НА СНИМКАХ: Мы с Инночкой во время нашего почти месячного свидания в Покровке - районном центре Молотовского (ныне - Октябрьского) района Приморского края, где тогда дислоцировался штаб и батальон связи 3-й танковой Харбинской дивизии, при котором действовал летний сбор радиотелеграфистов.
"Для милого дружка семь вёрст - не околица" (русская пословица). А для моей жены "не околицей" были 10 тысяч километров! Чудо жизни моей - Инночка, жена, подруга, единственная женщина моя! Спасибо тебе за эти почти 60 лет твоей верной, ничем не заслуженной мною любви! - 8 октября 2013 года.
* * *
Помнит ли мой уважаемый читатель, что женился я в апреле, а уже в сентябре был призван в армию и уехал от молодой жены на другой край колоссальной державы? Притом, из этих пяти месяцев один ушёл на поездку к родителям в лагеря ГУЛАГа. Кроме того, это вообще был в нашей жизни особый период: в апреле и мае мы сдавали экзамены за последний институтский семестр, в июне – государственные выпускные экзамены. В августе уехали по «распределению» на работу в деревню... А в сентябре меня призвали.
Так что я в ответственную минуту жизни, вроде горьковского Барона из пьесы «На дне», мог бы признаться: «У меня в башке царит какой-то туман!» Попав в армию, ловил себя на мысли, что плохо помню облик своей жены. И оба мы, в силу своей молодости, казавшейся нам неисправимой, стали на расстоянии десяти тысяч вёрст друг от друга мечтать о том, что летом, во время своего учительского (двухмесячного) отпуска она приедет ко мне в гости.
Не знаю почему, но гостей у нас в гарнизоне не водилось. Солдаты и сержанты в «краткосрочный отпуск с выездом на родину» иногда ездили. В армиях других стран (даже в гитлеровской Германии и даже в условиях войны!) отпуск предоставлялся солдату в обязательном порядке и с определённой периодичностью.
Уж не говорю о крошечном Израиле, где солдат чуть ли не каждую неделю с автоматом «Узи» или «М16» в одной руке и «чимиданом» (так называется на современном живом иврите дорожный армейский матерчатый саквояж) едет к маме через всю страну в автобусе на субботу... В России всякие фигли-мигли не в чести. Да и не напасёшься, в самом деле, средств и на гораздо более редкие поездки при гигантских её расстояниях. Но если рядовой или сержант срочной службы очень отличился (например, задержал переходчика границы, предотвратил большой пожар, спас командира или особенно точно поразил цель из орудия на учебных стрельбах), то отпуском могут наградить.
Есть и ещё одна возможность съездить домой: «семейные обстоятельства». Но эти обстоятельства, как правила, должны быть слишком грустными: похороны близкого человека или его болезнь, в лучшем случае – необходимость помочь одинокой матери по хозяйству, в ремонте дома… Выясняя возможность такой поездки у старослужащих солдат, новобранец всегда слышал в ответ одну и ту же формулу:
- Сумеешь объербать – поедешь!
Имелось в виду, что если родные пришлют командованию какую-либо жалостливую справку – например, о своих болезнях или о том, что нужна срочная помощь сына: стена обвалилась, крыша прохудилась, стихийное бедствие одолело – то могут отпуск дать. А могут и не дать.
И в самом деле иногда солдаты такие отпуска получали. Но чтобы кто-нибудь из дому прибыл проведать сына, брата, мужа – такого в нашей глуши за всю службу мою не бывало. Не только с Запада, из европейской части Союза не приезжали, но и из Сибири и даже из соседних районов Приморского края. И я поступил очень неосторожно, поделившись своими надеждами на приезд моей жены, рассказав, что она строит такие планы и что даже откладывает денежки из своей более чем скромной зарплаты начинающей учительницы.
Меня это волновало и трогало. Но моих товарищей – аж ничуть. Они просто-напросто не верили. Хотя и среди них некоторые уже были женаты.
