Грабиловка. Рисунок Нинель Шаховой.
* * *
В Чугуеве, то есть на первой же остановке, произошёл случай, невероятно меня поразивший. Поезд остановился на дальних путях, возле будки путевого диспетчера. Дело было вечером, и внутри горел яркий свет настольной лампы. Но людей не было, а на диспетчерском столе лежали какие-то служебные бумаги. На моих глазах туда вошли ребята из вагона Додика (его самого, слава Богу, среди них не было), переложили бумаги на пол, а стол и стулья с хохотом выволокли из будки и утащили во тьму. Эшелон тронулся дальше. Наутро, проведав Додика, я увидел, как группа ребят, сидя на краденых стульях за краденым столом, с упоением забивает козла.
В том вагоне ехали только городские ребята, среди них и еврейские мальчики из интеллигентных семей – помню, например, Борю Бержановского. Не утверждаю, что он, но, примерно, такие же, едва отъехав на полсотни километров от родного дома, легко расстались с простейшими условностями культуры и, ради пустой забавы, временного и не обязательного «комфорта», походя прихватили чужое. Примечательно, что там, на станции, никто, видимо, не попытался вернуть краденое. А ведь сделать это было проще простого, телеграфировав на следующие станции по пути следования эшелона и устроив на одной из них элементарный осмотр вагонов… Но нет, мои земляки беспрепятственно пользовались добытой мебелью все двадцать суток пути!
Лиха беда – начало. Эшелон всё дальше и дальше уносил нас по хорошо известному мне, недавнему беженцу, маршруту: Поворино. Воронеж, Лиски, Сызрань, Саратов… «Резерв Главного Командования помещался уж слишком далеко от «треугольника», очерченного майором Охапкиным или фантазией Додика... Пересекли Волгу, приблизились к Уралу… «А за Уралом – Зауралье, а там своя, иная даль» (А. Твардовский). Великая русская литература! «Мелькают вёрсты, всё отстаёт и остаётся позади...» Это – Гоголь. Ну, ладно, он – «хохол», славянин, русский писатель, в его устах так естественны эти слова: «Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далёка вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе…» Но отчего же мне, презренному там жиду, сбежавшему от угрозы погромов, от тамошних нелепиц, неурядиц и неустройств, - отчего мне так внятны и дороги эти его слова? Отчего они так пронзают сердце? «Почему слышится и раздаётся немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня?» Только что, мучительница моя, проехал через тебя вширь, поперёк: побывал у отца – в вороватой Воркуте, у матери – в мордовском, мордующем Дубравлаге, - и вот теперь мчусь вдоль – по долгой твоей, на полмира протянувшейся, длины, в пока ещё знакомые, а дальше – неведомые, таинственные глубины твоей Азии… Здесь, сейчас, на Ближнем Востоке вспоминаю тот путь на Восток иной, родной, Дальний и, вопреки всему, близкий сердцу – и снова по-молодому волнуюсь. «Русь! чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами?» Нет, не родился, так и не появился на свет богатырь, вымечтанный зябким, долгоносым и гениальным украинским карликом, но мне, о родина моя бедная, ты от того не менее дорога… Снова в старческой моей мечте «быстро лечу я по рельсам чугунным» вслед за гениями твоими, снова вижу тебя, словно въявь – и плАчу, плАчу о тебе вместе с ними – и с тобой. «…у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!»
…«Держи, держи, дурак, - кричал Чичиков»… Это он и мне кричал, а не только лишь своему кучеру. Кажется, и я, как Селифан, не туда заехал: вон уже свежеиспечёные, без году неделя, израильские патриоты возмутились моей любовью к «доисторической», как они говорят, родине, - пора возвращаться к рассказу.
Прихваченную мной «поллитру» распил с попутчиками, двух дней хватило, чтобы прикончить довольно скудный запас домашнего провианта, ещё на день-два достало тех нескольких десятков рублей, которых должно было хватить «до Киева»… А дальше стало голодно. Нас кормили регулярно и обильно, однако – редко: лишь дважды в день. И лишь тем. что варилось в котлах. Хлеба не только хватало – он ещё и оставался, накапливался. Но с раннего утра (завтрак) до не слишком раннего вечера (обед) все мы успевали проголодаться, а вот перекусить было нечего. Ни кашу, ни, особенно, борщ в тряском вагоне «на потом» не оставишь, не спасал и излишек хлеба, а молодой организм требовал своего.
