Гримасы пушкиночувствования. Часть третья

Иосиф Баскин
                АННА КЕРН (АННА)

     Анна Петровна Керн – женщина сложной и яркой судьбы. Чувственная сторона жизни была ее стихией, чему способствовал истерический, как и у Пушкина, характер. Мужчин она меняла легко и часто, не испытывая при этом никаких угрызений совести. Этим она как бы мстила деспотичному своему отцу, бросившему ее, шестнадцатилетнюю девочку, в постель к пятидесятидвухлетнему генералу Ермолаю Федоровичу Керну, цинично назвав это надругательство над волей дочери «законным браком». Мужа, доставшегося ей в 1816 году таким насильственным образом, она не любила и даже питала к нему физическое отвращение. Вот несколько строк из ее Дневника: «Его невозможно любить, мне не дано даже утешения уважать его; скажу прямо, - я почти ненавижу его. Мне ад был бы лучше рая, если бы в раю мне пришлось быть вместе с ним».
     Ермолай Федорович прекрасно видел подавленное, неудовлетворенное состояние своей юной супруги и вполне отчетливо сознавал, что ей нужен не он, старый и сухой служака, чей портрет, кстати, красовался в галерее героев 1812 года в Зимнем дворце, а молодой человек, сверстник, с кем было бы ей интересно и уютно.   В. В. Вересаев в книге «Спутники Пушкина» пишет по этому поводу: «…тем временем немощный ревнивец муж, выбирая лучшее из зол, старался сводничать жену со своим молодым племянником, самовлюбленным наглецом. Просвещал жену, что «всякого рода похождения простительны для женщины, если она молода, а муж стар, что иметь любовников недопустимо только в том случае, когда супруг еще в добром здоровье». Почти насильно приводил жену в комнату племянника, когда он, раздетый, лежал в постели, и сам уходил. Анна Петровна с негодованием отвергла домогательства племянника».
     Разумеется, такая, с позволения сказать, «супружеская жизнь» не могла продолжаться долго. Когда в 1823 году Ермолай Тимофеевич отбыл к месту своей новой службы в качестве коменданта Риги, Анна Петровна, не задумываясь, бросила его и возвратилась в отчий дом на Полтавщине, в город Лубны, где очень скоро интимно сошлась с петербургским знакомцем Пушкина, помещиком и эротическим поэтом Аркадием Гавриловичем Родзянко. Из Лубен она вела переписку со своей кузиной Анной Николаевной Вульф, которая после приезда Пушкина в Михайловскую ссылку отчаянно в него влюбилась, и эта любовь проявлялась в каждой строчке ее писем. Анна Петровна, в свою очередь, также стала проявлять интерес к уже известному поэту, которого впервые встретила в 1819 году в доме своей родной тетки, Елизаветы Марковны Полторацкой, супруги президента Академии художеств, Алексея Николаевича Оленина.
     Вот как сама Анна Петровна в своих «Воспоминаниях о Пушкине» описывает первую встречу с поэтом (цитирую по сборнику «Пушкин в воспоминаниях современников», первый том, Академический проект, СПб, 1998): «…На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его; мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. Не помню, за какой-то фант Крылова заставили прочитать одну из его басен. Он сел на стул посередине залы; мы все столпились вокруг него, и я никогда не забуду, как он был хорош, читая своего Осла! И теперь еще мне слышится его голос и видится его разумное лицо и комическое выражение, с которым он произнес: «Осел был самых честных правил!»
     В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина. Но он вскоре дал себя заметить. Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и когда я держала корзинку с цветами, Пушкин, вместе с братом Александром Полторацким, подошел ко мне, посмотрел на корзинку и, указывая на брата, сказал: «Конечно, этому господину придется играть роль аспида?» Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла. («…нашла дерзким…» - это потому, что, по легенде, змея укусила Клеопатру в грудь. – И. Б.) <…> За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: «Можно ли быть такой прелестной». Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: «Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у мадам Керн, хотела бы она попасть в ад?» Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. «Ну, как же ты теперь, Пушкин?» - спросил брат. «Я раздумал, - ответил поэт, - я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины…» Вскоре ужин кончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мною в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами.
Впечатление его встречи со мною он выразил в известных стихах:
          Я помню чудное мгновенье – и проч.»

     После этой встречи Пушкин и Анна Керн не виделись шесть лет. Но она следила за его творчеством, с наслаждением поглощая поэмы «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Разбойники»… Эти произведения доставлял Анне Петровне ее любовник Аркадий Родзянко.
Анна Николаевна, пылая любовью к Пушкину, все же сообщала в Лубны некоторые высказывания любимого человека о его давней мимолетной встрече с Керн: «…Вы произвели сильное впечатление на Пушкина при встрече у Олениных; он постоянно твердит: «Она была слишком блестящей»» Поэтому вполне естественно, что молодая женщина захотела встретиться с глазу на глаз с уже прославленным на всю Россию поэтом.
     Их встреча состоялась в Тригорском, летом 1825 года, в доме тетушки Анны Петровны, Прасковьи Александровны Осиповой. Вот как описывает ее сама мемуаристка: «…Мы сидели за обедом <…> как вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках. <…> Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. <…> Через несколько дней… тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июльская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я – в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: «Я люблю луну, когда она освещает красивое лицо», хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто А. Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намек на то, как он завидовал при нашей первой встрече Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад… с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Милый Пушкин, покажите же, как любезный хозяин, ваш сад». Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться.
<…> На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анною Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощание принес мне экземпляр 2-й главы Онегина, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:
                Я помню чудное мгновенье, - и проч. и проч.
Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих «Северных цветах». Михаил Иванович Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя».