Высокая поэзия и низкая проза, как известно, всегда соседствуют и сосуществуют, но ведь нельзя же это доводить до такой уж степени, как случилось у Господа Бога на сей раз: однажды разговор о предполагаемом приезде моей возлюбленной половины возник зимним сумеречным утром после подъёма, когда нас, группу солдат, вместо зарядки послали срочно скалывать жёлтый от известных примесей лёд, толстым слоем намёрзший возле ближайшей солдатской уборной.
Происхождение такого ледника – отнюдь не геолого-метеорологическое, а вполне антропогенное: по утрам перед зарядкой всех приводят в одно и то же время на оправку в туалет, но внутри помещается только часть явившихся, а остальные, поскольку время не ждёт, справляются с малыми делами на свежем воздухе… Предстоял, однако, приезд какого-то высокого начальства, вот нас и выгнали на уборку собственных грехов. Одни (в том числе я) действовали ломами, другие убирали сколотые ими куски куда-то совковыми лопатами.
Среди товарищей моих трудов был плюгавый и хриплый телефонист Ефимов из взвода связи. Он вздумал пошутить:
- Рахлин, слышь, когда твоя жинка приедет, ты её одолжи нам на полчаса в казарму… Ах ты, растуды т-твою мать, охренел, что ли? Ведь убить мог, блин, запросто, грёбаный в рот…
Да, действительно: после первой его игривой фразы мой острый стальной лом просвистел в сантиметре от его головы – остряк успел присесть. И хотя он тут же разразился отборной бранью (выше я смягчил её, насколько мог), больше ни он, ни кто-либо другой подобных шуток себе не позволял. Но всё-таки мелкими фривольными намёками однополчане одолевали меня вплоть до того момента, когда в один прекрасный летний день (дело было в Покровке, в палаточном лагере радиотелеграфистов дивизии) почтальон вручил мне телеграмму:
« ВЫЕЗЖАЮ ПОЕЗДОМ ХАРЬКОВ ВЛАДИВОСТОК ПРИЕДУ 9 ИЮЛЯ = ИННОЧКА».
Телеграмму отправляла, конечно, не «Инночка» - она бы так не подписалась. Это её папа. Исаак Владимирович, впервые в жизни отпуская 23-летнюю дочь в самостоятельное, да притом и столь дальнее путешествие, от волнения допустил стилистический промах. Но среди моего окружения даже это было воспринято без комментариев. Более того, шутки враз прекратились.
Поразительно, что не только за десять дней моего нетерпеливого ожидания, но даже и потом, когда я встретил жену, определил её на постой в один из ближайших частных домов и каждый вечер, с разрешения начальства, уходил на всю ночь, а возвращался в палатку лишь к шести утра – к общему подъёму, за целый месяц не было ни одного смешка, нескромного вопроса, какой-либо реплики или анекдота «по поводу», - а ведь повод сам лез на кончик языка… Но настолько редок был случай, что, как видно, потряс воображение даже самых отъявленных похабников. Вся эта ситуация – для меня одно из веских доказательств того, что человечность – реальная форма существования человечества даже в столь бесчеловечный век.
Но вернёмся к моменту получения телеграммы. Мне предстояло за каких-нибудь десять дней, при моём «нижнем» чине и куцых правах, не имея свободы действий и передвижения, подыскать своей жене место жительства на целый месяц.
В «Уставе внутренней службы» и, кажется, в Дисциплинарном уставе Советской Армии» (теперь я уже прочно забыл, не одно ли и то же это и сколько всего было всяческих уставов и наставлений) предусмотрены и увольнения, и отпуска для личного состава. Однако нам, в тамошней деревенской глуши, и увольняться-то было некуда. В наших частях просто не практиковалась выдача увольнительных записок, личных номеров (как это делалось в городских гарнизонах). Всё же я, отпросившись у начальства, походил по окрестным, близким к военному городку, домам. Но Покровка была наводнена офицерами и сверхсрочниками: на её окраинах расположилось сразу два военных городка: авиаторов и танкистов, а квартир у военведа на кадровых военнослужащих не хватало – многие селились у частных домовладельцев. На солдат же срочной службы по всему Приморскому краю – думаю, что и в других напичканных военщиной регионах – гражданское население смотрело, как на париев. Ходил даже такой анекдот.
