые учебные классы. Для строительства понадобились доски. Дешевле всего обходилось собственное их производство: группу солдат отправили в командировку на станцию Голёнки, где была пилорама. Ребята распускали там на доски лес, привезённый по железной дороге, и уже готовый тёс возили в Чернятино на машинах полка. Большинство в этой группе составляли солдаты из взвода связи – ближайшие коллеги «разведчиков»: у нас ведь даже комсомольская организация была общая, и я был её комсоргом.
Хозяйственные работы в командировке, на выезде, считались большим везением: на время солдат избавлялся от муштры, жил не по уставу внутренней службы, а почти что вольно, без регламента, - как на «гражданке». До нас доходили слухи, что хлопцы там, на пилораме, довольны жизнью.
Время от времени из полка за досками снаряжали машину, сопровождаемую кем-то из офицеров. Однажды это поручили старшему лейтенанту Ложкину – хулиганистому, бесшабашному парню, бывшему фронтовику, начавшему войну шестнадцатилетним подростком в родном Сталинграде.
Говорили, что здесь в бомбёжке погибла его мать, он прибился к какой-то части, дошёл с нею до Берлина, да так и остался в армии. Как и многие фронтовики, пил без меры и удержу.
Голёнки были от Чернятина в нескольких десятках километров. По дороге через какой-то посёлок Ложкину захотелось выпить. Он приказал солдату – водителю остановиться возле маленькой забегаловки, хватил водочки сам и, от щедрой славянской души, угостил шофёра. Приехали к пилораме тёпленькие. Наши ребята погрузили напиленные доски и сами залезли сверху, чтобы подъехать несколько сотен метров к столовой тамошней воинской части. Человек десять сидели на досках: радисты Андриуца, Панов, Курбаков, Кузьменко, телефонисты Минин, Матвейчук, - всех не помню. Радовались случаю подъехать: устали, ухайдакались, проголодались…
Водитель шибко гнал под гору. Навстречу ему внезапно из-за поворота вынырнул автобус. Наш шофёр резко затормозил, грузовик перевернулся через радиатор – кто успел, тот спрыгнул, отделавшись лёгкими ушибами. Но долговязого Минина и грузного Кузьменко покалечило всерьёз – отлежавшись в госпитале, они были комиссованы и вскоре отпущены домой.
А спокойный, дружелюбный Матвейчук, 19-летний колхозник с Волыни, был придавлен досками так, что, когда его вытащили из-под них, через десять минут скончался.
Это был тот самый Коля Матвейчук, которого наглые сержанты вместе со «стариками»-солдатами однажды загоняли по сопкам до обморока. Бывает же судьба так безжалостна к человеку: не мытьём, так катаньем, а сживёт со свету… Навсегда остался парень лежать в каменистой земле Приморья. Никто из дому не прибыл на похороны. Мне довелось в составе конвойной команды отдать товарищу последнюю воинскую почесть традиционными тремя залпами над свежей могилой.
Водителя перевернувшегося грузовика отдали под суд, старлейта Ложкина уволили на гражданку. Состав командированных полностью сменили. Стоял конец ноября, приближалось начало нового учебного года. а на нас с Иваном всё не приходил из Москвы приказ о присвоении звания «микромайоров» (так в шутку называли младших лейтенантов – чин малоприменимый, в Советской Армии редкостный). Тоскливо было дожидаться, противно и подумать о строевом смотре, неизбежных «тревогах», невыразимо осточертела гремевшая с утра до вечера по всему гарнизону барабанная какофония, противно было чеканить строевой шаг по дороге в столовую и обратно, на вечернюю ли прогулку, на любые занятия…
И вдруг стали набирать новую группу пильщиков. Я напросился в её состав.
Из нашего взвода поехали Попович, Манеску, одессит Витька Пасальский, ещё несколько человек. В качестве старшого послали нашего нового взводного – лейтенанта Бучацкого. Жильём нам служил старый дом, в котором были установлены, как в казарме, несколько пар двухъярусных коек. Питались, как наши предшественники, в столовой какой-то расположенной возле станции нестроевой воинской части. Умываться лейтенант приказал только на улице, несмотря на мороз, подчас 25-градусный, притом – только ледяной водой…Вскоре у меня на руках образовались цыпки. На всю жизнь заболел тогда экземой рук – с пальцев слазила кожа, кисти рук болели, но приходилось работать, не обращая внимания на боль.
