НА СНИМКЕ: Взвод разведки (в неполном составе) 1137-го зенитно-артиллерийского полка 3-й танковой Харбинской дивизии. Гарнизон Чернятино, Приморского края, август 1955 года.
Верхний ряд (слева направо): ефр. Суворов, ефр. Василько Момот, ефр. Киселёв, ряд. Рахлин, ряд. Юрий Веснин;второй ряд: мл. серж. Николай Крюков, мл. серж. Геннадий Фетищев, ряд. Михаил Манеску, ряд. Михаил Масалитин ("Миша Масалитин Митрохванович"), ряд. Иван Бирюков ("Ось"); нижний ряд (присели):ряд. Нестеров, ряд. Петро Попович, стоят ряд. Илья Шульц, ряд. Лошанин.
* * *
Так приветствовали нас командиры, тренируя к строевым смотрам и парадам. Любой учитель, воспитатель, командир знает: один коллектив (детский ли, юношеский или солдатский ) отличается от другого. И какой к тебе попадёт под начало – зависит от случая или от Бога. Вот так командирам нашего взвода разведки сильно повезло: сколько их было (Андрусенко. Сергиенков, Эпаев, Бучацкий), - взвод, независимо от возглавлявших его офицеров и сержантов, был спокойный,. не склочный, дружный. И приветливо, терпеливо относившийся к своим начальникам. А ведь они все были очень разные: службист Андрусенко старался, аж из кожи вон лез, - отличиться перед командованием, верзила Сергиенков только и мечтал вылезть из болота линейной службы, оторваться от устаревшей, военных лет, техники и попасть на совершенствование, на учёбу в ракетные войска,. тогда лишь зарождавшиеся. Пушечное старьё нашего полка, «древний» локатор МОСТ-2 тяготили и раздражали этого пытливого парня. Очень скоро он добился-таки своего, уехал учиться, а на его место прислали маленького, корявого, скуластого и неимоверно нудного старшего лейтенанта Эпаева Семёна Эпаевича – марийца по национальности. Этот прибыл в наш полк дослуживать – вопрос о его демобилизации был решён, и ему оставалось только ждать окончательного приказа «сверху». То ли по привычке предыдущей службы, то ли опасаясь проштрафиться и схлопотать отмену увольнения в запас, но Семён Эпаевич попытался предъявлять нам требования на полную катушку, как требуют в полковой школе. Он было нас замучил непомерными нагрузками на психику, но, слава Богу, приказ о его демобилизации не задержался. К нам же прибыл лейтенант Бучацкий – тоже не сахар, но тут уж повезло мне: скоре после его прихода на меня пришёл приказ о демобилизации…На прощанье я всё-таки с ним крепко повздорил, но уж он был надо мною не властен.
Как бы ни отличались друг от друга наши командиры, подбор людей во взводе неизменно оставался удачным. В том смысле, что личный состав был и оставался уживчивым, взаимно доброжелательным. У нас не было ни склок, ни, тем более, драк (исключая «нормальные» подзатыльники, да и то редкие), ни даже каких-либо резких споров. Если и спорили, то по поводу прочитанных книг, увиденного фильма… Эту счастливую особенность взвода разведки я каждое лето имел возможность прочувствовать, очутившись на летних сборах радиотелеграфистов. Ребята из радиовзвода, если и дружили между собой, то, в основном, на почве совместной выпивки или каких-либо пакостей. У них вечно возникали какие-то взаимные счёты и претензии, старослужащие глядели на молодых косо – если вообще глядели…
У нас же в «разведке» господствовало взаимное добродушие. Даже когда были серьёзные основания затаить досаду на товарища, напряжение быстро рассасывалось само по себе. На втором году службы со мной случилось то, чего больше всего боятся все радиотелеграфисты: я «сорвал руку». Причину так и не понял: то ли слишком быстро стремился нарастить скорость передачи на ключе Морзе, то ли утомил кисть на земляных работах. Моим постоянным напарником в радиообмене был Петя Попович. Летом 1955 года мы с ним быстро и дружно сдали все нормативы на звание радистов 3-го класса, а в 1956-м оба готовились эту классность повысить на ступень. Но тут-то со мной и «случилось». И при каждом сеансе связи