Девушка вечером на танцплощадке танцует с парнем, видит, что он в военной форме, но разглядеть в темноте, какого он звания, не может и, чтобы дать знать подруге, кто же он, ощупывает его погон: «Ах, какая тьма, - говорит она, - ну ни единой звёздочки!»
С рядовым солдатом большинство хозяев не желало вступать в разговор, да и везде, где сдавались комнаты, они уже были заняты или офицерами, или «эсэсами» (сверхсрочниками). Только в одной избе удалось мне найти свободную комнату, но тут же вспомнилась лермонтовская «Тамань»: «Барин, только там нечисто!» - причём в нашем случае «нечисто» было не в переносном, как у него, а в самом прямом и буквальном смысле слова. Точнее сказать, грязь и копоть. В комнате был только дверной проём без двери. Да притом хозяйка заломила совершенно непомерную цену…
Я рассказал о своей проблеме рыжему лейтенанту Булгакову из батальона связи, здесь, на сборах, обучавшему нас, радистов из Чернятина. Он стал меня успокаивать, заявив весьма уверенно:
- Не волнуйтесь. Я вам помогу. Квартиру найдём: у меня полно знакомых.
В оставшиеся дни я ему несколько раз напоминал о его обещании, но лейтенант лишь посмеивался:
- Да перестаньте волноваться-то: раз я сказал – всё будет в порядке!
Наконец, когда до приезда «Инночки» остались лишь сутки, я пристал к нему всерьёз. К этому времени у меня уже была договорённость с моим прямым, на время сборов, начальником – майором Зацариным, начальником связи нашего полка, жившим вместе с нами на сборах в Покровке. Как раз в один из этих десяти дней тревожно-радостного ожидания мне удалось успешно сдать испытания на звание радиста 3-го класса, и майор был мною вполне доволен. Да ему и вообще свойственно было тёплое, заботливое отношение к солдатам. Спокойный, несколько полноватый, круглолицый этот человек с пристальным взглядом серых неулыбчивых глаз любил со мною беседовать, рассказывал много интересного из жизни и быта военных-дальневосточников: о том, как маршалу Блюхеру приписывали нарочитое появление на позициях верхом – в белой рубашке, – он, мол, так поступал с целью демаскировки советских войск, оборонявшихся от японцев…Слух этот был распространён после ареста прославленного маршала, который был членом суда, приговорившего, якобы за измену Родине, командарма Якира, а вскоре и сам был арестован и расстрелян без суда!
Майор рассказывал и о том, как во время войны с немцами японские лазутчики, пробравшись в расположение советских дальневосточных войск, «снимали» часовых, дневальных, а после безнаказанно вырезали одного за другим спящих в казарме красноармейцев. О том, как в 1945 году в Маньчжурии целый полк советской пехоты, заночевав в стогах, заразился от гнездившихся там полевых мышей инфекционным нефрозо-нефритом, и командира полка за непредусмотрительность… расстреляли!
(Много лет спустя, когда мне будет уже под сорок, поеду в отпуск по экскурсионной путёвке, и в первый же вечер на турбазе, во время «белого танца», меня пригласит на танго приятная, миловидная, интеллигентная киевлянка. Во время танца надо о чём-нибудь говорить, и я спрошу у неё: кто она по специальности. Ответ: она биолог, работает в Киевском научно-исследовательском институте, где экспериментируют на животных – и недавно тяжко переболела, заразившись, по чужой неосторожности, от подопытных мышей: их переносили из помещения в помещение через лабораторию, где она работает…
- Вы, должно быть, заразились инфекционным нефрозо-нефритом, - скажу я, вспомнив рассказ майора. Моя партнёрша внезапно споткнётся о собственную ногу, потрясённая моей «проницательностью»:
- Как вы узнали?!
