1995
... вокруг себя глядел сквозь толстые стёкла очков красными, выпуклыми глазками. Он был писателем. Был худ, как раз в меру бородат и всё ещё весело-энергичен, хотя и скручивали его всё чаще приступы ненависти к миру этому, к этому непобедимо-равнодушному мирку безнадёжно-знакомых ему людей. Другие миры его не интересовали по незначительности своей - увы! Следует повторить, однако, что темперамент имел он энергический, не позволяющий пребывать в сумерках гениально долго, достоевски плодотворно, да и запой у него заканчивался, судя по всему, - самый настоящий, взрослый, пахнущий моргом, запой, которого не должно случаться у малоизвестного писателя.
Впрочем, заканчивался запой в подвальной рюмочной, в дружеском совмещении с некоей умной личностью, давним, вроде бы, знакомцем, а по сути–провинциальным сатаной, плутом и аккуратным негодяем.
После двухсот портвейна оба они вышли покурить наверх, как водится, и там писатель не выдержал вдруг стиля, насмешливость его иссякла вдруг на морозе.
Вежливые алкаши, извиняясь просили сигаретку и сатана-провинциал радушно совал им в живот пачку, и с тревогой взглядывал на собеседника своего. Тот, подурнев лицом, настойчиво чертил и бил сигаретою в воздухе:
- Но друзья - за что? Все остальные - ладно! Выслушал - и всё!.. Издательства все эти, редакторы... тому подобное... по условию не понимают. Мэтр - выше всех, и потому - тоже не понимает!.. Но эти же суки - друзья! Что я им сделал? Топчут...- и писатель выбросил ладонь с сигаретой над огромной оркестровой ямой непобедимой какофонии,- с у-до-воль-стви-ем! Поливают дерьмом полгода – за что?
Писатель считал себя видным и был обыкновенным, не без способностей. Друзья считали его возомнившим, так же, как и он считал кое-кого из друзей таковыми. Но писатель позволял себе, в силу темперамента, поднимать временами кипеш, громко теоретизировать и отделять овец от козлищ. Вот и шипели друзья - обычное дело. И сатана мысленно осклабился и, весело гримасничая, подался к нему телом:
- А-а-а-йййй!.. Ты не знаешь людей, да? Они ж просто из деликатности одной лучше плюнут тебе в морду, чем скажут, что любят. Чтоб избежать простых решений, лучше плюнут... - и сатана заржал было, но писатель ничего не понял, а, возможно, и не слушал его вовсе.
- Ты знаешь, вот сейчас, - бормотал он, - вот именно, когда - в винте, подходит один и - хлобысть по морде, подходит ещё один и - хлобысть!..
И он, хрипнув, выдохнул и затянулся снова сигаретой, глядя вниз, под ноги.
- А самое страшное - пять утра... суицид... к балкону тащит... чувствую, что сложен из дерьма... вот такой, понял, - и он показал ребром ладони множество уровней от живота до очков своих, - столбик дерьма!..
- Прекрати! - возмутился сатана. - Прекрати немедленно!
- Мне уже - сорок четыре! - зашипел писатель. Глаза его всё более краснели и плакали уже его глаза, хотя и сейчас, со стороны глядя, вид его в очках и бороде был скорее юмористический и вовсе не усталый.
Время уничтожало его. Время подкралось совершенно бандитски и вышвырнуло его из маленькой гордой независимости в какую-то помойку. Время потребовало реальных денег за еду, время потребовало продажности.
- Я ведь ничего не написал! Ну, скажи, ну!.. сразу... ну - что? Сам ведь знаешь – дерьмо всё!
- Стой! Погоди-ка! - посерьёзнел его собеседник лукавый.
- Пошли - ещё по двести! - решительно мотнул шапкой писатель. - Надо... надо...
- Ой, смотри! Тебе бы - резкий тормоз, голуба... Резкий такой...
Они снова спустились в рюмочную.
- Да! - с чувством кивнул писатель. - Точно. Я и торможу на самом деле.
- Гляди. Не хотелось бы... понимаешь... в новый винт... - сатана поглядел ему в левую дужку очков и поджал губы.
- Угу... - ответил писатель.