рука быстро уставала, переставала меня слушаться, я часто ошибался, и на так называемые «РПТ» от моего партнёра (кодовая фраза, означающая по-французски repetez – «повторите») - уходило драгоценное время. Мой Попович нервничал, из-за меня не укладываясь в норматив. И однажды. не выдержав, послал мне сигнал «ЩЕМ», т. е. «смените радиста» - получить такую фразу у радистов считается позором. Я тоже вспылил и ответил не предусмотренной «Наставлением по радиосвязи», однако понятной каждому русскому человеку аббревиатурой «ПНХ». Сеанс был прерван. За мат в эфире меня могли посадить на «губу», но обошлось: видно, контролирующий «слухач» нарушение проворонил. В это время мы с Поповичем находились в восьми километрах друг от друга, при встрече же лишь посмеялись: я понимал обоснованность его беспокойства - сочувствуя мне. он не хотел терять из-за меня возможность совершенствования мастерства. Кончилось тем, что Петро выполнил норматив на 2-й класс в паре с другим корреспондентом, а я так и остался на прежней позиции, - впрочем, ничего при этом не потеряв. К «октябрьским» праздникам меня даже хотели сделать ефрейтором, но сравняться в звании с фюрером Германии мне так и не удалось: перескочив через сержантство, я к тому времени сдал на первичное офицерское звание…
В нашем взводе служили люди очень разные – и по национальности, и по возрасту, и по уровню развития. Был даже дебильноватый Масалитин – колхозник из русского села Сумской области. Маленький, нескладный, с серыми обманчиво подслеповатыми глазами (видел-то ими хорошо, но из-за бесцветных зрачков казалось, что на них бельма), он был дурашлив и туповат. На «гражданке» работал прицепщиком, но хвастался, что и трактором управлять может. Стали его разоблачать:
- Да знаешь ли ты хотя бы, что такое лошадиная сила? Ну, сколько в ней килограммометров в секунду?
- А эт-то, - сказал Массалитин, по обыкновению, заикаясь, но самоуверенно, . - эт-то с-смотря к-какая л-лошадь!
Как-то раз он получил письмо от землячки и стал читать вслух:
- «Здравствуй, Миша Масалитин Митрохванович!»
Дальнейшие слова потонули в громовом хохоте. Так потом мы его и называли: «Масалитин Митрохванович».
На стрельбище он всегда палил из своего «Калашникова», плотно зажмурив глаза. Вечно попадал впросак,. а иногда схлопатывал заслуженную оплеуху. Как-то раз , подходя к столовой, наш строй обогнал двух-трёх молодок. Кто-то из строя, охальничая, крикнул им:
- Эй, двустволки!
- Ц-централки! – «уточнил» Масалитин, по обыкновению своему чуть запинаясь, и тут же Витька Андреев, человек молчаливый, но скорый на расправу, отпустил ему затрещину. Автор же предыдущей реплики остался без наказания. Неудачнику всегда достаётся…
До перевода в четвёртую батарею служил у нас во взводе «Ось» - Ваня Бирюков. Кажется, они с «Митрохвановичем» были из одного района. Но Ваня – книгочей, «ума палата», философ, любивший порассуждать. Ходил, как иноходец: левая нога ступает – и с нею в лад движется левая же рука, с правой ногой – рука правая…Ещё он напоминал мне идущего на задних лапах гиббона. Голова у Бирюкова – большая и круглая, на лице всегда восторженная улыбка.
Из тех, кто представлен на групповой фотографии нашего взвода, я не рассказывал ещё разве что о Лошанине и Нестерове – это были наши «химики» (противохимическая разведка»), они подчинялись старшему «химику» полка и к нашему взводу были лишь прикомандированы. Однако фактически мы считали их членами своей семьи. Лошанин был родом из, как он говорил, ЯкутИи, многих прелестей цивилизации просто не знал, и это приводило иногда к комическим ситуациям. Однажды на учениях во время привала, разыскивая ёмкость с какой-то жидкостью, стал спрашивать:
- Кто видел алюстру? Где-то тут стояла алюстра…
Мы не сразу поняли, что он просто перепутал, по сходству звучания, канистру с… люстрой! Оба слова были для него новые, одинаково непривычные.
