НА СНИМКЕ: освобождённая из лагеря по амнистии и в связи с болезнью мама незадолго до моего приезда в отпуск съездила на свидание к расконвоированному папе в Воркуту. Там они и сфотографировались. Осталось примерно полгода до ХХ съезда КПСС, речи Хрущёва о культе личности Сталина и реабилитации обоих в составе сотен тысяч безвинных жертв сталинских репрессий... Такою я увидел маму, когда, по случаю её освобождения, был отпущен в краткосрочный отпуск с выездом "на родину"...
* * *
Время от времени – и довольно часто – то одна, то другая батарея нашего полка вместе с ротами соседнего танкового выезжали на учения. Сколько помню, тема разрабатывалась одна и та же: «Марш танковой дивизии в предвидении встречного боя». Нам эту тему «доводили» (так, пренебрегая стилистикой, говорят в армии), объясняли в общих чертах боевую задачу. Но всегда как-то так выходило, что задача сама по себе, а мы, солдаты, сами по себе, совсем от неё отдельно, и наши ближайшие задачи никак не сопрягаются с той, объявленной. Недаром в батальных романах хороших писателей война генеральская и война солдатская выглядят по-разному.
Как правило, выезд на учения начинался одинаково: с тревоги. Вот первая в моей жизни: только что начался воинский учебный год (то есть это был декабрь 1954-го), мы всем взводом находимся в нашем учебном классе – глинобитной каморке, примерно за километр от казармы, и вдруг в класс прибегает долгоносый «младшой» нашего взвода – Гришин. Ворвался, запыхавшись от бега по морозу, жарко выдохнул:
- Тревога!
И все мы, после продлившегося долю секунды осмысления этого (грозного для нас, «фазанищ») слова молча и дружно высыпали на улицу и что есть сил побежали к казарме. Каждый знал назубок свои обязанности: во-первых, отвязать распяленный на лямках под сеткой нижней кровати вещмешок; во-вторых, получить из пирамиды (специального шкафа) личное оружие; в-третьих, отнести и погрузить во взводную машину, стоявшую в автопарке, закреплённое за каждым имущество или технику. У меня и у Петра Поповича это была радиостанция, хранившаяся здесь же, в казарме, в длинном деревянном ящике и весившая 42 килограмма.
Прибежав в казарму, мы увидели в разных её углах и в центре на проходе незнакомых офицеров – поверяющих, которые стояли с хронометрами в руках и по их стрелкам засекали время: укладываемся ли мы в нормативы. Мы с Поповичем ухватили ящик за железные скобы и поволокли его к машине – метров 250 от казармы. Только лишь притащили, только забросили в кузов, как последовала команда «Отбой!» - и мы потянули ящик обратно.
Тем не менее, для какой-то части полка и эта «тревога оказалась реальной – несколько машин выехали из автопарка и, вытянувшись в колонну, отправились по заданному маршруту. Учения продолжались для уехавших, чаще всего, два-три дня, но бывало, что и подольше. Лично мне пришлось участвовать в учениях дважды: один раз в зимнее время – неделю, другой раз осенью – почти полмесяца.
Осенью, кажется, 1955-го то были большие корпусные манёвры. И по сей день не знаю, что это значит: «корпусные», но участвовали в них большие массы разных родов войск: и танки, и пехота, и артиллерия, и авиация. Причём, явно отрабатывались задачи взаимодействия между этими родами войск. Мне, например, в какой-то момент была поставлена задача держать в микрофонном режиме связь с авиацией.
Мы долго ехали длинной колонной по грунтовым дорогам, ведущим через тайгу то вверх, то вниз. На одном из участков подъём был столь крут, что машины пришлось втаскивать наверх при помощи троса и лебёдки. Наконец, прибыли на холмистую местность, пересечённую оврагами – «падями». Одну из таких падей занял наш полк, и мы стали зарывать машины «в противоатомном отношении», то есть выкапывать глубокие заезды в склонах оврага и закатывать туда наши грузовики так, чтобы сверху их можно было замаскировать ветками кустов и деревьев и охапками травы. Рядом поставили палатки, их тоже замаскировали, внутри выстелили сочной и мягкой травой – словом, устроились на славу. В нашей взводной палатке поместились мы с Поповичем, несколько планшетистов и разведчиков, а также и химики со своим снаряжением: врывпакетами и лёгкими слезоточивыми средствами для создания в определённый момент учений «обстановки, приближённой к боевой».
Первым же вечером мне не повезло: был назначен в «дозор». Звучит романтично, а на деле – просто вид караульной службы. Все спят – должен же кто-нибудь охранять покой и безопасность отдыхающих. В отличие от караульного устава (а. возможно, и в нарушение устава полевого) стоять было приказано всю ночь – лишь на рассвете кто-то из наших ребят должен был меня сменить.
