НА СНИМКЕ: В медсанчасти полка (во время пребывания там на стационарном лечении от фурункулёза в январе 1956 года). С санинструкторами полка. Стоят (слева направо): мл. серж. Хабаров, ефрейтор Михеев, мл. серж. Пазирович; сидят рядовой Товт и автор воспоминаний - рядовой Рахлин.
* * *
В медико-санитарном батальоне дивизии мне пришлось лечиться дважды. В первый раз я туда попал по возвращении из отпуска. Уехав из Харькова с очередным фурункулом на ноге, я с ним намучился ещё в поезде, а по приезде стал лечиться в полковой медсанчасти. Санинструктор Михеев, удалив наклейку, присохший к коже клеол принялся оттирать, за отсутствием спирта, авиационным бензином – и внёс инфекцию. Старший лейтенант Мищенко самостоятельно справиться с лечением не мог – и отправил меня в кожно-венерологическое отделение медсанбата – к подполковнику медицинской службы Дороганову.
Добряк подполковник лечил основательно, но медленно. С месяц я у него тогда провалялся, он применил и аутогемотерапию (внутримышечное вливание мне моей же, взятой из вены, крови), но от фурункулёза вылечить не мог – один за другим выскакивали и донимали всё новые чирьи… Избавился от них только по возвращении из армии, да и то не сразу.
Медсанбат для всей дивизии играл роль своего рода районной больницы. Вплоть до того, что один из хирургов, майор Полтавцев, специализировался как гинеколог, обслуживая офицерских и старшинских жён. Говорили, что и аборты делает, - а кто бы ещё мог за них взяться в тех местах?!
Любопытные типы там мне повстречались. Забавных историй наслушался. Рядом со мною лежал татарин Самигуллин – тот, к кому, если помните, обратилась прибывшая к мужу молодая жена: мол, дяденька, где найти лейтенанта Решетняка? «Дяденька», безусый парнишка, очень смешно ломавший русскую речь, теперь чуть ли не ежедневно лежал под капельницей – ему то и дело переливали донорскую кровь: лечили от фурункулёза – куда более тяжёлого, чем мой.
Надеюсь, читатель помнит мой рассказ о том, как на два полка напал понос от сваренной на мыльной воде каши (глава 17 – «Мыльная опера», стр. 53). Вот дополнение, сделанное моим соседом по койке в медсанбате:
- Я в тот ночь на первый пост охранял, - рассказывал Самигуллин. – У меня курсак заболел, а я стоял-терпил у знамени и денежный ящик. Думал – терпить нада: знамя, всётки, честь полку… А курсак – шурум-бурум, шурум-бурум – крутит-вертит… Не могу больше терпить! Позвал дежурний писарь: «Земляк, звони в караульный помещений – я в уборнуй хачу!» Он позвонил, но я не мог терпить – усрался в штаны. На другой день на вечерний поверка мне командир благодарность объявил: «Рядовой Самигуллин – за отличный служба…». Я: «Служу Советскому Союзу!» А сам думаю: «Вот, на первый пост у полковой знамени полный шаровары наслужил!»
Слева – Самигуллин, а справа от меня лежал красивый и глупый парень из другого полка – дезертир, состоящий под следствием. История такова: он был переведён из части в часть. Свою часть оставил, а до другой не дошёл: поехал к знакомой девке в Ворошилов… Через несколько дней его, конечно, хватились, стали искать – и нашли у неё в доме. Более суток «самоволки» - это дезертирство несомненное, его и посадили на губу, «дело» завели. Парень струхнул и, чтобы оттянуть расплату, симулировал приступ острого аппендицита. Доставили его в медсанбат, а там (жалко, что ли?!) - вырезали здоровый аппендикс. Оставили на недельку отлежаться. А он: «У меня гонорея недолеченная!» Вот с нею и находился теперь в нашем кожно-венерологическом отделении. Небось, подружке об этом своём заболевании смолчал, а тут признался – для того лишь, чтобы оттянуть момент суда .
- Слушай, - допытывается он у меня, - как ты думаешь: если я себе кость сломаю, отправят меня на суд или сперва лечить будут?
- Да как ты сам себе кость сломаешь?
- А я на «губе» попрошусь в туалет, а сам возьму с собой молоток и там как вдарю себе молотком по ноге! Что: думаешь, не смогу? Это ты меня просто не знаешь…У меня знаешь какая сила воли? А молоток в парашу кину. И – с концами!
Все его планы оказались, разумеется, пустой болтовнёй. Вскоре он получил срок за дезертирство. Должно быть, молотка не сумел достать…
Второе моё пребывание в медсанбате принесло новые впечатления. В нашей палате лежал – лечился от того же триппера – лейтенант из дислоцированного в Чернятине танкового полка, страшный матерщинник, но добрейший малый. Я рассказал, что после сдачи экзаменов на младшего лейтенанта жду демобилизации. Не посоветует ли он, где мне достать портупею?
Не имея никаких видов на личное оружие в виде пистолета – для чего бы мне понадобилось обзавестись портупеей? Разве что для фасона… Но – не будьте строги: ведь мне не исполнилось и 26 лет.
Лейтенант рад был мне помочь: есть у него лишний офицерский ремень с портупеей. А кобура нужна? - От кобуры у меня хватило ума отказаться.