Работа на пилораме несложная, но тяжёлая. Возле сарая, в центре которого находилась сама пилочная машина, лежали штабелями брёвна – прямые древесные стволы с уже обрубленными сучьями. Мы, несколько человек, накатывали бревно на вагонетку, затем по рельсам подавали его комлем вперёд, к самой пилораме. Вертикально расположенные пилы, мерно снующие сверху вниз и снизу вверх, распускали ствол на доски, с обеих сторон бревна образовывались при пилке два горбыля. Мы складывали всё это поодаль, а когда приезжала машина, грузили доски на неё. Садиться наверх было теперь строжайше запрещено, да мы и сами не пытались… Вся работа с утра и до вечера протекала на морозе, мы сильно мёрзли, а отогреваться бегали в кочегарку, где была котельная и парогенератор, вырабатывавший электроэнергию для работы пилорамы. Здесь всем распоряжался уродливый и свирепо-добродушный «Джага» - так, именем одного из злодейских персонажей индийского кинофильма «Бродяга», мы называли кочегара. Он забавлял нас историями, из которых я запомнил одну. Дело было, ещё когда Джага перед войной служил на действительной.
- …И был у нас один красноармеец – переросток 27-ми лет, - рассказывал кочегар, попыхивая цигаркой, свёрнутой из газеты с нашей солдатской махрой, которой мы щедро его угощали.. – Не знаю, как так у него получилось, но он в свои годы был ещё целка. Да-да, ни с одной бабой не спал, живой п…. не видал.
И вот однажды отправили этого парня поездом в командировку. Он в дороге познакомился с какой-то шалавой, и она его сумела расшевелить. Разговелся наш тихоня. Но за один только этот раз приобрёл редчайшую венерическую болезнь - «испанский воротничок». Есть сифилис, есть триппер – он же гонорея… есть, говорят, какая-то третья венерическая болезнь. А этот «воротничок» - четвёртая. И чтобы от неё вылечиться, надо надолго отказаться от баб вовсе. Вот так подзалетел наш чистюля!
Отогревшись у Джаги, снова шли работать. Дело происходило в двух шагах от железнодорожной станции, где была и крошечная забегаловка, в которой продавалась водка в розлив. Намёрзшись, мы были готовы пренебречь всеми запретами, чтобы согреться. Но выпивке препятствовали два обстоятельства. Одно – это шаставшие по станции патрули. В первый раз войдя в этот «шалманчик», я было уже заказал себе «свои боевые сто грамм», как вдруг вошёл патруль: офицер и два солдата. Стакан с порцией «особой московской» был для меня уже налит, но буфетчица не успела его мне протянуть, а я не успел уплатить. Только это и спасло меня от «губы», да ещё то, что офицер попался не вредный.
Второй же помехой в употреблении спиртного было для нас для всех почти полное отсутствие денег. Но тут судьба проснулась и позаботилась о нашем винно-водочном удовольствии.
Через несколько дней пребывания в командировке, в один из субботних дней, которые ещё не были тогда выходными, прибежали в наше жилище несколько наших же хлопцев с таким заманчивым известием: они договорились со станционным начальством разгрузить вагон с минеральными удобрениями, прибывшими с Кольского полуострова. Станция за сверхнормативный простой вагонов платила большие штрафы, и у железнодорожников был «безлюдный денежный фонд» на необходимые случаи оплаты. То есть, проще говоря, «живые» наличные деньги.
Несколько человек согласились поработать в виду наступавшего воскресенья, и я был в их числе.
На одном из задних путей стоял специально отогнанный туда огромный пульмановский вагон, весь чуть не до потолка загруженный порошком кольского суперфосфата, о котором я так много слышал на уроках географии буквально с 4-го класса, что даже кое-что запомнил. Мы с жаром взялись за работу, вдохновлённые пусть не очень круглой, но столь необходимой каждому суммой заработка: выходило по 80 тогдашних рублей на нос – на две с лишним «поллитры» «Московской». Но очень скоро начали выдыхаться: фосфат загрузили влажным, потом его прихватил мороз, и теперь приходилось орудовать кайлом и ломом, прежде чем пускать в ход совковые лопаты… До глубокой ночи, часов до двух, провозились мы с разгрузкой. В течение дня ни на миг не прекращали выгрузку, бегая на обед и ужин посменно. Двое или трое, в том числе вечный «изобретатель» и авантюрист Попович, вернулись с обеда под мухой. С бешеной силой схватились за лопаты, но уже через несколько минут скисли, выдохлись: алкогольный допинг помогает лишь на краткое время… А потом следует спад, человек быстро теряет силы.