С интересом городского человека наблюдал я, как сгущался туман в распадке, как под утро он рассеивался постепенно, и маленькие облачка проплывали прямо тут же, рядом со мной: протяни руку – и поймаешь…
Вот и смена пришла. В отличие от караула – без разводящего. Притащился один из наших химразведчиков, Нестеров, злой-презлой, явился с бранью, но не по моему адресу, а в «честь» нашего нового взводного, лейтенанта Сергиенкова. Лейтенант был рослый детина, должность взводного в полку, вооружённом «допотопными» зенитками военных лет, рассматривал как скучный эпизод: он всё ждал (и вскоре дождался!), направления на учёбу в качестве ракетчика (в то время официально, кажется, ещё и не было в Советской Армии ракетных войск – во всяком случае, о них помалкивали в открытой печати). В ожидании столь крутого поворота своей карьеры Сергиенков проявлял умеренное равнодушие к текущей службе и всё искал, чем бы развлечься.
- Лейтенант, люби его мать, залез к нам, к химикам, в ящик, вытащил, клять, слезоточивый порошок и растрёс его по всёй палатке, прямо в траву постеленную, - с обидой и раздражением в голосе рассказывал мой сменщик. – Не уснешь, блин, зелёна мать, все наружу выскочили, на хрен, а на дворе уже холодно, лезем опять в палатку греться, а там – невозможно, клять, туды его мать, ни сидеть, ни лежать: глаза, блин, слезятся, в глотке першит, хлебанный в рот, на хрен!...
Нестеров, паренёк очень вежливый, уважительный к товарищам, чистоплотный, умел, однако, выражаться затейливо, когда злился на обстоятельства.
Сильно расстроился и я. Так мечтал отоспаться. Но деваться некуда – поплёлся в палатку. Улёгся на своё место, попытался дышать через полотенце – сперва показалось, что можно, однако нет, уснуть не получилось…
Не помню, на сколько у нас хватило терпения, но вскоре – кажется, на следующий день – решили всю траву выкинуть вон и сжечь. Получилась огромная куча, ну прямо стог: рвали-то от души, для себя! Трава вяленая, сырая, еле разгорелась, да и то: дым от стога – столбом! А мы, стоя на четвереньках, дуем на огонь во всю мощь своих молодых лёгких: раздуваем костёр!
Вдруг видим – бежит к нам «батя», командир полка. Кричит издали, матерится, на чём свет стоит, не слабей моего сменщика: и про нашу общую мать, хлёбанную и грёбанную, и про хрен, и про блин…
- Загасить костёр сию же минуту! – ещё издали приказывает он. Оказывается, вот-вот командир дивизии Герой Советского Союза генерал-майор Слюсаренко должен появиться в личном дивизионном «кукурузнике» над позициями своего соединения, чтобы проверить тщательность маскировки. Генерал знает, где что вкопано и закамуфлировано, он будет придирчиво искать: не выдаёт ли хоть что-нибудь присутствия людей на данной местности И вдруг заметит столб дыма… Да ведь это скандал, оббить вашу медь, солдатушки, бравы ребятушки. Ничего не скажешь, удружили, блин вам туда и сюда!
Кинулись мы гасить и затаптывать траву – и едва успели: над позициями показался самолёт. Мы сами полезли в кусты и в заросли травы – к счастью, такой высокой и буйной в Приморье. Ну, обошлось…
Так начался новый этап подготовки к «встречному бою». Днём, в своём «районе сосредоточения», мы спали в палатке (так до конца учений и сохранившей удушливый запах и слезоточивый эффект сергиенковского озорства!), а ночью, едва стемнеет, садились в бортовую машину и ехали куда-то километров за двадцать – на «передовую». Приезжали на указанное нам командованием место – где-то совсем близко от шахтёрского городка Артёма, и, таясь («аки тать в нощи», вспоминались мне ещё недавние мои институтские штудии по древнерусской литературе), всю ночь долбили кирками и ломами богатую гравием землю, выбрасывали лопатами грунт – готовили убежище «в противоатомном отношении» для штабной машины. До сих пор не понимаю смысла этой операции: да если б настоящая война, враг нас неизбежно обнаружил бы – уже по одному стуку шанцевого инструмента о каменистую землю.
Утром, едва начинало светать, оставляли разрытую яму, садились в кузов машины и уезжали на прежнее место – отдыхать.
Правда, успевали и выспаться. И ещё время оставалось, так что некуда было себя девать. Я, со своим пристрастием к чтению газет, как-то раз сам напросился сходить в штаб дивизии за свежей почтой. Кто-то из начальства мне объяснил, как туда пройти: надо лишь поглядывать, куда ведёт вьющийся по земле провод полевого телефона – он меня и привёдёт к штабу. Отправился я уже близко к вечеру, до места добрался засветло, а на обратном пути в сгущающихся сумерках потерял из виду провод и сбился с дороги. Один распадок был похож на другой, мне показалось – выхожу к своим, но издали заметил ошибку (солдаты, возившиеся там, были мне не знакомы) – и свернул в сторону.