Придётся ей рассказать о майоре Зацарине – лишь тогда она успокоится. Потому что страшно танцевать с ясновидящим…)
Да, я слушал майора, развесив уши; может, он это и оценил, предоставив мне на время пребывания Инны в Покровке «режим наибольшего благоприятствования», не предусмотренный никакими уставами. В 18 часов, а иногда и раньше, я могу идти к жене и оставаться с нею до самого утра, сказано было мне.
- Одно лишь условие, - предупредил начальник связи полка. – К утренней поверке вы должны стоять в строю. Не явитесь – пеняйте на себя.
Я ни разу его (и себя) не подвёл.
Итак, всё складывалось хорошо, но… где же гостье всё-таки жить?! Обложенный мною со всех сторон, лейтенант Булгаков накануне её приезда сел на велосипед и отправился по знакомым. Часа через два он явился весь взмыленный – спина гимнастёрки была черна от пота.
-Дело оказалось сложнее, чем я ожидал, - честно признался он. – Везде всё занято, нигде и угла свободного нет. Но всё-таки я нашёл для вас выход: договорился с моим другом Васей – лейтенантом из танкового полка. Он уступает вашей жене свою комнатку, а сам переходит спать в сараюшку. И хозяева согласны. Ну, им-то даже выгодно: пока что и лейтенант не перестаёт платить - ему казённые деньги на это дают, - и от вас они получат… (Булгаков назвал вполне приемлемую цену).
Тут же вдвоём отправились посмотреть комнату и поговорить с хозяевами. Комнатка за глухой, до потолка, дощатой перегородкой, крашенной голубой масляной краской, чистенькая, светлая, мне понравилась. Лейтенант Вася, друг Булгакова, оказался простым, застенчивым и молчаливым пареньком, хозяева выказали деловое радушие… Обо всём без труда договорились.
И я со спокойной душой, имея в кармане необходимое в городе отпускное удостоверение, выехал с вечера автобусом в Ворошилов-Уссурийский.
С волнением стоял я на перроне, ожидая заветной, вымечтанной встречи. Поезд прибыл на рассвете, со ступенек спустилась моя Инка… Уж такая в первую минуту показалась она мне незнакомая! Перед отъездом подстриглась, сделала завивку-перманент. За 10 месяцев нашей разлуки она сильно похудела, а ведь полнотой и раньше не отличалась. Но уже через несколько минут я опять к ней привык – словно и не расставались.
Десять дней пробыла в пути – прежде всего ей надо было хорошо помыться. Поезд прибыл рано, пришлось ждать на вокзале открытия всех учреждений обслуживания – в данном случае бани. Мы сидели на скамейке в скверике перед вокзалом, когда показался патруль. Патрули в гарнизонах Дальнего Востока сплошь свирепые, и я зимой уже, если помните, это частично испытал на себе, когда меня забрали было в комендатуру, но доктор Мищенко сумел отбить, освободить. Теперь за меня вступиться некому. Встаю со скамьи, вытягиваюсь по стойке «смирно!», козыряю… Но, надо полагать, такой у меня вид блаженный, мирный, влюблённый, и до того непривычно видеть в этих краях солдата рядом с девушкой, что и офицер, и патрульные заулыбались и даже не стали требовать предъявления документов. «Сидите, сидите!» - замахал мне рукой старлей.
Автобусом прибыли мы благополучно в Покровку – и началась моя (никак не положенная солдату-срочнику) семейная жизнь. По уставу ходить в штатском имеют право только офицеры – да и те лишь вне расположения воинской части. Солдату переодеваться в гражданское платье категорически запрещено. Тем не менее, у знакомого сержанта я раздобыл простенькие, в полосочку, холщовые брюки, а рубашку и тапочки заранее в письме попросил Инну привезти с собой. Так были обеспечены на какое-то время наши спокойные прогулки по Покровке. Здесь, в отличие от Чернятинского гарнизона, меня знали (так мне казалось) только считанные офицеры – и, притом, «свои», а ведь они (Булгаков, Зацарин, ещё два-три человека) были посвящены в мои дела и во всём шли мне навстречу.