            * * *

     Прежде, чем продолжить повествование, очень важно сказать несколько слов об упоминавшейся выше кузине Анны Керн, Анне Николаевне Вульф.
     Она была старшей дочерью хозяйки Тригорского, Прасковьи Александровны Осиповой, от ее первого мужа.  Как и Пушкину, Анне было двадцать пять лет.  В. В. Вересаев так описывает ее наружность: «Круглолицая девушка с томно-грустными глазами, полногрудая, с прехорошенькими, по отзыву Пушкина, ножками. Была сентиментальна, любила высокопарные слова, от которых Пушкина коробило. По сообщению Анненкова, отличалась быстротою и находчивостью ответов, что было нелегким делом при общении с Пушкиным».
     С ней на протяжении  всего периода михайловской ссылки у Пушкина тянулся, словно воз на размокшей дороге, вялотекущий роман – «без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви». Она время от времени удовлетворяла его чувственность, а большего от нее ему ничего и не нужно было.
     Письма Анны Николаевны к Пушкину не оставляют ни малейшего сомнения в характере их отношений. В одном из писем, чтобы вызвать ревность поэта, она пишет о неком уланском полковнике Анрепе, который превосходит его даже в дерзости и «…идет к своей цели гигантскими шагами». В другом она восклицает: «Гадкий вы! Недостойны вы, чтобы вас любили, много счетов нужно бы мне свести с вами». В третьем: «До свидания, посылаю    т е б е   поцелуй, моя любовь, моя прелесть!»  «Только в связи с этим, - пишет Вересаев, - становится понятным  и цинично-озорное бонмо, которым в августе 1825 г. Пушкин хвалился перед князем Вяземским. Анна Николаевна спросила его: «Что более вам нравится – запах резеды или розы?» Пушкин ответил: «Запах селедки».
«Ах, Пушкин, недостойны вы любви! Вы разрываете и раните сердце, цены которому не знаете» - писала она поэту из Малинников, куда завезла ее мать, догадываясь о характере отношений дочери с Пушкиным.
     «Вчера у  меня была очень бурная сцена с моей матерью из-за моего отъезда. Она сказала перед всеми моими родными, что решительно оставляет меня здесь, что я должна остаться и она никак не может меня взять с собою, ибо уезжая, устроилась так, чтобы оставить меня здесь. Если бы вы знали, как  опечалена! Я право думаю, как и А.К., что она хочет одержать над вами победу и что она из ревности оставляет меня здесь» - пожаловалась она Пушкину в апреле 1826 года. Известно, что Прасковья Александровна, оставшись без мужа, питала к Пушкину нежные, не только материнские, чувства, и что за мужское внимание поэта мать и дочь, соперничая, втайне боролись.
     Отрывок еще из одного письма к поэту: «…Я пишу вам письмо и плачу. Меня это компрометирует, я чувствую, но это сильнее меня; я не могу себя преодолеть… Не обманывайте меня, во имя неба, скажите, что совсем меня не любите, тогда, может быть, я буду спокойнее… Какое очаровывающее волшебство пленило меня! Как вы умеете разыгрывать чувство! Я согласна со своими кузинами, что вы очень опасный человек, но я постараюсь быть благоразумной».
     Совершенно ясно, что Анна Николаевна испытывала к Пушкину глубокую, страдальческую, неразделенную, безоглядно жертвенную любовь. Ради этой любви она без сожаления поступилась девичьей гордостью и честью, не раздумывая, бросилась в омут закрутивших ее отношений с любимым человеком. Самоотверженность, страсть, самопожертвование и бесконечная преданность любимому возвысили Анну Николаевну до уровня самых трагических женских образов, известных в мировой литературе.

