( все даты в тексте – по старому стилю )
Уплыли грозы небесные, улеглась людская непогода, обозначились берега и стрежни. Выпустил народ волю-дуру, попыхтел попусту, попугал себя и мир и успокоился. Жизнь вошла в берега.
В Крутоярово пришла сенокосная пора и люди семьями, таборами отправились на свои
покосы, памятуя о том, что январь был лютым, морозным после Крещения, и, стало быть, до Анны-гречишницы, а то и до Тихона, будет сухо и жарко. После вывоза навоза на парЫ в сенокосную страду только что вошли и Кулыгины и Федот Клюкин, а Гаврила Погорелов уже закончил свою луговину.
Сейчас на покосе вся семья: Аграфена с Дашей собирают лечебные травы, Ванятка носится по лугу за бабочками, а Гаврила с Данькой отдыхают. Лежат в тени куста, смотрят в небо. Пронзительно пахнет свежескошенной травой. Тихо. Матушка-земля впитывает слабость и усталость косарей, опустошает их, освобождая от помехи, приводя в вечное равновесие и гармонию: человек – земля. В небе медленно кружит коршун; даже не кружит, а будто бы висит над покосом. Жарко.
Из ничего возник порыв ветра, обмахнул потные тела, прошелестел листьями в кустах и замер. ПахнУло чабрецом, полынью, горячей землёю – степью.
- Хорошо, - уморено говорит Данька.
- Степь, - Гаврила потягивается. – Воля.
И не надо им объяснять друг другу, что такое вечное поле – Дикое поле, гривы каких коней трепали эти степные ветры и чьей кровью политы здешние чернозёмы. С молоком матери впитана эта естественная суть. Степь – это жизнь.
- Ма-а-ма-а! – вопит Ванятка и всё приходит в движение.
Гаврилу будто кнутом хлестнули – подскочил. К нему бежит орущий Ванятка, а к ним – Аграфена с Дашей: издалека, падая и спотыкаясь; коршун камнем из пращи падает на луг и взмывает со змеёю в когтях.
Ванятка подбегает к отцу в слезах и страхе.
- Гадюка! – кричит он и показывает место укуса на ноге.
Весенним разливом Алайки куда только ни занесло этих тварей.
- Данька! Орлик!
Данька бежит к пасущемуся Орлику, запрягает его. Гаврила хватает охапку скошенной травы, бросает в бричку, а на траву кладёт Ванятку. Надо бысрее к Евдокии Клюкиной: у неё от всего есть снадобья. А пока – туго перехватывает рукавом свей рубахи ногу Ванятки.
Подбегают Даша с Аграфеной. Мать сразу почувствовала цвет крика ребёнка: это – цвет смертельного страха – смерти.
- Что?! Где?! – кричит она. – Что, Ваня?!
- Змея укусила! В ногу! – отвечает Гаврила.
Аграфена припадает к ноге Ванятки и начинает отсасывать яд змеи из ранки. Затем выдёргивает из пучка собранных трав лист конского щавеля (ах,как кстати!), разминает и прикладывает к ранке.
Гаврилу словно холодной водой из колодца окатили, крик застрял в горле, он онемел, вспомнив святочный прутик Ванятки. «Зря! Зря! Зря!» - стучит в висках. «Судьба! Судьба! Судьба!»
Раздавленный неотвратимостью рока Гаврила молча трясся в бричке, сгорбленный и вмиг постаревший.
Евдокия осмотрела посиневшую ногу Ванятки и пришла к выводу, что никакого укуса не было: порез от травы или царапина от сухого прутика. И всё. Но на всякий случай примотала к месту укуса корешок чертогрыза:
- Завтра будет бегать.
А Гаврилу упрекнула за то, что сильно перетянул ногу.
- Видишь какая нога: как мёртвая. Сейчас отходить начнёт, в зАшпоры зайдёт – поревёт Ванятка.
И точно: заревел малой, а нога была как неживая.
И Гаврила с Аграфеной были как неживые: столько жизни пережгла в них мелькнувшая беда. Да-а… Человека старят не летки, а детки.
Слегла Аграфена после этого и находилась в непонятной истоме и безразличии к жизни
почти неделю.
- Радость у неё оборвалась. Пока оклемается, да зацепится за жизнь – время нужно. Вы её радуйте и не оставляйте одну, - наставляла Евдокия Гаврилу. А тот сам, сбитый с горки, оберегал душевные ушибы и равновесие.