И всё-таки без осложнений не обошлось.
Первый инцидент разразился буквально через три-четыре дня. Ночью над Покровкой бушевала гроза. Оказалось, что даже при своём среднем росте самоотверженный лейтенант Вася помещается в сараюшке не полностью: ноги приходится держать на улице. И они, эти ноги, под ливнем промокли…
В субботу вечером Вася для храбрости выпил и, когда мы рядом с хозяевами мирно сидели на крылечке, подсел к нам и начал бухтеть – жаловаться, как плохо ему спать в сарае. Мы ошеломлённо молчали. Тогда лейтенант с пьяной бесцеремонностью сказал:
- Мне Лёня Булгаков сказал, что это лишь на несколько дней, а она, оказывается, приехала на месяц. Но я на месяц не согласен. Прошу немедленно, завтра же комнату освободить.
Сказал – и ушёл в свой сарай. Лёг внутри, а ноги наружу демонстративно выставил. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
Наутро. в воскресенье (благо, был выходной, и я с Зацариным договорился, что могу в палатку не возвращаться) мы с Инной начали обходить дом за домом, но жильё найти не могли. В полном унынии бредём по улице – и вдруг видим Васю, трезвого, как стёклышко… Вдруг моя жена подошла к этому хозяину положения и сказала ему напрямик:
\
- Послушай, Вася, я приехала к мужу в такую даль, за десять тысяч километров, так неужели должна теперь срочно уехать? Я понимаю – тебе неудобно спать. Но мы не можем найти другую комнату. Очень прошу: потерпи уж как-нибудь, не выгоняй нас – мы ведь не виноваты, что так получилось, мы тебя не обманывали...
Лейтенант ужасно смутился, стал оправдываться:
- Да я выпил вчера, извините. Живите, сколько получится…
Так всё и устроилось. И даже более того: этот Вася дня через два спас Инну от гибели.
* * *
Днём, без меня, она стала ходить на речку. Сейфун - река стремительная, потому что течёт с гор, из Китая. Вода на стремнине сбивает с ног любого, даже богатыря. Говорили, что само название реки означает по-китайски «вода смерти». Во время советско-китайского конфликта, когда руководители Поднебесной выдвигали территориальные требования, ссылаясь на обилие топонимов китайского происхождения на русской земле, в СССР срочно переименовали ряд таких названий – в том числе и Сейфун стал рекой Раздольной (а Сучан – Партизанской!). Но в «моё» время они сохраняли ещё своё прежнее имя. Инна пришла на бережок, когда там был наш благодетель лейтенант, - а, возможно, они и явились вместе. Вместе, по его предложению, и заплыли на середину, а назад выплыть у неё силёнок не хватило, и стала она тонуть…
Как раз в эти самые дни старший лейтенант Скрипка, служивший у нас в полку, привёз с Запада молодую жену, пошёл с нею купаться, и она в том же Сейфуне на его глазах утонула. А Вася мне жену спас!
Вторая опасность грянула, откуда мы и не ждали. Начальником штаба нашей дивизии был полковник Эмельдеш. Он принадлежал к одному из малых кавказских народов и был в дивизии знаменит своей свирепой строгостью. Высокий, смуглолицый, длинноносый, Эмельдеш сам взял на себя роль всеобщего пугала, - а, возможно, так понимал свои должностные обязанности. О нём ходили по дивизии характерные анекдоты. Например, загадывали загадку «по тактике»:
- Слева – танки, справа – Эмельдеш. Куда бросишься?
Правильный ответ гласил: «Под танки». Подразумевалось, что Эмельдеш страшнее.
Или вот историйка. Идут офицеры – и приговаривают:
«Где ж ты,. где ж ты,Эмельдеш-то?»
А полковник выныривает из-за угла – с приговором:
«Тута, тута!
Десять суток!»