             * * *

     Отношение «пушкиночувствующих» к Анне Петровне Керн – особое, завистливое, поскольку именно ей Пушкин посвятил свой главный лирический шедевр - стихотворение «К***»  (Я помню чудное мгновенье…), которое апологеты императрицы всей душой и сердцем хотели бы переадресовать своему божеству - Елизавете Алексеевне. За такой бесценный бриллиант стоило побороться, и они в меру своих способностей, не щадя живота своего, действительно боролись!
     «Полем брани» был избран описанный выше эпизод вручения Пушкиным Анне Керн экземпляра 1-й главы «Евгения Онегина» с вложенной между неразрезанными листками рукописью стихотворения «Я помню чудное мгновенье…». Ударным моментом в эпизоде стала внезапная попытка Пушкина вернуть себе эту рукопись.
     Цитирую Ларису Васильеву:
     «Получение Пушкиным письма от Елизаветы Алексеевны (смотри вышеописанный «перл» второй  - И. Б.) могло стать стимулом для стихотворения 1825 года, имеющего название «К***»:
                Я помню чудное мгновенье… <…>
Именно воспоминания Анны Петровны более чем что-либо другое опровергают тот факт, что стихи эти посвящены ей. <…>
     Вот такая картина: Пушкин приходит к Анне Керн попрощаться и приносит неразрезанный экземпляр главы из «Онегина». Она находит в нем вчетверо сложенный листок, считая, что он предназначен ей.
     Но если так, то неробкий с дамами Пушкин, любя читать свои стихи тем, кому они посвящены, с порога должен раскрыть листок и вдохновенно продекламировать.
Вместо этого поэт долго смотрит на нее, а потом невежливо и даже «судорожно» выхватывает у Анны Петровны листок, который она уже собирается, как свою собственность, спрятать в шкатулку. Не хочет возвращать! Она выпрашивает! И, наконец завладев, не спросясь авторского согласия, посылает стихи Дельвигу.
     Странно? Да.
     То странно, что мы уже много лет читаем это воспоминание милой дамы, не желая всмотреться в суть ситуации, по наивности изложенной Анной Петровной с полной достоверностью.
     Претендентка на героиню этого стихотворения не могла быть мимолетным виденьем еще и потому, что более месяца, с середины июня по 19 августа 1825 года, жила поблизости от Пушкина: гостила у родни в Тригорском.
     «Мимолетное виденье» - тень, отзвук. Образ из воображения, в свете пламени сгорающий… (поэтесса, однако! –  И. Б.)
     В этом стихотворении Елизавета как на портрете: «милые черты», «небесные черты», она – Божество, «гений чистой красоты». И знаменитый ее «голос нежный» тоже тут. Он видел ее такой, какой она была еще Элизой Баденской».
     Да… Вынужден повториться: идея-фикс – она, как наркотик… Позволительно ли спросить у автора: а у Анны Керн – что, не было нежного голоса, милых и даже небесных черт, какими запомнил их Пушкин? Разве формулу Жуковского «гений чистой красоты» он не мог применить к мгновенно обжегшей его сердце молодой женщине? Или в порыве обожания не назвать обычную земную женщину Божеством? Вы меня удивляете… (Помните, в одном из шлягеров 30-х годов прошлого века Леонид Утесов пел: «…Ты Божество, ты мой кумир!..») Только абсолютное незнание психологического строя и глубин душевного мира влюбленного юноши, тем более - поэта, может позволить утверждать обратное.
     Но давайте, уважаемые читатели, следуя пожеланию Ларисы Васильевой, все же перейдем к главному, то есть всмотримся «в суть ситуации».
     Итак, Пушкин утром 19 июля 1825 года «…судорожно выхватил и не хотел возвращать…» Анне Петровне вчетверо сложенный листок с беловой рукописью стихотворения «Я помню чудное мгновенье…», предварительно вложенной им между неразрезанными страницами 2-ой (1-ой?) главы «Евгения Онегина». Главное недоумение, возникающее у читателей в данной ситуации: почему он так поступил? Какие мысли руководили его действиями в это время?
     Разные «пушкиночувствующие» авторы разрешают это недоумение по-разному, то есть, исходя  из своих собственных задач и интересов. Однако общим знаменателем в их писаниях является совершенно голословное утверждение, что пушкинский шедевр предназначался для Елизаветы Алексеевны, а к Анне Керн попал по недоразумению, и она его уже не выпустила  из своих рук.
