НА СНИМКЕ из Интернета: "Здание бывшего КПП" - не то, о котором речь ниже, но похожее...
(http://shot.qip.ru/008p4w-2FaNZt47K)
* * *
По Уставу внутренней службы, рядовые, сержанты и старшины срочной службы имели право отлучаться из расположения своей воинской части только с разрешения прямых начальников, имея при себе увольнительную записку, командировочное удостоверение или какой-то иной отпускной документ. Предусматривался также номерной знак, жетон. Всё это имело смысл и применение в более или менее крупных населённых пунктах. Там вокруг военного городка, расположения воинской части, училища и т. п. возводили по всему периметру высокие заборы, иногда и с колючей проволокой, а у ворот устраивали КПП – Контрольно-пропускной пункт. Солдат, следующий в увольнение, предъявлял дежурному по КПП свой увольнительный документ, то же делал и при возвращении. Забор мешал обойти эту контрольную инстанцию. Конечно, можно было найти местечко и перемахнуть через любую ограду – скорее всего, так и делали те, кто решался на «самоволку», но то было уже серьёзное нарушение устава…
Так, однако, дело обстояло в более или менее крупных городах. А в Чернятине, где военный городок по населению раз в десять-пятнадцать больше деревеньки, по которой назван? Куда здесь идти солдату? «Кому нести печаль свою?» Да у нас и понятий таких не было: «увольнение», «самоволка»… Военный городок фактически ничем не был ограждён. Правда, от «дэнээсов» (домов начсостава) его отделяла дорога, ведущая из Ворошилова и Покровки куда-то к следующему селу вблизи границы с Китаем. От неё под прямым углом в расположение нашего гарнизонного городка уходила грунтовая, укреплённая гравием дорога. У её начала стояли чисто символические железные ворота, всегда распахнутые настежь, но возле которых, уж Бог там знает, для чего, начальство временами ставило так называемый сторожевой пост. Солдат, здесь поставленный, часовым не считался, а потому имел право и разговаривать, и даже что-нибудь жевать. Но, главное, его можно было здесь держать и три-четыре часа, и даже подольше. Именно здесь обратилась к юному, «завёрнутому в тулуп», Самигуллину прибывшая автобусом жена лейтенанта Решетняка: «Дяденька!..» Стаивал и я возле этих ворот – и до сих пор не понимаю: что уж там было стеречь?
(Помнится, стоял там однажды – и уминал за обе щёки вкуснейшие конфеты, присланные мне женой в очередной посылке. Я их предусмотрительно захватил с собой на этот пост в карманах. Но какой-то из вечно голодных гарнизонных псов, безошибочно угадав во мне человека с вечно неспокойной совестью, стал напротив и воззрился на меня с укором и ожиданием. Скармливать ему эту вкуснятину было бы свинством перед заботливой женой, да и просто жаль отдавать, обделяя себя самого. Но и жевать, когда на тебя смотрят с такой собачьей завистью, тоже было трудно. Поэтому я придумал выход: кину ему кусочек и, пока он нервно ищет носом на земле, а потом заглатывает своей ненасытной пастью, я скорей-скорей заталкиваю в свою (такую же, если не хуже!) по две, три, четыре конфеты – сколько поместится. Вот так успокаивал свою больную совесть! Вдвоём мы быстро эти конфеты умяли…)
Не будь грозного курса по завинчиванию гаек в войсках, так бы и остались эти патриархальные ворота символом гарнизонной околицы. Но в ту осень новое руководство советских вооружённых сил во главе с маршалом Жуковым всесторонне усилило муштру и контроль, добиваясь укрепления воинской дисциплины. Примерно тогда были свёрнуты кадры политработников, сокращались должности замполитов рот, батарей и других подразделений (что позже было Жукову поставлено в вину). Сейчас я сомневаюсь, чтобы он в этом действовал без ведома ЦК партии. Но под влиянием таких веяний все солдафоны Советской армии встрепенулись, обрели молодое дыхание и постарались себя проявить перед начальством, попасть в струю времени.
Так случилось и с нашим бравым начальником гарнизона Пупиным (такой, первым пришедший в голову, псевдоним я дал ему взамен фамилии, которую забыл или не знал). До того как наш зенитный «батя» был повышен в звании, командир танкового полка, уже носивший погоны полковника, являлся старшим по званию в гарнизоне, а потому и его (гарнизона) начальником. Остался таковым и на последующее время. Его творческая инициатива по переводу одиночно передвигающихся солдат на непременный бег была, как мы уже знаем, безжалостно пресечена. Но Пупин взял реванш на другом: он приказал на дороге от автобусной остановки внутрь гарнизона – там, где заканчиваются хозяйственные постройки и начинаются чисто военные, и как раз напротив штабного здания танкистов и зенитчиков,- установить новые ворота и КПП.
Сказано – сделано: пока я отлёживался в медсанбате, работа кипела, и по возвращении моём взору предстали дивные тяжёлые двустворчатые ворота, а возле них – большая пропускная будка.На уровне пешеходной дорожки в ней был сделан коридорчик с двумя прочными дверями на каждом его входе-выходе. Внутри коридорчика, со стороны помещения для состава суточного наряда, было застеклённое окно с маленькой форткой: для предъявления документов. В помещении стояли столик, табуретки, топчан для отдыхающей смены наряда.
