НА СНИМКЕ: один из хуторов в Литве (к сюжету и персонажам данной главы прямого отношения не имеет; иллюстрация заимствована из Интернета).
* * *
Ну, с «моряками» проблема сложная. Если сам призывник не признаётся медкомиссии в своём недостатке (а многие признаться просто стесняются или, как Локота и Шатуров, намеренно скрывают заболевание, надеясь именно в армии получить действенное лечение), то поди проверь, работает ли у парня внутренний «будильник». Ну, а ещё тяжелее проверить жалобы: может, он просто не хочет служить.
А вот как могли призвать Уникаускаса?!
Этот литовец прибыл в том же прибалтийском эшелоне, что и «фриц-ганс» Нойекайтис – тот, кому поменяли шапку на пилотку. И так же не знал по-русски ни слова. Более того, перед призывной комиссией он предстал глухим на одно ухо! Комиссия, озабоченная планом призыва, закрыла на это и глаза, и уши. Но, как видно, у парня был двусторонний отит; в течение 30-дневного пути, в продуваемом дорожными сквозняками товарном вагоне он простудился и оглох на второе ухо. Оглох – совсем, тотально!
Литовец попал в положение для себя трагическое, а со стороны – трагикомическое. Мало того, что он, крестьянский парень из литовской глубинки, по-русски не знал ни бельмеса, но если бы и знал, то не смог услышать. Как прикажете с ним общаться? Пока ещё он был в карантине, рядом всегда оказывались соотечественники, и то, что командир отделения, взвода, старшие офицеры скажут, переводили ему письменно на бумаге. Но вот всех распределили по батареям, и задача общения с глухим стала гораздо сложнее: не всегда рядом оказывался другой литовец. Да ведь и не приставишь к несчастному адъютантанта-переводчика. Нельзя было и позавидовать командирам этого глухаря: в наряд его не пошлёшь, обучать солдатской науке – невозможно. Даже дневальным возле тумбочки в казарме не поставишь: обязанность дневального - при появлении любого начальника, от командира данной батареи и выше, скомандовать: «Батарея – смирно!» Так Уникаускас ведь и этого не сумеет…
Назначили беднягу вечным уборщиком. Батарея на занятия ушла, а он знай метёт и метёт, под койками да по проходам рачком ползает. И всегда тихий, спокойный, покорный. Поскольку он ничего не слышал и сказать не мог, солдаты – в лад с фамилией и обстоятельствами – дали ему хотя и весьма непристойное, но чрезвычайно выразительное прозвище «Нихуаускас». - «Выражается метко русский народ!» (Н. В. Гоголь).
Казалось бы, картина ясная: надо срочно освидетельствовать человека и, если он и в самом деле глух, как тетерев, то немедленно отправить домой, а если выявится, что это симуляция, - судить подлеца. Но это только в кино армия предстаёт как точный механизм: «Прибыть ровно в восемнадцать ноль-ноль!» - «Слушаюсь!» - «Так точно!» - «Никак нет!» Вообще-то, на самом деле эти формулы изрекают на каждом шагу, но на практике нередко встречаешь страшное разгильдяйство.
У меня разбились очки, и доктор Мищенко обещал свозить в госпиталь, в Ворошилов, чтобы выписать там рецепт и заказать новые. Долго пришлось ждать, когда он соберёт несколько человек на консультацию к специалистам. Наконец уже в разгар зимы «кворум» сложился, лейтенант посадил нас в будку «доджа», и мы поехали. Был среди нас и «Нихуаускас» - сидел безучастно и молчал. Да и не с кем ему было даже «переписываться»: других литовцев в машине не было.
Поездка стала для нас замечательным развлечением. Мы впервые за много месяцев оказались в городе. Мищенко разрешил даже зайти в универмаг, предупредив лишь, чтобы не попадались на глаза патрулю: одеты мы были не по форме. У меня на ногах, например, были валенки, что допускалось лишь в карауле и в походе. Но здесь, в центре города, положено было ходить лишь в сапогах, да притом – до блеска надраенных. В Приморье (и не только в нём) города были напичканы войсками, патрули свирепствовали. Ворошилов-Уссурийский, где, помнится, находился штаб Пятой армии, не был исключением.
В магазине мы разбрелись, я отбился от товарищей и, считая, что они уже ушли, вышел на улицу. Прямо на меня надвинулся патруль – офицер и двое солдат. Без очков я не сразу их разглядел, но, заметив,. сразу же нырнул обратно в магазин – и вышел через другую дверь… прямо в объятия той же тройки.
- Товарищ солдат, предъявите увольнительную…
- У меня нет: я не в увольнении, меня полковой врач сюда привёз на консультацию…
- А зачем же вы вошли в магазин? И почему нарушили форму одежды?
Короче, увезли они меня в комендатуру. Но следом явился наш Мищенко. Стал показывать свои документы, список привезённых на консультацию в госпиталь, выдумал, будто я без очков ничего не вижу, поэтому отбился от своих и в поисках группы случайно забежал в магазин… Словом, отбил меня доктор у коменданта!
