Мама Виктора, Лидия Никитична, едва шевелила пересохшими губами:
-Пить…Сынок, пить.
Когда жажда была утолена, мама взглянула на сына, произнесла тихо:
-Вот и все…сынок.
Комкая слова, он просил у нее прощения за то, что недостаточно заботился о ней, при этом его душа разрывалась на части:
-Ты прости меня, мама. За все прости. За то, что был невнимателен к тебе, вспыльчив, груб…за мой характер буйный. А еще за то, что укоротил тебе век…
Мама, прижав его ладонь к груди, качала головой, словно просила его замолчать и позволить ей, дать ей смотреть на него еще столько, сколько даст Он.
-Сынок! Ты остаешься один... Совсем один в этом мире, куда однажды я тебя привела. В твоей жизни все теперь будет по-другому. Начни думать не обо мне, а о своей семье: сыне, дочери и твоей половинке.
Когда она произнесла это, глаза ее заблестели от слез. Отвернулась к стене, плечи вздрогнули от рыданий. Он, как мог, успокаивал ее, снова говорил ей слова нежные, но у самого на щеках блестели слезы. Мама повернула голову, чуть скривив губы от боли, прерывисто выдохнула:
-Иди, сынок. Иди, помни меня, вспоминай чаще и верь, что все будет в твоей жизни хорошо. Я буду…рядом. Только береги себя. Береги семью.
Он склонился, обнял ее, зная, что это в последний раз.
“-Почему мне это раньше не пришло в голову? За всю свою жизнь я так мало уделял времени своей маме. Я всегда был уверен в себе до той самой минуты, пока не увидел, что это ее последний день”, - качая головой, думал Виктор Алексеевич, сидя на пороге вестибюля больницы.
Вся его самоуверенность, все то, чего он достиг или был на пути к достижению, превратилось в ненужное, стало совсем безразличным. Именно с этой минуты он дал свободу естественным чувствам, не глуша крик души. Ни днем, ни ночью он не чувствовал в себе силы и, когда делал попытку читать или, вставая, совершал пробежку, все мысли сводились к одному - к маме. Всякий раз, едва услышав слово “мама”, он поворачивал голову и был почему-то уверен, что вот сейчас и он, увидит ее и произнесет это заветное слово.
Он мучился, сомневаясь в себе, в своих былых, и как он считал, хороших поступках. Наконец, не выдержав напряжения, понял: только она, только мама способна была понять его и принять таким, каким он был на самом деле. Непринужденная холодность, нелепость в одежде, стремление произвести впечатление своим умом- все это ничтожно, бессмысленно, просто игра. Его семья была превосходна: сын умен, дочь красива и, как он думал, умна, а жена- незаурядная хозяйка. Он даже чувствовал к ним любовь, зная, что это построенный им тыл, но мама…
“- Нет, это не мой тыл, это не моя жизнь, это Его воля, это путь- который указал мне Он. А как же священный долг по отношению к родителям? К той, которая столько пережила, вынесла и которая так мне верила”, -все продолжал терзать себя мыслями, которые не добавляли настроения, а только его усугубляли.
В сущности, быть может, он прав, что терзал себя угрызениями совести, а быть может, и нет, если без мук и упрека попытаться стереть все из памяти и увидеть, что и его ждет одиночество.
Однажды, в душной дреме он увидел себя: высокого мужчину в этом самом одиночестве, в котором была столько времени его мама. В том видении он ненавидел свое одиночество, презирал себя, но еще больше ненавидел ту секунду, когда явился в этот мир. По виду он напоминал скитальца или голодного бездомного с тонкими, запекшимися в крике губами. Он убеждал Бога, что он достоин большего, но Бог, не услышал его. Он наслаждался своим красноречием, сравнивая себя с теми, кто давно истлел, и, наверное, в те минуты, испытывал удовлетворение, юродствуя, выкрикивая слова дерзкие, злые, не познал успокоения, которое было так ему необходимо сейчас. Искупить грех можно, но повернуть все вспять - нельзя. Он понял, что воспоминание вслед пустое, что придти на ее могилку- это не значит отдать ей сыновний долг. Но…теперь мир прошлого далеко позади, а мир будущего, который построил своими руками, рядом.