В конце работы, когда содержимое вагона оставалось лишь в его дальних концах и стало далеко и неудобно выбрасывать его через отодвинутые, раскрытые двери, пришлось кидать в окошечки, которые в товарняках находятся под самым потолком. Но у меня совершенно отказали мои интеллигентские руки: просто не поднимались выше пояса!
Наконец вагон был разгружен… Слева и справа от него лежала целая гора выгруженных удобрений, частично осыпавшись и под колёса. Пошли за работодателем. Он явился – и сказал, что мы «не выполнили габарит»: оказывается, груз должен быть удалён от железнодорожного полотна на какое-то определённое расстояние – полметра или даже больше. Чтобы это сделать, нам пришлось вручную откатить вагон – маневрового паровоза в распоряжении нашего «благодетеля» не было.
Поднатужась и помогая себе бурлацкими матюками, мы с большим трудом сдвинули примёрзший к рельсам вагон, повели его по колее, освобождая себе «фронт работ», затем вернулись и из последних сил выложили «габарит». Никогда за всю предыдущую и последующую жизнь я так не уставал! Хорошо, что назавтра было воскресенье, и удалось отлежаться.
Зато от наступающего мороза у нас теперь было чем защититься! Озябнув и продрогнув, мы (с должной оглядкой) наведывались в забегаловку и с наслаждением опрокидывали в себя «свои боевые сто грамм». Раз и навсегда на собственном опыте постиг я причины того жестокого пьянства, к которому склонны северные народы. «Спиритус вини ректификати», при всех отрицательных, а зачастую и роковых последствиях его употребления, просто необходим в условиях сурового климата холодных поясов и является там совершенно незаменимым лекарством и продуктом.
Шёл день за днём, мы работали и работали, и каждый раз, когда приходила машина из Чернятина, я с надеждой вглядывался в лицо сопровождавшего её офицера: не привёз ли он мне из штаба полка долгожданную весть о том, что прибыл, наконец, путешествовавший по инстанциям приказ о моём увольнении в запас? Иногда, не выдержав характер, сам подходил и спрашивал у такого офицера (а вдруг да забудет сказать?!) Но нет, пока всё было тихо… Мой самый близкий в армии друг Миша Манеску тоже ждал, но не демобилизации пока, а обещанного отпуска «с выездом на родину»: он списался с «заочницей», молдавской девушкой Пашей (адрес получил от нашего солдата, с нею учившегося в учительском институте) и теперь горел желанием с нею познакомиться вживую.
Манеску был моим ровесником, но на неудачный роман с еврейкой Полиной извёл массу времени и в свои 25 лет считал себя перестарком. Заметив это, ребята во взводе над ним подтрунивали: пугали, будто он лысеет, и бедняга, приняв страшилки всерьёз, бросался рассматривать свой коротко остриженный «ёжик» в маленькое карманное зеркальце, которое всегда носил с собой; рассмотреть в него свою голову было невозможно, а большого зеркала ни в одной казарме не было. Ещё на него напускали страху байками, будто старенький и редко включаемый локатор, при котором он был оператором, снижает мужскую потенцию, – по-моему, он и в это верил…
С некоторых пор Манеску занялся постановкой молдавских танцев в полковой художественной самодеятельности. Думаю, что и этим он старался заработать себе отпуск.
И вот однажды прибывший с машиной офицер привёз-таки хорошую новость, но не мне, а Михаилу, который с этой же машиной (каким-то образом место в ней нашлось) вернулся в полк, чтобы оформить разрешённый ему отпуск и ехать в Черновцы. Как лучшие друзья, обнялись мы и расцеловались, обещая не забывать друг друга. Я выполнил это уговор…
В Голёнках мне так и не удалось дождаться заветной вести. Командировка окончилась, за нами прислали машину. На остаток денег мы, отмечая последний день свободы, все хорошо напились. Мирный и дружелюбный одессит Витька Пасальский в пьяном виде оказался сущим чёртом: всю дорогу (а это, кажется, больше часу или двух) он что-то орал и всё порывался стащить с каждого шапку, чтобы выбросить её на ходу из машины. Мы с трудом его успокаивали – и приехали поздно вечером жутко усталые.
Сгрузившись, вошёл я в казарму, и ещё в коридоре кто-то из штабных писарей мне сказал:
- Рахлин, поздравляю: ты уже младший лейтенант! В штаб сегодня пришёл приказ: на тебя и на Оленченко.
Далее читать главу 41-ю "Отвальная" http://proza.ru/2011/06/25/419