В дивизионном клубе – том самом, куда нас когда-то привели после первой бани свежеобмундированными на раздачу «покупателям» - крутили по вечерам кинофильмы. Но солдаты туда обычно не ходили: для них раз в неделю устраивались бесплатные киносеансы в столовой. Однако по случаю Инниного приезда я купил билеты и пошёл с нею в клуб. И – надо же! – сидеть нам выпало почти что рядом с грозным полковником! Перед началом сеанса он всё косился на меня бешеным взглядом своих лошадиных глаз, но от вопросов воздержался – думаю, меня спасло то, что был я «с дамой».
По вечерам, прибегая к жене, я переодевался в гражданское, и мы отправлялись гулять. В штатском же (рубашка, полосатые хлопчатобумажные брюки и тапочки) расхаживал я с нею по посёлку и в воскресенье. Но через несколько дней майор Зацарин мне сказал:
- Подполковник Сандлер (это был начальник связи дивизии – куратор нашего сбора) меня предупредил: кто-то доложил полковнику Эмельдешу, что вы разгуливаете в гражданском. Полковник сказал: «Встречу – посажу». Так что вы это учтите…
Перспектива сидеть на «губе» мне и вообще никогда не улыбалась, а в дни свидания с женой – и тем более. Пришлось подчиниться уставу – и больше не рисковать.
Время неумолимо бежало вперёд, осталась неделя до Инниного отъезда. По совету майора я собрался в Чернятино, где рассчитывал получить несколько дней отпуска, чтобы напоследок побыть с женой, а потом и проводить её к поезду. Мог бы поехать один, но мне захотелось показать, а ей – посмотреть, где же мы живём и служим большую часть года: наш военный городок, казармы, окрестные сопки…Поехали автобусом. Полноценной экскурсии, однако, не получилось: большая часть полка была то ли на учениях, то ли на стрельбах, казарма стояла пустая, койки даже без матрацев… Но начальство почему-то находилось на месте. Мы присели вдвоём отдохнуть на скамье в курилке напротив нашей казармы. Тут же вокруг нас собрались любопытные – из числа тех немногих, кто из нашего полка оставался в гарнизоне. Женщина в расположении полка – явление редкое (исключая вольнонаёмных: полковую машинистку, повариху в офицерской столовой…) Вот почему вокруг вкопанной в землю металлической ёмкости, предназначенной для окурков, рядом с нами на скамейках, стоявших буквой П, уселось человек десять-двенадцать солдат. Явился и Ваня Конончук – наше взводное «ботало-трёкало» - и тут же принялся молоть языком, сам не замечая поминутно срывавшихся с языка «бля»…
- Иван, тут, всё-таки, женщина! – не удержался я от замечания. Конончук явно смутился:
- Вот бля! – сокрушённо воскликнул он. А затем галантно добавил: - Извиняюсь!..
Подошёл и мой друг Манеску. Только было разговорились с ним, как вдруг кто-то крикнул: «Батя идёт!» - и всю собравшуюся вокруг нас компанию вмиг как ветром сдуло. Подполковник Якимов прошёл мимо, сделав вид, что ничего и никого не заметил. Но через некоторое время, получив от писаря нужную мне бумагу, за которой и приехал, я убедился - «Батя» в курсе моих дел и относится ко мне неплохо: в моих руках оказалось командировочное удостоверение сроком на шесть дней, с правом поездки на это время в г. Ворошилов. В графе «Указать цель командировки» значилось: «Для сопровождения жены».
Это был царский подарок!
Поездка в Чернятино памятна нам обоим ещё и тем солдатским обедом, которым я попытался накормить жену. В самом деле, чем ей было питаться? Общедоступной столовой в гарнизоне не было. Взяв у ребят дюралевый солдатский котелок, я побежал на пищеблок и попросил у повара на раздаче:
- Слышь, земеля, ко мне жена приехала – хочу показать, как нас кормят…
И «земеля» от души наполнил котелок густой перловой кашей с тройной порцией жирной-прежирной свинины: пусть, мол, ест да знает наших!
Но даже и попробовать чуть-чуть от этого адского варева она не смогла.
--------------
Далее читать главу 29-ю "Среди долины ровныя..."http://proza.ru/2011/06/24/1226