     Лариса Васильева, например, прозрачно намекает на это следующим образом: «Получение Пушкиным письма от Елизаветы Алексеевны (на самом деле такого письма не было и в принципе быть не могло – смотри выше «перл» второй. – И. Б.)  могло стать стимулом для стихотворения 1825 года, имеющего название «К***».
     Кира Викторова высказалась более определенно: «Нашла (Анна Керн. – И. Б.) вчетверо сложенный листок и сказала: «Это мне подарок, спасибо». «Но позвольте!» - вот что хотел сказать Пушкин». То есть, по мысли автора, поэт своим протестующим порывом попытался заявить Керн, что стихотворение – не для нее!
     В наиболее концентрированном виде эта концепция сформулирована С. Г. Ржеутским. Цитирую по статье Елены Николаевны Егоровой «Кому посвящены стихи «Я помню чудное мгновенье» (http://proza.ru/2008/08/28/5):
     «Елизавету Алексеевну сходу влюбившийся Пушкин-лицеист впервые увидал в Царскосельском парке (сноска Елены Егоровой: «На самом деле <…> на акте открытия Лицея 19 октября 1811 года.» – И. Б.) И был поражен ее красотой… Прошли годы… Создано «Чудное мгновенье». Его Пушкин считал всплеском чистого и красивого юношеского чувства и после него не написал больше ни одного посвящения своей тайной любви. Он тщательно скрывал подлинного адресата своего посвящения, поскольку, узнай об этом общество или Александр I, последствия могли оказаться самыми печальными.
     При краткой встрече Александра Пушкина с Анной Керн в Михайловском (сноска Елены Егоровой: «В действительности Анна Керн около месяца гостила, как известно, не в Михайловском, а в Тригорском» - И. Б.), куда она заехала, оригинал стихотворения случайно оказался в ее руках. Она долго упрашивала Пушкина отдать ей это «любовное послание», хотя оно не имело к ней никакого отношения. Поэт готовился передать сложенный вчетверо лист бумаги, вложенный в только что увидевшую свет первую главу «Евгения Онегина» (свое необычное послание) лично Елизавете Алексеевне, которая должна была проезжать в Таганрог через Псковскую губернию и на почтовой станции Опочка остановиться на моление. Накануне Карамзин прислал Пушкину письмо, в котором сообщал о том, что Елизавета Алексеевна очень интересуется его новыми произведениями.
     Но все расстроила Керн. Пушкин поступил правильно, отдав это стихотворение своей гостье (разве гостье? – И. Б.) Если оно посвящено не Керн, размышлял он, то кому же? Начнут докапываться, что-де  и как-де, а в литературных кругах и салонах быстро сплетут интригу…»
     Комментарий Елены Николаевны Егоровой краток и замечательно точен: «Рассуждения Ржеутского, на наш взгляд, неубедительны. Поведение Пушкина в этой версии выглядит, по меньшей мере, странным. Для чего и от кого было поэту прятать листок со стихотворением, где имя адресата не указано, в неразрезанный экземпляр своей поэмы? Неужто, чтобы тут же «случайно» подхватить его и преподнести А. П. Керн? Зачем вообще было заранее, почти за два месяца до предполагаемой встречи готовить «послание» к Елизавете Алексеевне, которая останавливалась на станции Ашево близ Святогорского монастыря 6 сентября 1825 года?       Серьезно больная императрица во время своего переезда никого не принимала, кроме самых приближенных особ. Отношения Пушкина с нею вовсе не были близкими. Вряд ли опального поэта допустили бы к ней. <…> Ни прямых, ни косвенных свидетельств о встрече Пушкина и Елизаветы Алексеевны во время ее путешествия в Таганрог не имеется. Наивны рассуждения Ржеутского и о возможных интригах в литературных салонах по поводу адресации стихотворения к Елизавете Алексеевне и грозной реакции на это Александра I, как и предположение о том, что императрица не только была поклонницей творчества влюбленного в нее Пушкина, но и «тоже его тайно любила».
     Имеется еще множество высказываний разных авторов по поводу эпизода с «выхватыванием» Пушкиным листка из рук Анны Керн. Думаю, нет надобности их цитировать, ибо общий смысл большинства писаний один: раз поэт хотел забрать у Керн листок со стихотворением, значит, оно предназначалось не для нее. Самое удивительное: ни один автор при этом не попытался вникнуть в психологическую сторону этого действа. Потому суждения их маловнятны и не выдерживают критики.
     Предлагаю в беллетризованной форме собственную реконструкцию эпизода в «выхватыванием» листка, которая кажется мне наиболее близкой к тому, что было на самом деле, ибо опирается, в первую очередь, на психологию действующих лиц.