Предприимчивый Додик быстро нашёл выход. На нём – единственном во всём эшелоне – была замечательная отцова офицерская форма ещё фронтовых времён: суконные галифе и гимнастёрка, хромовые сапоги… Большой, плечистый, он во время стоянок важно ходил вдоль вагонов, мозоля глаза сопровождавшим нас старослужащим солдатам и сержантам. По установившемуся в Советской Армии обыкновению, новобранцев развозили по частям именно те, кому оставалось всего-ничего до демобилизации (словечка «дембель» в широком ходу ещё не было). Каждый из таких «ветеранов» заранее старался принарядиться и прибарахлиться: перешивал свою «шинелку» и шаровары не по форме, а «чтоб покрасившее», при случае приобретал на стороне что-нибудь щегольское, - неважно, если офицерское или даже генеральское: невесты в сёлах и на рабочих окраинах в Уставе внутренней службы не разбираются, тонкостей формы одежды не понимают, зато хорошее сукно от «Ха-бе-бе-у» («хлопчатобумажного, бывшего в употреблении») отличат запросто. И вообще, как известно, женское сердце падко на эффекты. Уж так хочется демобилизованному воину по возвращении домой покрасоваться перед девками! К Додику стали приставать: «Махнёмся, керя?!» Или даже: «Продай!» Многие его уже звали по имени, только не «Додик», а «Дима». Масти он был светлой, смахивал на прибалта, и Димой было жить полегче, нежели Додиком… .
И вот он – Дима, или Додик, - сообразив свою выгоду, договорился с одним поваром: тот будет его всю дорогу прикармливать мясцом из котла, за что получит в конце пути гимнастёрку и галифе с Димы-Додика «плеча»).
Добряк Додик решил и меня подкормить. На одной из станций, где стоянка предстояла долгая.. мы подошли к одному из кухонных вагонов, и ловкий повар, воровато зыркнув по сторонам, проворно сунул моему благодетелю огромный кусок варёного мяса из борща. Мы скорее поспешили прочь и, лишь отойдя довольно далеко в сторону от своего эшелона, спохватились, что у нас нет с собой соли. Да и запить было нечем. Пришлось жевать всухомятку пресное и оттого невкусное мясо. Не помню, повторялись ли такие трапезы, но отчего они прекратились – о том отдельно и чуть погодя.
Есть хотелось не нам одним, но многие решали проблему гораздо проще. На станциях, особенно на маленьких, вдоль всего пути есть, хоть и небольшие, базарчики. К пассажирским поездам бабки местные выносили пироги, варёные яйца, помидоры с огурчиками и разную-прочую снедь. Новобранцы принялись напропалую грабить бабок. Один отвлекал торговку разговором: «приценивался», «торговался». Увлекшись процессом, она теряла бдительность, а оглянувшись, уже не обнаруживала корзинку с товаром: её утащил сообщник «покупателя». Бабка, спохватившись. хотела хоть этого поймать, но его как ветром сдуло…
Обнаружились такие «герои» и в нашем вагоне. Я, помню, стал спрашивать у одного из них:
- Ну, вот скажи: а если бы вот таким способом твою родную мать ограбили? Ведь эта женщина, у которой ты пироги унёс и сожрал, – она ведь тоже чья-то мамаша?
В нашем вагоне только четверо или пятеро были горожане – остальные все из сёл харьковской и Сумской областей. С некоторыми мне потом предстояло служить и дружить. Но сейчас моя «политработа» оставалась втуне: парень глядел на меня равнодушно и тупо, да ещё и «лыбился»…
Вместе с нами ехали два старослужащих солдата. Один, западный украинец Вася, ведал только нашей маленькой группой харьковчан, все же остальные состояли под началом у разбитного, говорливого белоруса по имени Володя Комель. Туповатый и осмотрительный Вася (тот самый «бандера», по слову которого - «нэ полёжено» раскрывать маршрут эшелона) сам того не желая, взял да и выболтал эту «военную тайну». В рассказе о своей службе он несколько раз употребил слово «сопки»: «пойдёшь на сопку», «у нас в сопках» и т. п. Невдомёк было простаку, что в моём лице он имеет дело с литератором, который разбирается в местных особенностях русского словоупотребления. Да ведь горы сопками называют в Советском Союзе лишь на Дальнем Востоке… Ну, может быть. ещё где-нибудь в Забайкалье.
- Вы нас в Приморье везёте, - объявил я ему как человек, читавший фадеевский «Разгром». Он растерянно заморгал, а я невеликодушно объяснил ему ход своего умозаключения. Бедняга смутился и даже явно перепугался. Стало понятно, что я угадал.