Такую будку не стыдно было бы поставить даже при входе в московский Кремль! Непонятно лишь одно: для чего её построили в Чернятине? Ведь за трое или четверо суток нашего наряда через эту проходную не проследовал ни один солдат или сержант срочной службы! Да и зачем бы им через неё ходить, если добротный забор, выстроенный по обе стороны будки, заканчивался с каждой стороны метров через 25 – 30 от ворот и дороги. Нам было приказано: без увольнительной записки или личного знака никого из солдат и сержантов срочной службы не пропускать. Но если они и хотели выйти за пределы казарменной зоны – например, в магазин или медсанчасть, - то, пожалуйста, иди в обход забора: никто ни о чём тебя не спросит.
Зато каждое утро, даже в эти праздничные, красные числа советского календаря, на дорожке, ведущей от «дэнээсов», появлялась тучная фигура полковника Пупина. Стояла осень, вдоль дороги выстроились шеренги тополей, беспрерывно ронявших пожухлую листву, и мы, как ни старались,- подмести дорогу так чисто, чтобы на ней не было ни единого листика, были не в состоянии. Полковника это ужасно возмущало. Ещё на дальнем подступе к КПП он наливался кровью от справедливой злобы, метров за 70 до ворот в нём что-то начинало неукротимо клокотать. А приблизившись на расстояние в 5 – 10 метров, начальник гарнизона принимался крыть нас (если употребить выражение Маяковского) «пробковым матом» Показывая указательным пальцем на землю перед будкой, он спрашивал меня, дрожа от ярости всем своим осанистым телом:
- Это… Это… Вот это… - что?! Что это?! Да: это?! Да!!!
- Это – листочки, - смиренно и правдиво отвечал я, опасаясь, как бы могущественный полковник на почве своего справедливого гнева не отменил к чёртовой бабушке результаты моих успешно сданных экзаменов.
-…твою мать! Я сам вижу, что листочки! А почему они здесь лежат?!
- Только что нападали, товарищ полковник, немедленно сейчас же подметём! – браво отвечал я, хватаясь за метёлку.
- Убрать немедленно! Вернусь – проверю! - кричал полковник и шёл в свой танкистский штаб. На обратном пути вся сцена повторялась. Не зная, когда именно он появится, мы по очереди дежурили на улице с веником в руках, демонстрируя непрерывный рабочий ритм: деревья без отдыха роняют листву, а мы без отдыха её метём… Но полковник всё равно орал и матерился.
Ближе к вечеру 7 ноября, в первый день праздника, приехал на мотоцикле майор Емельянов. Остановился перед закрытыми воротами, посигналил. Я выскочил, распахнул ворота, подождал, пока он проедет, потом закрыл… Буквально через минуту майор вернулся – и опять дудит, уже с внутренней стороны ворот. Только лишь я выпустил его, только закрыл ворота – он снова вернулся и снова сигналит. При этом хохочет надо мной: я-де спать тебе не дам!
Тут случился презабавнейший казус. Открываемые и закрываемые ворота издавали довольно противный прерывистый присвист. Вдруг из штаба вышел дежурный по танковому полку, за ним – ещё кто-то…Они вглядывались и вслушивались, обратив в сторону ворот встревоженные лица. Ворота присвистнули опять.
- А-а-а! Вот в чём дело! – озарённый какой-то неожиданной догадкой, завопил офицер. – Это ворота скрипят! А мы там, в штабе, думали, - принялся он объяснять мне, - что это по радио передают сигналы точного времени, и перевели стрелки на часах. В это время слышим: опять «сигналы»! Потом – опять! У нас глаза на лоб полезли!
Здесь засигналил уже майорский мотоцикл: начальственный проказник опять требовал открыть ему ворота – и хохотал при этом до слёз.
И ведь ничего не поделаешь: он в своём праве ездить, когда и где захочет, а притом остаётся мне прямым начальником!
Да, намучились мы в этом «лёгком» наряде: «посачковать» не удалось.
(Кстати, об этимологии сленгового значения слова сачок ( т. е. бездельник, лентяй, лодырь, стремящийся отлынивать от любой работы). Когда-то один молодой человек, курсант военно-авиационного училища, ходивший к нам домой с явным прицелом на мою сестрёнку, но ей никак не нравившийся, расшифровывал это слово как аббревиатуру: «Современный Авиационный Чрезвычайно Обленившийся Курсант», Однако слово сачок употреблялось не только в авиавойсках и применительно не к одним лишь курсантам. Да ведь есть у этого слова и прямое значение: «инструмент для ловли бабочек, стрекоз и других летающих насекомых».
Думаю, в этом-то и секрет. В сознании людей грубого физического труда такая ловля – занятие несолидное, легкомысленное, предназначенное для лентяев. Отсюда и переносный смысл, и глагол «сачковать» (отлынивать от работы).
Со мною вместе были тогда Матуша-Веснин, Петро Попович… И в самом деле «Застава богатырская», как на знаменитой картине русского художника. Не знаю, кто из нас больше подходил на роль Ильи Муромца, кто - на роль Добрыни Никитича… Один Попович очевиден, хотя и не Алёша… Все мы трое – сачки страшные, не зря нас Пупин костерил. Ещё и мало досталось. Ведь так всех листьев с земли не убрали. Разгильдяи. Рассвистяи.
------------------
Далее читать главу 40-ю "Пилорама" http://proza.ru/2011/06/25/367