Перед отъездом домой я сфотографировался с двумя замечательными нашими ребятами. Один из них – совсем молоденький Лёня Быков, родом, как и Лошанин, откуда-то из срединной Сибири, то ли с Урала, – был отчаянным матерщинником: чёрные слова так и сыпались из его юных, неиспорченных уст. Тем не менее, это был нравственно чистый, не тронутый ни малейшей гнилью человек. На сборах в Покровке (а Лёня тоже был радистом) сержант В. повадился шляться по ночам к какой-то молодке и, являясь рано утром обратно в палатку, устраивал целые отчёты о своих с нею забавах. Лёня, трогательно окая, в разговорах со мной сильно его осуждал – и при этом без единого непристойного слова:
- Вот скОтина, - говорил он о сержанте. – Женщина дОверилась, а он языком мОлОтит…
Другой мой сосед на том фото – Володя Григорьев из Кузбасса: один из наших взводных интеллигентов. Немногословный, очень чистоплотный, пунктуально добросовестный, он из солдат ещё при мне был выдвинут в младшие сержанты. Умный был и уважительный к людям, - приятно вспомнить. Хорошо, что эта карточка сохранилась; на общем фото (август 1955) его нет – да и, кажется, быть не могло: он прибыл к нам позже – в осенний призыв того же года.
Жаль, нет на общем фото писаря Тарасова, ставившего всех новоприбывших на пищевое довольствие, а также и другого писаря – бурята Степанова, похожего на всех монголов, человека добродушного, но, как многие добродушные люди, невероятно взрывчатого: однажды в казарме на моих глазах он, повздорив с кем-то, запустил в «противника» табуреткой, но, как в большинстве таких случаев, «промахнулся»…
Нет и Вани Конончука – нашего взводного шофёра и, в силу своей предприимчивой натуры, «бизнесмена»-фотографа. Фотография была его маленьким, но приятным гешефтом: перемножьте-ка рублей по пять за снимок (а то и по десять) на количество позирующих… Правда, это в ценах ещё 1955 года, не 1961-го, так что не пугайтесь… А нет фотографа на снимке по той простой причине, что он ведь и снимал!
Ваня-Трёкало, Ваня-Ботало – таковы были его прозвища. Болтун и нахал был ужасный, но именно этим, как ни странно, обаятельный – потому что и нахальство его носило какой-то безобидный, явный, открытый характер. Например, купит Конончук себе баночку «сгущёнки», проделает в ней дырочку – и сосёт, посмеиваясь. Обсосёт, обслюнявит, а потом вдруг оторвётся от неё, протянет банку тому, кто в этот момент, сглатывая слюну, смотрит на него с невольной завистью, и, якобы простодушно, предлагает:
- Хочешь?
От вкуснятины редко кто отказался бы. Но приложиться губами к засмоктанной дырочке вряд ли кому приятно… Ваня это понимает – и громко смеётся над ситуацией, гордый тем, как он здорово придумал: ни с кем не делиться лакомством!
Вообще-то в армии щедро угощают товарищей, презирают жадных. Рассказывали такой случай, происшедший в нашем полку за год до того, как мы прибыли. Один прижимистый солдат хранил в тумбочке посылку и по нескольку раз в день улучал момент, чтобы полакомиться содержимым. Забегая в казарму, он открывал замочек на тумбочке своим ключом и, отгораживаясь собственной спиной от возможных претендентов на лакомство, поглощал его сам. Решив проучить сквалыгу, товарищи подобрали ключик, съели содержимое посылки, а в опорожнённый ящик посадили кота. В намерении опять отведать вкусненькое, владелец посылки раскрыл тумбочку, и из ящика, радостно мяукая, прямо на него выскочил мнимый «вор»…
--------------
Далее читать главу 27-ю: "Переписка ефррейтора Петра Поповича с Институтом красоты".
http://proza.ru/2011/06/24/1213