Между тем, мы очутились за Уралом. Проехали памятный мне с войны Златоуст. Я, волнуясь, наблюдал со склона горы, вдоль которого тянулся состав, панораму металлургического завода внизу, в котловине между нескольких гор. А на другой стороне этой гигантской воронки – заводской посёлок, в котором мы жили в 1942 – 43 году. Потом пошли зауральские степи, город Курган, где невзгоды военных лет пережила в детстве моя жена, а за ним – станция Петухово, куда во время войны командированный туда отец взял меня с собою, чтоб подкормить в сельской местности… Дальше пошли места мне вовсе незнакомые.
Сибирь запомнилась своими охальными девками. Местами поодаль от насыпи стояли группы то ли путевых, то ли ещё каких-то работниц, наши парни кричали им из вагонов разную жеребятину, но те не только не смущались, а, напротив, отвечали похабными жестами и телодвижениями. Некоторые даже заголяли бёдра, поднимая подолы над головой – и оказывалось, что на них под юбками нет ничего – словно они заранее готовились к таким «стриптизам» (в ТО время и слово-то такое в русский язык ещё не вошло). Теперь понимаю, что это, скорее всего, были заключённые, - возможно, расконвоированные.
А «грабиловка» продолжалась, приобретая довольно забавные формы.
Однажды где-то в Западной Сибири на одной из остановок мы застали торговлю арбузами с грузовика. В кузове лежала их целая куча. Видно, из глубинки подвезли – возле машины стояло несколько покупателей из местных. Мгновенно толпа призывников устроила у заднего борта машины толчею – с криками и даже с «дракой». Пока недогадливый продавец урезонивал «дерущихся» и отвечал на вопросы набежавших «покупателей», за его спиной от грузовика к вагонам протянулась целая очередь, а точнее – цепочка новобранцев. Кто-то за спиной у торговца залез прямо в кузов, и за каких-то пять минут, перекидывая полосатые шары по конвейеру из рук в руки, завтрашние воины обчистили машину, перегрузив почти всё её содержимое в эшелон! Когда мужик оглянулся – было уже поздно: цепочка рассыпалась, поезд – ту-ту! – и поехал, увозя весь урожай какой-то колхозной бахчи.
Но эта забава – ещё сравнительно невинная. Бывали случаи посерьёзнее. В тот год в армию призвали даже недавних уголовников-лагерников. Один из них на остановке где-то в поле, у семафора, прогуливался около состава по вьющейся вдоль путей тропинке. Вдруг навстречу по этой тропке едет на велосипеде пожилой железнодорожник: может быть. стрелочник или путевой обходчик. Блатняк заступил велосипедисту дорогу, заставил спешиться, силой отобрал велосипед, а когда старик попробовал протестовать – дал ему по шее и унёс машину в свой вагон. И никто даже слова поперёк не сказал! До сих пор удивляюсь: как такое сходило с рук? Ведь всё-таки нас сопровождали офицеры, сержанты. На каждой станции – телеграф, телефон, на станциях узловых – комендатуры… Но никакой реакции на все описанные эксцессы – не было. Один из таинственных вагонов в конце состава представлял собой гауптвахту на колёсах. Но она пустовала: в буквальном смысле – до первой крови. Либо ни один сигнал не настиг наш эшелон, либо, скорей всего, наше начальство их игнорировало, считая, что дело идёт о пустяках.
Да ведь и в самом деле, не пустяк ли – такое вот ароматное происшествие: глубокой ночью эшелон остановился возле какого-то сибирского села. Одна из больших бревенчатых изб, со всеми её пристройками и службами, стояла к железной дороге ближе других – как бы на отшибе. Все обитатели (уж не знаю, сколько их там было в огромном крестьянском доме) мирно спали и, должно быть, видели красивые сны, когда туча полуночников из нашего эшелона обсела, не сговариваясь, эту отдельную избу – спинами в её сторону. Мерзавцы обнажили зады – и в один момент наваляли добрые кучи, после чего впрыгнули обратно в вагоны и уехали служить Родине. Вот оно, «коллективное творчество масс»! Легко себе представить чувства хозяев дома, проснувшихся поутру и обнаруживших возле своего дома благоухающий «ведьмин круг»!