(Выписавшись из санбата, поспешил к лейтенанту. Застал его дома. Он стал искать портупею, пока что беседуя со мною и при этом обильно пересыпая свою речь матюками, хотя тут же находился его маленький сынишка. Правда, к ребёнку он относился с нежностью. Я подумал: как же его, такого семейственного, угораздило «подцепить на конец»? Впрочем, он ещё в палате сам рассказывал мне об этом: поехал в отпуск, познакомился, гульнул… «Хорошо хоть то, что рано проявилось: ещё до возращения домой. Я сразу решил: немедленно лягу в медсанбат»)
Познакомился я и с одесситом Мишей Хармацом из батальона связи Он приятельствовал с моим дружком Гришей Юстом. Этот Юст был вовсе не из Тивериады , а тоже, как и Миша, из Одессы. Хармац до армии учился в техникуме по специальности «холодильные установки» и сказал, что после армии хочет продолжить учёбу в Харькове, где есть институт советской торговли. Я с готовностью продиктовал ему свой харьковский адрес.
(Прошло несколько лет. В квартиру, где мы с женой и её родителями и, кажется, уже и сыном жили впятером в единственной комнате, постучали. В дверях стоял молодой человек, которого я узнал в лицо лишь тогда, когда он объявил:
- Я Миша Хармац.
По обычаям гостеприимства мы предоставили ему ночлег, для чего пришлось мне его положить с собой. Оказалось, он во сне скрипит зубами, и я утром ушёл на работу не выспавшись как следует. Назавтра, однако, он опять явился ночевать. На третью ночь – тоже. Между тем, Миша сам рассказал, что у него есть в Харькове родственники, однако ему у нас жить удобнее…
Но мне удобнее было спать с женой, да и ей со мною – тоже. Посовещавшись, мы решили намекнуть гостю, что надо бы и честь знать. Тем более, что, кроме нас, в доме были и родители Инны, и наш ребёнок.
Миша всё понял – и исчез. Но вскоре появился вновь – и не один: привёл познакомить с нами свою невесту, которой стремительно обзавёлся в Харькове.. Её семья жила очень далеко от нас, в посёлке Тракторного завода, Миша вскоре женился, как-то раз я к ним съездил, а потом мы многие годы не виделись. Встретились уже в пожилом возрасте – где-то в конце 70-х в автобусе. Миша рассказал, что работает техником по ремонту холодильников, обслуживает магазины всего посёлка ХТЗ.
- Однако… - Он посмотрел на меня с некоторым сомнением – видно, опасался моей реакции на то, что собирается мне сообщить. Наконец решился и проговорил жёстко, с вызовом. – Я подал документы на выезд в Израиль!
Дело было где-то в 1978 – 1979, я к тому времени уже и сам «дрогнул», готовились к выезду мои близкие друзья и родня, а некоторые и выехали… Поэтому я решительно ответил: «Правильно сделал!» Миша с явным облегчением стал мне рассказывать: «Понимаешь, мне надоело бояться ОБХСС …» Эта фраза в его устах была вполне понятна: должность техника по обслуживанию и ремонту холодильников – «калымная работёнка», «могарычёвое дело», тут и в самом деле можно угодить в тюрьму по обвинению в «левых» доходах.
Позднее, продолжая работать в этом районе, я от кого-то узнал, что Миша с семьёй свернул в США. Дальнейшей его судьбы не знаю).
Выздоровление моё шло медленно. Помещение медсанбата освобождали для ремонта, почти всех выписали, а оставшуюся горстку больных перевели в большую «лазаретную» палатку, где было множество лишних постелей. Содрав с пустых кроватей тюфяки, мы на ночь укрывались ими, потому что по ночам уже подмораживало.
Одним из больных был ефрейтор Лёгочкин с Северного Кавказа. Он поразил меня сочным и откровенным рассказом о своей первой любви. Овладев впервые своей возлюбленной, он застыл, не зная, что делать дальше: застыл – и не двигался… Уж такой, казалось бы, бесстыдный рассказ, а вместе с тем предельно целомудренный! С нежностью и восторгом вспоминал ефрейтор о ждавшей его девчонке.
Чуть ли не до конца октября пролежал я в медсанбате. Вернувшись в Чернятино, застал в самом разгаре строевую лихорадку, обуявшую всю армию после знаменитого приказа маршала Малиновского. Наш военный городок с утра до вечера был наполнен барабанной дробью. В столовую каждое подразделение шло строевым шагом, печатая шаг. С каждым днём гайки муштры закручивались всё туже и туже, а ведь впереди было начало учебного года, парад 7 ноября, строевые смотры…
Парады в нашем гарнизоне проходили на плацу. Обычно собирались все части и в строю, по команде «Вольно!», ожидали прибытия генерала – командира дивизии. Как правило, приходили поглазеть женщины и дети из семей офицеров и старшин-сверхсрочников. Чтобы людям веселей было ждать, играл оркестр танкового полка. Почему-то на музыку сбегались своры собак и под бравурные марши устраивали у всех на глазах свои собачьи свадьбы, вгоняя в краску стыдливо-разнузданных офицерш и вызывая жеребячий хохот у нескольких тысяч солдат.
Всё это до того мне приелось, что перед ноябрьскими праздниками в честь очередной годовщины «Великого Октября» сам напросился на все три праздничных дня в совершенно новый и, как мне мнилось, вполне спокойный наряд: на только что выстроенный гарнизонный КПП – Контрольно-пропускной пункт.
--------------
Далее читать главу 39-ю "Застава богатырская" http://proza.ru/2011/06/25/363