Виктор не помнил, не мог помнить мамину улыбку, ее взгляд, когда впервые пролепетал: “мама”. Не помнил, когда сделал свой первый, такой робкий и неуклюжий, шаг. Не помнил, сколько маме пришлось пережить, когда он болел, и чего ей стоило одной вырастить сына. Он не смог оценить слова, сказанные в тот день, когда он вернулся из армии, опаленный солнцем, обожженный зноем чужой, враждебной земли и первым опытом взрослой жизни: “Сыночек! Родная моя кровинушка, радость моя, сын, ставший мужчиной”.
Он пропустил тот искренний взгляд мамы, который был наполнен гордостью за своего сына. Он не понимал, да впрочем, не хотел знать, что когда не приходил домой сутки или трое, мама ждала его у окна, не сомкнув глаз, прислушиваясь к малейшему шороху, а он бросал дерзкие слова в ее адрес:
-Да что ты знаешь о жизни! Сидишь дома, а вокруг жизнь иная, не такая, как была у тебя…
Он поймет ее слова и узнает о ее чувствах, когда сам будет ожидать сына, а потом и дочь…Он вспомнит, как она говорила ему: “Вот когда вырастут твои дети, тогда, сынок, узнаешь, что такое быть отцом…узнаешь всю правду чувств отцовских”.
И вот, наконец-то он узнал, что значит быть отцом. Это трудное чувство, порой невероятно трудное. Он пропустил те мгновения, когда мамины глаза горели безмерным счастьем за сына, и когда они были поникшими от безысходности и отчаяния в то время, когда он был озабочен мыслью только о себе. Его прямолинейность, незнание жизни и те юношеские глупые убеждения так больно ранили ее, не давали спать, отнимая капля за каплей ее жизнь.
Долгие годы он не понимал, что “грозовые” тучи над своей головой он создавал своими же руками. Он был истинным жителем погруженного в дремотное состояние города, где все привычно и обыденно и величайшей достопримечательностью являются масса открывшихся магазинчиков, гордо носящих имя “бутики”. Несомненно, жизнь сделала из него эгоиста, но на краю города жила женщина, о которой он был обязан помнить днем и ночью…
Все последующие три года он станет жить жизнью затворника. Он будет терзать себя угрызениями совести, и будет…радоваться этим мукам. Но так ли была важна эта душевная мука, жертва, от которой ни ему, ни упокоенной, если была бы она жива, не стало бы легче. Только сейчас он понял, что не стал ей Сыном, и мамина судьба, согретая любовью к нему, потерялась в бесконечности человеческих судеб. Только сейчас на последнем витке, рубеже снижая “обороты” он понял, что проскочил, пролетел нужный перекресток.
Впервые за три года она приснилась ему. Взяв маму за руку, он шел по бескрайнему цветущему полю, и на его вопрос: “Как там, мама?”, она тихо, с тоской, ответила:
-Одиноко. Но ты живи, сынок. Не вини себя и не лей слезы, не поднимут они меня?
…Неважно кто мы по национальности: евреи, русские или лезгины. У каждого из нас есть один единственный родной для нас человек-мама. Изможденное морщинами лицо, трясущиеся от старости руки, глаза, полные слез- это и есть наши мамы, самые добрые и самые-самые красивые на свете из нашего детства. И нас, добрых и злых, пьяных и трезвых, богатых и нищих только они способны понять, принять и пожалеть. Только для них мы останемся теми детьми, для которых они отдали лучшие свои годы, ласку и материнскую любовь. Вспомним их. Лелея память, помолимся/мечеть/,поставим в Его храме /синагога, церковь/ свечу за их здоровье или упокоение души, и произнесем лишь одно:
-Ты мой путь и судьбу охраняла…
Прости меня, мама…Прости сына /дочь/…Прости.
2010