Ни до замужества, ни после Аграфена на судьбу не роптала. Три младших брата-погодка, завистливых и крикливых, изводили сестру всякими гнусностями до самой своей смерти, хотя Аграфена для каждого из них была нянькой. Всех троих, похожих на мать, женщину взбалмошную и пустую, прибрала холера в девяносто первом году. А сразу вслед за ними ушла и мать. Аграфена не озлобилась, живя в семье, а вырастила в себе христианское смирение и главную черту русских женщин: жалеть и понимать. И этим своим спокойствием и смирением выводила из себя мать – непохожестью на неё. «В тихом болоте черти водятся», «такие вот и приносят в подоле», «одни убытки с тобой: ещё приданное готовить». А отец в ней души не чаял, защищал: поколачивал мать, давал затрещин братьям и тем самым ещё пуще настраивал их против Аграфены. И когда она, наконец, вышла замуж и поселилась у Погореловых, то была безмерно счастлива. И счастлива до сих пор. Через год она родила Катерину и в этом же 1877 году началась русско-турецкая война, на которой и сгинул где-то под Баязетом её защитник и благодетель – отец.
Первую свою дочь Аграфена рожала в стужу трудно и мучительно, зато сейчас Катя счастлива. А вот Даша выскочила в водополье легко, радостно, даже как-то празднично. Какой будет её жизнь? Вон ведь как с Емельяном закрутилось. Даше тоже шестнадцать, как и Аграфене в год замужества.
Ближе ко дню своего ангела стала улыбаться Аграфена, заботами отогревать стылую душу. Свозил её Данька на Алайку с кадушками-квашенками, в которых семья готовила тесто для ржаного хлеба. Помыла их Аграфена. Сходила с Дашей в поле и снова собирала заветные и нужные травы: чёрную полынь от болезней живота и тошноты, ивана-да-марью от воров ( а какие воры на селе! – но надо ), одолень-траву ( кувшинку ) – по старицам, от разных бед и напастей; подорожник, спорыш, крапиву… Развеялась немного, оттаяла и ожила. Только с Ванятки глаз не спускала и всей семье велела делать то же.
23 июня рано утром Гаврила затопил баню, наносил воды, попросил Аграфену следить за огнём, а сам с Данькой отправился в лес на заготовку берёзовых веников. Вернулись быстро и с вениками и с цветами. Ромашки, колокольчики и маленький букетик фиалок:
- С днём ангела!
Вся семья в два пара насладилась баней и к обеду Аграфена уже принимала у себя гостей: сватов Кулыгиных с зятем и Катериной, кумовьёв Клюкиных, кумовьёв Парушиных.
Родилась Аграфена в петровский пост. И хотя «петровка-голодовка», но ведь – лето. И зелень всякая и редисочка, ягоды лесные. До Иванова дня женщинам нельзя есть ягоды, поверье такое. Иначе будут умирать дети у той, которая не остережётся.( Как тут не подумать о Ванятке!) Ничего: съедим на Ивана Купалу, завтра. Словом : июнь – не апрель весёлый да голодный, жить можно. А когда ещё и сват охотник – и пропадать незачем: живи да живи.
Принесли с собою Кулыгины жареных перепелов и ещё какую-то лесную птицу:
- Ешь, пока рот свеж! – сказал Кузьма, обнимая Аграфену. – С днём ангела, Аграфенушка!
И добавил, показывая на приготовленную птицу:
- Здесь ещё птичка, которую едят только графья и Аграфены: вальдшнеп называется.
- Что ты, Кузьма, - слабо сопротивляется Аграфена. – Пост.
- Рыба и птица посту не помеха, ими не оскоромишься.
И рушник вышитый принесли гости, и мыло подарили, и медок парушинский оказался кстати, а уж медовуха его!..
- Медовуха – не вино, -говорит Егор Парушин. – Она от мёда и от пчёлки, божьей труженицы.
Вот ведь как: и нельзя, а – можно.
- Понемножку всё можно, - улыбается Настасья Парушина.
Вот они все: родня и не родня – как родня, тёплые и светлые люди. Аграфена улыбается. Ей тоже хорошо и слёзы подкатывают к глазам:
- Спасибо…
А уже при вечернем солнышке, выйдя во двор, спросил Кузьма у Гаврилы:
- И что ты порешил с Емелькой делать?
- Раньше Покрова свадьбы не будет.
- Не ровня они вам, голодранцы.
- Кузьма, помилуй, а мы – кто?
- Ты – крепкий, работящий мужик. У вас – ладная семья. А – там? Латка на латке и требует задатки.
- Нет, сват. Строг ты очень.
- Где жить будут?
- Где, где… У Емельяна, где же.
- Намается Даша. Бери его в примакИ – и всё. И работник и зять сразу. И Дашу обережёшь.
Мысль Кузьмы была неожиданна и… как бы сказать – колюча. Не привлекательная.
- Посмотрим, - говорит Гаврила. – Пошли в хату.
День Аграфены-купальницы уходил в заревой вечер, а с Алайки доносились громкие голоса купающихся.
Лето.