Но и они меня заметили и, «проинструктированные до слёз», приняли меня за «вражеского» лазутчика. Ведь войска, участвовавшие в манёврах, были разделены на две группы, под звёздочку на пилотке мы нашили специальный знак отличия «наших» от «не наших» - белую квадратную тряпочку. … У солдат «противника» тряпочки были круглые. Но меня, хотя по нашивке видно было, что «наш», задержала целая гурьба сверхбдительных воинов и повела к своему начальству. В свежевыкопанной землянке меня встретил бравый офицер, проверил мою служебную книжку, объяснил, что зенитный полк – «вот тут, рядышком», и я побрёл наугад в полутьме. Вскоре наткнулся на запрятанный в землю и хорошо замаскированный танк – там возле него в яме, прикрытой ветками, кто-то возился.
- Слышь, друг, не знаешь, как мне к зенитчикам выйти? – спросил я наугад. Из укрытия вышел парень в комбинезоне и шлемофоне, по выговору – украинец, спокойно и обстоятельно объяснил дорогу. Точно следуя его указаниям, я шёл и шёл, как вдруг в ещё более густой полутьме наткнулся на точно такое же укрытие, из которого ко мне вышел полчаса назад тот любезный танкист. Здесь тоже кто-то в яме возился.
- Эй, земляк, - снова крикнул я в темноту. – Не поможешь ли найти зенитный полк?
- Тю, мать-перемать нехай! – послышалось из недр. – Это опять ты?!
Сам не пойму, как это получилось, но я снова пришёл на то же место, где совсем недавно побывал…
- Слушай, друг, покажи дорогу! – взмолился я. – А то опять вернусь!
Танкист добродушно ругнулся. Но пошёл со мной по тропке и буквально через пять минут вывел меня прямо к нашей походной кухне. Я ещё и поужинать успел.
…Да, хотя я во время строевых смотров и откликался браво на приветствие «Здравствуйте, товарищи разведчики!», но в следопыты явно не годился…
Так прошло дней десять походной жизни. После чего произошло событие почти чрезвычайное: нам – всей дивизии! – устроили баню.
Баня была не походная (такие тоже бывают), а стационарная, действовавшая в совхозном посёлке, только очень маленькая. Самая настоящая баня, в которой было лишь два недостатка: во-первых, очень мало воды (на каждого приходилось не больше шайки), во-вторых, весь «моечный зал» был рассчитан на пять-шесть человек, а запускали человек по двадцать враз. Мы, стоя каждый со своей шайкой воды, тёрлись друг о друга, а помыться как следует не могли. Да ведь и время поджимало – своей очереди дожидались следующие двадцать солдат.
Мой друг Петро Попович, который всегда искал, где бы выгадать и как бы сачкануть, а если поработать, то с приятностью для себя, и тут решил пристроиться: напросился топить баню, целый день торчал в кочегарке и время от времени, используя своё «служебное положение», забегал в мойку, чтобы освежиться. К чему это привело – ещё расскажу…
Так или иначе, баня внесла разнообразие в наш походный быт. Но основные события маневров пришлись на их последние дни.
Начальство нам декларировало заранее, что учения будут проходить «в обстановке, максимально приближенной к боевой», с наименьшим количеством условностей и допущений, а также как бы с применением атомного оружия. Нам обещали в ходе «боя» давать всяческие «вводные» команды, то есть объявлять об угрозе с воздуха, химической атаке, атомном нападении со стороны «противника».
В один из последних дней манёвров, рано на рассвете, полк был поднят по тревоге и маршем двинулся навстречу «врагу» - «в предвидении встречного боя». Меня подполковник Данилевский (начальник штаба полка) забрал в будку штабной машины, приказал развернуть там радиостанцию, и я (сейчас самому не верится, но так было!) просидел в наушниках без сна и отдыха трое суток, поддерживая связь с совершенно незнакомым корреспондентом в микрофонном режиме. По голосу его, всё время одному и тому же, понял, что и его не сменяют. О еде совершенно не помню – думаю, её мне приносили…
В этой машине мы приехали в аккурат туда, где наш взвод готовил по ночам (как оказалось, именно для неё) противоатомное укрытие. Правда, если б и в самом деле атомная бомба взорвалась, нам с машиной пришлось бы плохо: за несколько ночей, сколько мы ни долбили всем боевым коллективом проклятый гравий, яму выкопали чуть повыше колёс – вся будка торчала над местностью.