            * * *

     Итак, утром 19 июля 1825 года из Михайловского в Тригорское пришел Пушкин, неся подмышкой завернутый в бумагу и перевязанный шелковой лентой том с первой  главой «Евгения Онегина». Он умышленно не разрезал листы, чтобы легче было спрятать среди них вчетверо сложенный листок почтовой бумаги, на котором несколько часов назад, скрипя пером, набело переписал стихотворение, приведшее его самого в восторженное состояние. Поэт с гордостью понял, что этой ночью он создал шедевр.
     Озорная задумка Пушкина состояла в том, чтобы Анна Петровна, которая утром уезжала в Ригу, уже в пути, листая подаренный том, неожиданно обнаружила среди его страниц приятный сюрприз – стихотворение «К***», начинающееся словами «Я помню чудное мгновенье…».
Несомненно, подумал Пушкин, Анна Петровна сразу же поймет, что за этим загадочным названием кроется ее нынешняя фамилия «КЕРН». Когда же она прочтет музыкальные строки шедевра, глаза ее непременно наполнятся слезами благодарности за любовь, за память о первой встрече, за  то, что годы разлуки не сумели погасить в его сердце внушенный ею негасимый образ «гения чистой красоты». И сердце женщины откликнется, наконец, на страсть и благоговение поэта, изменившие его душевный строй, поведение и устоявшиеся привычки. А ведь это верный признак поцелуя Амура…
     Повернув за угол длинного, похожего на добротный сарай, барского дома, Пушкин неожиданно увидел одиноко стоявшую на крыльце Анну Петровну, одетую в дорожное платье, с перекинутой через плечо сумкой из короткошерстной леопардовой шкуры. Она стояла с закрытыми глазами, подставив лицо под ласковые лучи утреннего июльского солнца.
     Стараясь не шуметь, Пушкин подошел к ней и почти на ухо прошептал:
     - Вы божество и вдохновенье … Доброе утро…
     Анна Петровна вздрогнула, но, узнав голос поэта, открыла глаза и улыбнулась.
     - Доброе утро! – ответила она, протянув ему руку для поцелуя.
     - Помнится, вчера вечером я сказал вам, Анна Петровна, что люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо. Но только сию минуту я понял, что больше люблю солнце, потому что в его малиновых утренних лучах ваше лицо еще прекрасней, чем в холодном сиянии ночного светила.
     - Благодарю вас, милый поэт и дамский угодник!.. Однако скажите, что вы мне сейчас так таинственно нашептали? Строчку из новой поэмы?
     - Об этом вы узнаете, когда по дороге в Ригу развернете вот этот мой прощальный подарок, который я вручаю вам с превеликим удовольствием и любовью.
Пушкин протянул Анне Петровне сверток, который она, развязав ленту, тотчас раскрыла и, к радости своей, увидела типографский томик, озаглавленный «Евгений Онегин». Она знала об этом февральском издании новой поэмы Пушкина, но еще не читала ее. Зардевшись от удовольствия, она пылко поцеловала поэта в обе щеки.
     - Спасибо, Александр Сергеевич! Это – настоящий подарок! Надеюсь, с вашим автографом?
     - Разумеется.
     - В таком случае, мне и моим спутницам в дороге не придется скучать. Я буду читать им вслух вашу поэму.
     - Спутницам? Я полагал – вы едете одни.
     - Нет. Со мной будут еще Прасковья Александровна с дочерьми.
     - С Анной Николаевной и Евпраксией? Я этого не знал.
     - Для меня самой это стало неожиданностью. Но Прасковья Александровна вчера, после нашей ночной прогулки в Михайловское, решительно заявила, что без ее мудрого вмешательства я сама никогда не смогу помириться с Ермолаем Федоровичем – не удержусь, мол, и наговорю ему всяческих грубостей. Потому и решила она взять дело в свои руки, а заодно показать дочерям Ригу, то есть, попросту говоря… увезти их из Тригорского. Особенно Анну Николаевну.
     - Это похоже на наказание. С чего бы вдруг?
     - Ну, Пушкин!.. А то вы сами не понимаете?.. Прасковья Александровна догадывается о ее безумной любви к вам… Не отпирайтесь - мне сама Анна Николаевна признавалась в этом. Потому оставлять ее с вами без материнского присмотра она посчитала делом небезопасным.
     - Для кого - небезопасным? – пожал плечами Пушкин.
     - Для дочери, конечно! – звонко захохотала Анна Петровна. – Не для вас же!.. Вам-то что? С вас взятки гладки!..
     Перестав смеяться, она подошла к входной двери, прислушалась и удивленно покачала головой.
     - Однако закопались мои спутницы – все еще командуют прислугой. А карету, смотрю, кучер уже запрягает…  Посмотрите, как хороши лошади у Прасковьи Александровны, не правда ли? Ах, красавец – коренник в яблоках! Да и на пристяжных приятно посмотреть! Вы любите лошадей, Пушкин?
     - О, да, конечно! Кто же не любит лошадей? Цивилизация в неоплатном долгу перед ними. О них можно слагать многие поэмы. Недаром лошадь Калигулы была членом Римского сената.
     - Да, я знаю. Ну, а теперь, пока родственницы мои еще копошатся в доме, посмотрю вашу поэму.
     Анна Петровна раскрыла книгу и замерла от удивления.
     - Пушкин, почему вы не разрезали страницы? Впрочем, у меня есть нож из слоновой кости – подарок господина Родзянко… Сама разрежу. А начало поэмы хочу прочитать прямо сейчас …

                Мой дядя самых честных правил,
                Когда не в шутку занемог,
                Он уважать себя заставил
                И лучше выдумать не мог…

Замечательно! Благодаря вам, Александр Сергеевич, скучная и утомительная дорога до Риги будет скрашена высокой поэзией… А это что?.. Какой-то сложенный листок между страницами…
Анна Петровна достала листок голубоватой почтовой бумаги, развернула его, и глаза ее округлились от удивления и радости. Там уже знакомым пушкинским почерком было написано стихотворение, занявшее почти целую страницу. Пробежав глазами первые строчки, она, восторженно глядя на поэта, начала громко читать:

                Я помню чудное мгновенье:
                Передо мной явилась ты,
                Как мимолетное виденье,
                Как гений чистой красоты.