Уникаускас всё это время, сидя в машине, сохранял безучастный вид. Приехали в госпиталь, вошли в приёмное отделение – небольшую комнату с лавками у стен. Выяснилось, что надо подождать. Ждёт и наш глухой – ко всему равнодушный, тихий, спокойный… Вдруг на всю комнату раздался звон рассыпавшейся денежной мелочи – целая пригоршня монет выпала из кармана нашего доктора, когда он вытаскивал оттуда носовой платок. Ребята бросились её подбирать – Уникаускас даже не оглянулся. Доктор, всё время выделявший меня из других и, как я заметил, именно мне демонстрировавший свою медицинскую компетентность, объяснил:
- Это я нарочно из кармана горсть монет выбросил: есть такой приём проверки слуха. Если человек симулирует глухоту, а на самом деле слышит, то от неожиданности непроизвольно бросается на звук просыпавшейся мелочи – и тем себя выдаёт.
«Что за глупости! – подумалось мне. – Привёз человека на экспертизу – и сам же устраивает ему зачем-то предварительную проверку. Так ведь там, в полку можно было опыт проделать: разоблачил бы симуляцию - и сюда везти было бы незачем…»
(Через несколько лет вспомню этот случай, впервые прочитав рассказ «Иваны» из бабелевской «Конармии»: дьякона Ивана Аггеева призвали в Красную Армию, он сказался глухим, и бойцу Акинфиеву, тоже Ивану, поручили отвезти его в Ровно – «на испытание». Но Акинфиев по дороге сам «испытывает» тёзку, время от времени стреляя у того под самым ухом – то под левым, то под правым. От этого симулянт, ещё не доехав до комиссии, и в самом деле оглох!)
Уникаускаса в госпитале оставили на обследование и хорошенько проверили (уж, наверное, не доморощенным, мальчишеским способом нашего полкового эскулапа). Глухота подтвердилась. Несчастный был комиссован. Но как же отправить глухого за десять тысяч вёрст в Литву? Одного – нельзя! И в сопровождающие ему дали Карначёва.
Ефрейтор Карначёв был писарем «секретки». Это означало, что он проверен органами, допущен до всех военных тайн, какие там, в секретной части штаба, хранились. Такие люди – обычно хорошие службисты, на них лежит печать удачи и благополучия. Карначёву с этой командировкой повезло: «батя» (командир полка) разрешил совместить её с отпуском, с выездом на родину. Старший писарь был родом откуда-то из среднерусской деревни, - кажется, Калужской или Рязанской области.
- Отвезёшь этого глухаря, - сказал «батя», подполковник Якимов, - и поезжай к родным на десять дней: заслужил!
Примерно через месяц ефрейтор вернулся – и вот что рассказал.
В дороге сопровождаемый вёл себя спокойно, никуда один не уходил, ни с кем не общался, сидел молча все десять дней пути до Москвы, а там ещё сколько-то – до Литвы. Аккуратный, вежливый, деловитый и трезвый Карначёв, плечистый коротышка, добросовестно и заботливо ухаживал за массивным, рослым, но таким беспомощным литовцем… Так спокойно доехали и до райцентра, а потом – уж не помню на чём – и до хутора, где Уникаускас жил, пока не призвали.
- Вот входим мы во двор его родного дома, – рассказывал ефрейтор. – Дом большой, просторный, хозяйство, сразу видно, справное, двор огромный, сараи, хлев; куры по двору бродят, в хлеву какая-то скотина стоит, в углу двора молодой мужик по хозяйству возится. Тут же и куча дров – наколотых и ещё в чурках, и топор брошен… Как вдруг наш Уникаускас хватает в руки топор – и, занеся его над головой, бросается на этого мужика. Тот, лишь его заметил, - бежать, этот – за ним! Братцы, честно признаюсь: я было растерялся. Вот уж чего не ожидал – того не ожидал! Ну, что делать? Кого на помощь звать? И на каком языке?! А наш глухарь всё бегает за братом (оказалось, это брат его родный!), брат от него убегает – как в догонялки играют! И я тоже за ними побежал. Кричу: «Брось топор! Брось топор!», да ведь он и не слышит, и по-русски – ни хрена…. Сам что-то кричит, но по-ихнему, глаза кровью налились… Тут на весь этот шум прибежали то ли соседи, то ли родня, мы вместе отняли у него колун…
Уж после-то мне объяснили по-русски: наш-то ведь хронически больной был на уши. А его всё-таки забрили. И он решил, что это брат родной так подстроил. Может, и правильно решил: у них там какие-то дела крестьянские, споры о наследстве, между братьями несогласие. Он считает – братец взятку дал военкому, чтобы его, нашего-то, призвали и чтоб в свою пользу верней куш отхватить.
Стало быть, глухарь все дни в поезде мечтал о том, чтобы с братом расправиться. Укокошить его хотел. Вот вам и Нихуаускас!
Читать далее главу 20-ю "Молодость дедовщины" http://proza.ru/2011/06/24/1053