Пробив чек, они подчёркнуто вежливо поблагодарили кассиршу, внимательно проследили за тем, как наливают им в стаканы розовато-коричневую жидкость, а потом угнездились со стаканами своими в углу, у самой двери. Там сатане удалось перехватить инициативу и он, напористо глянув в очки писателя, спросил:
- Откуда такие сведения, господин хороший? С чего вдруг взялось, что - ничего не написал?
- Так неужели не видно? - со скромной надеждою опроверг его писатель.
Сатана резко оборвал:
- Нет!.. Хитёр, брат! Прям, понимаешь, при жизни захотел взвеситься!
Хитёр!.. Кто может про тебя сказать здесь что-нибудь? Ну? Кто? Все же глядят в упор, согласен? Запах твой нюхают, извини!.. А?.. И такие же - нищие и дурные!
И сатана добавил вдохновенно и в то же время крайне доверительно... крайне... :
- А знаешь, что скажу? Главное - это нет денег! Понял? Вот что есть - отсутствие денег, остальное всё - плешь!
- Да. - серьёзно кивнул писатель. - Мэтр мне как-то сказал именно это.
- Вот-вот! - обрадовался сатана. - Угораздило родиться с душой... да!.. Вот и барахтаешься... А главное - нет денег!
Писатель перехватывал иногда милостыню у друга своего, директора крохотного издательства на хлебах тихого медно-нефтяного банка; писатель жил за счёт работающей всё ещё жены и начинал уже злобно пошучивать на этот счёт; писатель не мог даже напоить себя лично... А вокруг сияли параболическими задами иномарки, улетали вдаль безумные состояния, в распыл шли миллиарды и на всю страну чавкала и пускала газы новая аристократия!.. А писатель жил за счёт жены, пил за счёт друзей, получал оплеухи от таких же нищих и неизвестных - и выкарабкивался, выкарабкивался куда-то всё время.
Он ещё ухватит за хвост счастье, писатель, он ещё будет богат, но пока что священные кумиры стояли вокруг бессонной души его и угрюмо смотрели в бесконечные зеркальные коридоры будущего. Магия их уже слабела, но заклятья и привороты, но трепетные огоньки в глазницах богов покамест искажали его разум... но сатана терял, терял его и чувствовал это, и усмехался непонятно.
«Я пишу на заказ!» - произнесёт однажды писатель и мужественно выпрямится, и посмотрит вдаль. Он найдёт, наконец, то самое место. Он напечатает в «Плейбое» вещь набитую изысками духовности. Среди дорогого белья и великосветских испражнений узоры стиля обретут невиданную выразительность, а очевидность души окаменеет оскаленной маской - ах, какие химеры!.. ах, какая эклектика! И это будет спасением: колодец, не имеющий дна, закроют крышкой, на которой будет нарисована глубина и далёкое окошко воды с чьим-то заглядывающим лицом. Там, возможно, культура и лишится детородных органов своих... но потом, потом, не сейчас ещё!..
Сейчас ещё было рано, сейчас ещё допускалось говорить удивительные вещи, и сатана торопился, выговаривая их:
- Твоё дело - ТЕКСТ. Не - текст, а - ТЕКСТ! - сатана показал пальцем в воздухе большую букву Т. - Вот и всё твоё дело. Откуда тебе знать, во что это выльется? Гони текст, ёлы-палы, выполняй божий замысел! Может быть, и канешь в неизвестность - да! Да уж!.. Извини!.. А может, и ляжешь песчинкою в пирамиду! А? А может - и камушком... Ишь ты - при жизни захотел!.. Хитёр, бродяга!..
И когда писатель выскажет известную фразу и оглядится среди новых, туманных, полупрозрачных пока ещё идолов, когда, обжившись маленько и прибарахлившись уже на ближних грядках, он позволит себе старый кипеш, но уже на голом месте, на всех ветрах позволит себе рассуждение и кураж, - появятся три корректных американца, три выходца полунощных, пожмут ему руку, похлопают по предплечью и, мускулисто улыбнувшись, расскажут о том, что планета на самом деле круглая, что определить, где полуденный мир, а где полунощный, на планете этой невозможно, но!.. Но говорят на планете этой, а, главное, - читают, по-английски (представьте!). ...а, стало быть, - и пишут тоже. Это будет местью сатаны.