                В томленьях грусти безнадежной,
                В тревогах шумной суеты,
                Звучал мне долго голос нежный
                И снились милые черты…

     Пушкин пристально смотрел на вдохновенно читающую Анну Петровну, и вдруг представил, что так же вдохновенно она будет читать его перед Прасковьей Александровной, Анной Николаевной и совсем еще молоденькой Евпраксией, читать всуе, под монотонное топанье на пыльной грунтовой дороге лошадиных копыт… Но, главное… как будет испорчено настроение Анны Николаевны! Что она подумает о нем? Она, беззаветно любящая, позволяющая почти все, на что хватает его мужской фантазии, будет смертельно уязвлена этим стихотворением, потому что ей-то он не удосужился посвятить ни единой строчки, а кузина, едва приехав, ничем его не одарив, уже демонстративно, с ликующим видом богини Ники, декламирует ТАКОЕ  стихотворение!.. Ах, Пушкин! - ласкает одну, а воспевает другую!.. А что скажет влюбленная в него матушка Анны Николаевны? Ее ревность видна  без лорнета! В результате могут возникнуть совсем ненужные натянутые отношения тригорских жительниц с Анной Петровной… Тут и ревность, тут и зависть… По крайней мере, дорогу к женскому обществу Тригорского придется забыть… О-хо-хо! Лучше этого избежать!.. Сейчас нужно экстренно забрать у Анны Петровны листок и вернуть ей позже - почтой или оказией…  Так будет лучше… Задумка с дорожным сюрпризом для одинокой путешественницы не получилась…
     - Спасибо, дорогой Пушкин! Это многого стоит! – вывел поэта из задумчивости голос Анны Петровны. – У меня не хватает слов, чтобы выразить вам… Вы подняли меня за облака!.. Не ожидала, ей-богу, не ожидала…
     Вместо ответа Пушкин стремительно подошел к Анне Петровне. Она подумала, что поэт жаждет благодарного поцелуя, но вместо этого он  судорожно выхватил листок из ее рук и поспешно отправил его в карман. Ошеломленная женщина застыла в недоумении, не зная, как реагировать.
     - Что такое, Александр Сергеевич? В чем дело? Зачем?.. Отдайте!
     - Не могу, извините!..
     - Почему? Разве стихотворение посвящено не мне?
     - Вам! Только вам, Анна Петровна!
     - Так в чем дело? Что мелькнуло у вас в мыслях?
     - Не могу сказать…  Вы получите этот листок по почте…
     - Пушкин, не будьте занудой! Отдайте немедленно стихотворение! Если не отдадите, клянусь, вы больше никогда меня не увидите, и ни единого слова со мной не обмолвите!.. Мне что, стать перед вами на колени?
     - Бога ради, не надо… Ладно, я возвращу вам его… Но у меня просьба: не показывайте этот листок ни тетушке вашей, ни кузинам. Читайте им «Онегина», но не это стихотворение.
     - Ах, вот оно что! – сказала Анна Петровна, поспешно пряча поэтический подарок в шкатулку. – Я все понимаю… Обещаю в точности исполнить вашу просьбу.
     - Хорошо… А вот и спутницы ваши выходят из дома… Я очень скоро напишу вам в Ригу и буду ждать ответа.
     - Отвечу обязательно. Спасибо за подарок! До встречи, Пушкин!

          * * *

     А теперь – самое интересное! Уж сколько копий сломали апологеты «пушкиночувствования» в яростных попытках доказать, что стихотворение «К***»  - «Я помню чудное мгновенье…» посвящено не какой-то там Анне Керн  («С какой стати?» - негодующе восклицает Лариса Васильева в книге «Жена и муза»), а императрице Елизавете Алексеевне. Но в пылу полемических баталий им было недосуг заглянуть в книгу биографа поэта  Павла Васильевича Анненкова «Материалы для биографии А. С. Пушкина». В ней (издание 1855 года) Анненков четко и ясно говорит о том, что  «…В бумагах Пушкина сохранилась любопытная записка, писаная карандашом. Это заглавие разных стихотворений,  созданных  до  1826  года  включительно. Некоторые из  этих  заглавий,  измененные  или  выпущенные  в  изданиях  его сочинений, состоят из собственных имен и таким образом  знакомят  с  лицами, внушившими ему поэтические образы или  направившими  его  вдохновение.  Так, известная пьеса "Я помню чудное мгновенье..." носит у Пушкина заглавие "К А.П. К(ерн)…"»
Впоследствии Анненков обогащает эти данные некоторыми нюансами. Поэтому в издании 1984 года текст перепечатан в такой редакции: имеется «…собственноручно составленный Пушкиным список стихотворений 1816-1827 годов (он сохранился среди его бумаг), которые поэт не включил в издание 1826 года, но намеревался ввести в свое двухтомное собрание стихотворений (оно вышло в 1829 году). Стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» здесь имеет заголовок «К А.П. К(ерн)», прямо указывающий на того, кому оно посвящено».
     Более пространно об этом пишет Елена Николаевна Егорова в упомянутой выше статье «Кому посвящены стихи «Я помню чудное мгновенье…». Цитирую: «…Стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» не имеет отношения к императрице Елизавете Алексеевне, прежде всего, потому, что сохранились автографы А. С. Пушкина, где поэт сам явно указал имя адресата своего шедевра – Анны Петровны Керн. Это два написанных рукой поэта перечня его стихотворений для двухтомного издания сочинений, вышедшего в 1829 году. Перечни происходят из собрания Л. Н. Майкова (Леонида Николаевича, вице-президента Императорской Академии наук. – И. Б.), ныне хранящегося в Пушкинском доме. Первый список Пушкин сделал на оборотной стороне чернового автографа стихотворения «Еще дуют холодные ветры», датируемого маем-июнем 1828 года. Там стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» обозначено так:
4-Кернъ.   <…>
     Второй перечень написан карандашом на обороте чернового письма к А.Х. Бенкендорфу от 27 апреля 1827 года. Девятым по счету значится произведение «к Кернъ А.П.К.», в котором нельзя не видеть стихотворения «Я помню чудное мгновенье…», опубликованного во втором томе издания сочинений Пушкина 1829 года. Списки были составлены поэтом для себя, поэтому исключена возможность намеренного изменения им адресатов стихотворений. <…>
     Как ни странно, авторы многих публикаций, посвященных А. П. Керн и стихотворению «Я помню чудное мгновенье…», либо забывают, либо просто не знают о существовании двух авторских перечней поэта, где он явно указал имя своей вдохновительницы»…
     Так что, дамы и господа, исходя из вышесказанного, «ныне и присно и вовеки веков» стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» неизменно будет отождествляться с единственным его законным адресатом - Анной Петровной Керн!