Хулиганство, конечно… Позволительно, однако, спросить: перевозя массу людей в вагонах для скота – разве не предопределяла этим «народная» наша власть свинское их поведение? Где мы должны были отправлять свои естественные надобности? Ответ: где придётся. Ни на одной станции, включая самые крупные, у пассажира такого поезда не было возможности воспользоваться общественной уборной без риска отстать от эшелона. Ведь состав шёл вне какого-то чёткого графика, и никогда мы не знали заранее, на какой станции сколько времени будем стоять. Поэтому крупные дела оформляли всегда наспех во время стоянок где-нибудь у светофора или семафора – хорошо, если рядом оказывались кусты…
И вот на эту тему ещё один сочный, ароматный эпизод. В нашей маленькой харьковской команде был Витька Сотник – длинный, худой, чернявый парень. Однажды вскоре после того как наш поезд отошёл от очередной станции (и, значит, скорее всего, до следующей оставалось часа полтора), этому Витьке, что называется, приспичило… Как быть? Не выставишь ведь голый зад на обозрение всей родной стране. Хотя и такой проект ребята ему предлагали. Но молчаливый Сотник на это ничего не ответил. Он ни слова не говоря подошёл к слуховому окошку, какие бывают в каждом товарном вагоне под самым потолком, вылез наружу до половины, ухватился там за край вагонной крыши и – жилистый, цепкий – вытащил на полном ходу сам себя, как Мюнхгаузен, туда, наверх! Через некоторое время - ногами вперёд – через окошко же вернулся в вагон весьма довольный: «Порядок!» А мне в поэтическом воображении всё это представилось как некий символ: внутри сорок человек на правах восьми лошадей мчатся в неизвестность, а над ними, на вагонной кровле – блюдечко дерьма…
Вот так приходилось решать в дороге большие вопросы бытия. Что же до малой нужды, то, не чинясь, справлялись с нею прямо на ходу из открытых дверей вагона. Что, по правде говоря, тоже не слишком вписывается в правила приличий цивилизованного общества. Так не был ли описанный (…и обкаканный!) эпизод с «ведьминым кругом» чем-то вроде неосознанного протеста юных человеков против бесчеловечности умудрённого годами начальства страны?!.
Иногда, впрочем, наши мальчики благодетельствовали по пути со всей широтой славянской души. Хлеб у нас оставался целыми буханками, и вот, бывало, на ходу они ухитрялись забрасывать буханки в отворённую дверь путевой будки. Хозяин будки стоит с флажками – и не видит, что в его каморку влетел щедрый подарок…
И всё-таки проделки нашего харьковского эшелона были детскими забавами по сравнению с тем, что сотворили донецкие шахтёры. Наши эшелоны то и дело обгоняли друг друга. Но где-то уже под конец пути, не то в Благовещенске, не то в Хабаровске, мы их обогнали окончательно. Они там стояли уже третий день: шло нешуточное следствие. Дело в том, что на одной из предыдущих станций группа негодяев, забравшись в киоск «Союзпечати», изнасиловала киоскёршу…
На всю жизнь меня поразила не столько даже безнаказанность преступлений, сколько их предопределённость всей системой перевозки призывников. Неужели так уж трудно обеспечить порядок? Достаточно было не обезличивать рекрутов, выдать им временные удостоверения, патрулировать со всей строгостью вдоль эшелона любую из его стоянок, установить ответственность сопровождающих за доверенные им группы, строго взыскивать с провинившихся. Но огромной важности дело заведомо бросили на самотёк, не считаясь с огромными материальными и моральными потерями, которые были неизбежны при установившейся системе рекрутчины.
Всё же великий транссибирский путь запомнился не столько описанными ЧП, сколько величавой своей красотой, захватывающими дух просторами. Особенно в душу запал Байкал, вдоль которого поезд шёл тогда чуть ли не целый день, то ныряя во тьму тоннелей, то вновь вырываясь на свет. Запомнились чистые стремительные реки, иногда сопровождавшие эшелон (или это он их сопровождал?) по несколько лет подряд. Запомнились кочки и болота в Еврейской автономной области, вывески на двух языках с названиями станций: по-русски и – о чудо! – на идише…
От Хабаровска свернули на юг в Приморье. Постепенно эшелон стал укорачиваться: отцепляли вагоны, прибывшие к месту. В Спасске мы простились с Додиком, который был уже здоров, а мог ведь и не доехать, потому что…
Но тут надо вернуться на пару тысяч километров назад.
-----------------
Читать далее главу 6-ю "ЧП на колёсах" http://proza.ru/2011/06/23/846