Я сидел у столика, как и всегда во время работы за станцией, в очках, которые в то время годились мне и для чтения, и для дали. То и дело в будку заскакивали офицеры, о чём-то переговаривались с сухощавым, молодцеватым подполковником (ему явно нравилась и собственная командная роль, и вся обстановка военной игры), снова выпрыгивали наружу. Вдруг возле машины что-то оглушительно хлопнуло, и не успел я понять, что это взрывпакет, при помощи которого лично мне по приказанию Данилевского создали «обстановку, приближённую к боевой», как начальник штаба оглушительно рявкнул над моим ухом:
- Газы! Рахлин, газы!!! –
и я, не будь дурак («ужо продемонстрирую ему мою боевую выучку!»), выхватил из висевшего у меня на боку противогаза маску и стал её напяливать себе на физиономию – прямо поверх наушников и очков! А она, конечно же, не надевается! И, конечно же, охваченный ревностным желанием проявить свою боеспособность, я не сразу понял причину такого поведения проклятого противогаза…
Бедняга подполковник чуть не лопнул на месте от хохота!
Долго – несколько часов – продолжался «бой». В один из его моментов подполковник вызвал меня на открытый воздух: полюбоваться имитацией ядерного взрыва. Над горизонтом мы увидели вспышку – конечно, не ослепительно яркую, как при настоящем атомном, а – красную, как солнце на закате. Но образовавшееся на месте взрыва тёмное грибовидное облако было похоже на то, что рисовали в брошюрах и учебниках. Всё это очень смахивало на детскую игру, но – в ином масштабе. И, конечно, было совсем не страшно.
Наконец, подполковник приказал:
- Передай своему корреспонденту «555»!
То была кодовая фраза отбоя – конца учений или же только данной их части. Вызвав своего уже знакомого незнакомца, я радостно произнёс эту условную цифру – и в ответ услышал ликующий голос:
- Вас понял: «555»!
Сразу стало понятно: парню смертельно надоело сидеть безотлучно у приёмопередатчика. Совсем так же, как и мне.
От начала активной части учений до окончания «боя» прошли сутки.
Рано я обрадовался: на том же месте и в той же машине пришлось просидеть за радиостанцией ещё два дня и две ночи. Где-то наш полк мотало – может быть, он выполнял задачу охраны от опасности с воздуха при погрузке танков на железнодорожные платформы. Зато в казармы все мы вернулись, как пишут в газетах, «усталые, но довольные».
* * *
Через несколько дней, как-то вечером, зовёт меня со своей верхней койки Петька Попович:
- Рахлин! Подь сюды. У меня ЧП…
Сказал – и застеснялся. Жмётся – продолжить не хочет.
- Да в чём дело-то? Говори, раз позвал…
- Та… знаешь… аж стыдно признаться…. У меня… это… блин, мандавошки завелись!
(С некоторых пор мне было известно это не слишком приличное слово, которое он произнёс – и я даже помнил, с каких: однажды в поезде из Харькова в Москву, когда я, тогда 19-летний юноша, впервые ехал хлопотать за брошенных в тюрьму родителей, меня полночи донимал рассказами на всякие сексуальные темы пожилой (лет за сорок!) попутчик. В частности, рассказал и про лобковых вшей, и даже показал жест, который в годы его службы в армии был принят среди вояк: раскрыв ладонь, поджал пальцы и сделал несколько лёгких, но резких хватательных движений, как бы показывая насекомое, которое кусает, впивается в кожу. Потом я читал, что главный способ распространения таких паразитов – случайные половые связи).
- Вот тебе раз! Да где ж ты их подцепил? Уж не в деревню ли бегал по ночам?
- В том- то и дело, что никуда не бегал, ни с кем не… Это, знаешь, откуда? Из бани на маневрах. Я ведь тогда дорвался до мытья – каждый час забегал водой окатиться. А там хлопцев много, как селёдок в бочке, кто-то, мабуть, и поделился!
Всем нам хорошо была известна одна характерная фраза, широко употребительная и в армии, и, должно быть, в тюрьме.
- Слышь, друг, - обращается один зэк (или солдат) к другому. Но тот не хочет поддержать беседу и отвечает:
- Какой я тебе друг? Я таких друзей, как ты, полетанью выводил!
Не помню, кто мне объяснил, а может, я и сам понял из контекста, что полетань – это мазь, которой выводят упомянутых паразитов. Не знаю, существует ли данное название в фармакопее, но из фразы видно, что мазь против них имеется. Значит, надо обратиться к врачу. Я принялся убеждать товарища пойти в медсанчасть. И в самом деле, старший врач полка Мищенко оказал Петру помощь скорую и действенную. Своих непрошеных друзей Петро быстро вывел. Ни один человек во взводе, кроме меня, так и не узнал ничего. Вам, читатель, первому открываю великую тайну моего друга – спустя полвека!
----------------
Далее читать главу 34-ю "Барабаны эпохи" http://proza.ru/2011/06/24/1572