                ВЫВОДЫ

     Итак, что мы имеем в сухом остатке?
     1) Ни одно утверждение К. Викторовой и примкнувшей к ней Л. Васильевой относительно отнесения тех или иных произведений Пушкина к императрице Елизавете Алексеевне вместо научно обоснованных истинных адресатов не выдерживают критики, и являются не более чем голословными утверждениями, подкрепляемыми подлогами, передергиванием фактов и дат, ложными толкованиями, надуманными гипотезами. 
     2) Императрица Елизавета Алексеевна никогда не была ни возлюбленной Пушкина, ни его «утаенной любовью», ни неким богоподобным созданием, образ которой якобы в зашифрованном виде присутствует во всем творчестве великого поэта. Когда в литературе, главным образом, сетевой, вновь и вновь наталкиваешься на подобные утверждения - это вызывает досадную оскомину, как от незрелых антоновских яблок, но не более того.
     Я полностью разделяю взгляд на эту проблему, высказанный доктором филологических наук, заместителем директора Всероссийского музея А. С. Пушкина, Раисой Владимировной Иезуитовой в статье ««Утаенная любовь» в жизни и творчестве Пушкина», опубликованной в сборнике «Утаенная любовь Пушкина» («Академический проект», СПб, 1997).
     «В наши дни, - пишет Р. В. Иезуитова, - налицо все симптомы наступления полосы «монархической», когда объектом «утаенной любви»  Пушкина объявляются царствующие особы – жена Николая I – Александра Федоровна и, в особенности, Елизавета Алексеевна, супруга Александра I, к которой, по утверждению К. Викторовой, поэт питал единственное, пронесенное через всю жизнь чувство… <…> итогом проделанной автором (К. Викторовой – И. Б.) операции по расшифровке якобы заключенного в пушкинских текстах «особого» смысла с помощью модной ныне методики «тайнописи» явился демонстративный отказ от научно обоснованных представлений об отдельных его произведениях, творчестве в целом, да, пожалуй, о всей его жизни, которая рассматривается К. Викторовой как некое культовое по своим формам служение императрице Елизавете Алексеевне, возведенной в ранг святых, божественных и неземных существ. <…> В отношении же самого поэта «исследование» Викторовой буквально пестрит натяжками, домыслами, грубыми фактическими ошибками и весьма вольным обращением с датами».
     В этом месте цитаты имеется сноска:
     «У автора… (К. Викторовой – И. Б.) своя особая текстология: не доверяя большому академическому собранию сочинений Пушкина, она цитирует пушкинские произведения «по автографам», которых в ряде случаев просто ныне не существует (т.н. «майковский» автограф «элегии 1827» - речь идет о стихотворном наброске «Весна, весна, пора любви…» - на самом деле копия утраченного автографа, а самый черновик начала наброска находится в рабочей тетради ПД № 836), как нет и Кишиневской тетради 1821 г. (известно, что «кишиневских тетрадей» - три, и все они заполнялись в течение многих лет). Автор пользуется собственными названиями произведений Пушкина: «19 декабря» (описка в одном из списков стихотворений) вместо известной лицейской годовщины 1825 года «19 октября», «Рыцарь бедный» - вместо пушкинского названия «Легенда», которую поэт называл и «Балладой о рыцаре, влюбленном в Деву». Кстати о «Деве» («богоматери», «пречистой» и т.д.): адресованные ей эпитеты («святая», «небесная», «Sancta Rosa» и др.) Викторова относит к императрице, как и шутливый мадригал «Ты богоматерь, нет сомненья…», тон которого не допускает обращения к «высочайшей особе», а тем более к женщине, к моменту написания стихотворения не имеющей детей (обе дочери от Александра I и от Охотникова умерли в младенчестве). К. Викторову совершенно не смущает то обстоятельство, что известный пушкинский «Акафист» вовсе не «приписан» Екатерине Николаевной Карамзиной биографами поэта, а озаглавлен ее инициалами собственноручно Пушкиным в тетради ПД № 836. Нет необходимости подробно говорить о полной путанице в датах пушкинских произведений: если бы французские «Stances» Пушкина-лицеиста действительно были написаны в 1812 г., то это стало бы настоящей сенсацией, ибо первое из дошедших до нас пушкинских стихотворений было написано в 1813 г. Что же касается до вычитывания намеков и указаний на занятия и бытовые привычки императрицы из хрестоматийно известных произведений  поэта («Барышня-крестьянка», «Мадонна», «Евгений Онегин» и т.д.), то это напоминает разгадывание ребусов и кроссвордов, не имеющих ничего общего с серьезными литературными занятиями. Мы указали лишь на некоторые самые типичные приемы и методы интерпретации и «изучения» материала в статье К. Викторовой, на самом деле ошибок, искажений и грубых полемических выпадов в ней значительно больше».
     Опубликованный в солидном периодическом издании «опус» об «утаенной любви» поэта к монархине дезориентирует читателей, создает превратное представление как о самом Пушкине, так и о Елизавете Алексеевне (выделено мной – И. Б.), а главное – бросает тень на усилия пушкинистов серьезно разобраться в отношениях поэта с его современницами, по-разному влиявшими на его творчество».
     И последнее замечание: метастазы «пушкиночувствования», если не дать им должного отпора, могут погубить здоровый двухсотлетний организм научного пушкиноведения. Слава богу, организм этот еще силен и успешно сопротивляется болезни. Свидетельство тому - приведенная выше обширная цитата из статьи Р. В. Иезуитовой. Дополнительным и весьма весомым свидетельством крепости научного пушкиноведения является бестактность, допущенная Л. Васильевой по отношению к доктору филологических наук Р. Иезуитовой. Цитирую: «…В последнее время, когда стало можно говорить о том, о чем нельзя было даже многозначительно молчать два века, пушкинистка-провидица К. Викторова стала изредка выступать в периодике с темой любви Пушкина к ER. Ее не замедлила осадить пушкинистка-традиционалистка Р. Иезуитова, в предисловии к книге «Утаенная любовь А. С. Пушкина», наговорив в адрес императрицы Елизаветы Алексеевны безграмотных оскорблений в лучших традициях недавнего прошлого. Викторова, конечно, победит Иезуитову, даже фамилии – как характеристики».
     Ой, ли?! Победит ли?!
     А насчет «безграмотных оскорблений» «в адрес императрицы Елизаветы Алексеевны»… лучше бы госпожа Васильева вообще помолчала, потому что слово «безграмотность», брошенное в сторону доктора филологических наук Р. Иезуитовой, краснеет от неловкости, корчится, изгибается в пространстве и, наконец, неотвратимо приобретает все замечательные, почти мистические, свойства бумеранга.
     Л. Васильеву, по-видимому, вывели из себя следующие слова Р. Иезуитовой, относящиеся к Елизавете Алексеевне: «…При полном уважении к личности этой, по-своему весьма незаурядной, женщины ее жизнь едва ли могла служить эталоном святости и безгрешности». Спрашивается, где тут оскорбления, тем более, безграмотные? Наоборот, Раиса Владимировна говорит о  «…полном уважении к личности этой, по-своему весьма незаурядной, женщины…»! А то, что жизнь императрицы «…едва ли могла служить эталоном святости и безгрешности» - так это чистая правда! Святая и безгрешная не рожала бы дочерей от Чарторыйского и Охотникова!
     Императрица Елизавета Алексеевна была прекрасной, но сугубо земной женщиной, не чуждой человеческих грехов, зафиксированных ею в секретном дневнике, отрывки из которого она в своем присутствии, отвернувшись и пряча глаза, давала читать историографу Н. Карамзину. К сожалению, после смерти императрицы дневник был уничтожен по распоряжению Николая I, который, ознакомившись с его содержанием, пришел в негодование – ведь обнародование откровений невестки могло обернуться скандалом для  всего царствующего Дома Романовых.
     Так что Елизавета Алексеевна вовсе не претендовала на дурацкий колпак «Богини, Святыни, Богородицы, Мадонны, матери Амура…» и прочей благоглупости, который с упорством, достойным лучшего применения,  пытаются натянуть на нее всевозможные экзальтированные особы. Но  колпак-то не натягивается, не по Сеньке шапка!
     А напоследок я скажу: отсутствие достойных контраргументов на законные претензии научного пушкиноведения порождает у «пушкиночувствующих» чувство несостоятельности,  и тогда раздраженное брюзжание в адрес «академистов» становится единственной альтернативой аргументированному доказательству своей правоты.


                Июнь 2011