НА СНИМКЕ: Додик (Дима) Квят. Мой "керя" (помните? тот, кого пырнул ножом в спину сявка из нашего эшелона...) прислал мне свою "фотку" из Спасска-Дальнего, где и служил. Как видим, у них на вооружении были ещ. "допотопные" автоматы ППШ. А у нас - тогда ещё считавшиеся секретными АК (автоматы Кашашникова) и карабины СКС (самозарядные карабины Симонова). Моим личным оружием был "калаш" - я его обожал!Очень умная и безотказная машинка! Может, ещё и потому обожал, что оказался отличным стрелком. И мне казалось (а, может, так оно и было?), что это не я отличный стрелок, а он - АК №5263, боевой заряженный...
* * *
Один из первых образчиков советско-армейского фольклора – весёлая получастушка: «Через день – на ремень, через два – на кухню!» Популярная речёвочка отражает реалию солдатского быта, основанного на сочетании повседневного ратного труда с хозяйственным самообслуживанием. Мне выпало на собственном опыте изведать такую жизнь: аккурат с обозначенной в стишке периодичностью ходить в караул и на пищеблок.
О кухонном наряде уже немного рассказано выше. После того неудачного случая, когда я, не выдержав невыносимой боли в нарвавших ногах, сбежал из кухни в казарму, мне довелось много раз бывать кухонным рабочим, я втянулся и привык. Правда, это уже когда ноги пришли в порядок.
Пищеблок солдатской столовой на 2000 человек – это целое предприятие. У нас, например, было шесть котлов: пять – 500-литровых – для супов и каш и один – половинного размера: для чая.
«Зачем так много?» - спросит неискушённый. Но пока один котёл отмывают от остатков предыдущего варева, в другой, уже отмытый, закладывается очередное блюдо. После чая драить котёл не надо – вот он и есть лишь один. Но всё это означает, что кочегару (он тоже из суточного наряда) надо пошевеливаться. Некоторые, однако, любили ходить в наряд именно кочегарами – особенно зимой, когда возле печей так кстати можно согреться. Если правильно организовать свой труд, то удастся временами прикорнуть, «покемарить» (соснуть)
… Мне, однако. ни разу не выпала эта должность. Зато в варочном цехе и посудомойке бывал чаще, чем хотелось.
Самым лёгким и для большинства соблазнительным был наряд на кухню офицерской столовой. Она была в том же здании пищеблока, но в отдельном его помещении. Привлекательность этого местечка состояла, во-первых, в куда меньшем, чем на солдатской кухне, объёме работ. Ночью можно почти легально поспать несколько часов. Кроме того, на офицерской кухне солдата могут угостить котлетами, жареной картошкой… А ведь в солдатском рационе жареное вообще не существует! Вот почему на право пойти в этот наряд в каждом подразделении записывались в особую очередь.
Я очень скучал по жареной картошке – моему с детства любимому блюду. Однако, побывав на офицерской кухне один-единственный раз, стал решительно отказываться от этого наряда, переуступая свою очередь желающим. Причина – единственная: моё интеллигентское чистоплюйство. В офицерской столовой поварами и официантками работали женщины – вольнонаёмные служащие Советской Армии (как правило, жёны офицеров и старшин-сверхсрочников). Они безобразно матерились. И я, выдерживавший день за днём и месяц за месяцем отборнейший мат из мужских уст, да и сам не стеснявшийся в выражениях, совершенно не выносил ту же брань, если она исходила из уст «прекрасного пола». Никому не объясняя причину, просто ни разу больше не ходил в этот наряд. Благо, охотники всегда отыскивались.
Зато научился управляться с несложными, но многотрудными обязанностями рабочего в столовой для солдат. Особенно тяжко приходилось во время мойки котлов. Надо было стать коленками на ещё горячую печь и, стоя раком над пышащим жаром котлом, сунув в его отверстое жерло голову и полтуловища, отскребать длинным ножом и оттирать мокрой тряпкой остатки пищи, присохшей ко дну и стенкам. Работа поистине адская.
Характерна при этом «гигиена» процесса. Тряпки для такой работы не выдавали, и мы были вынуждены, «проявляя солдатскую находчивость», отрывать куски от тряпок, используемых для мытья полов. Чтоб скорее отмокли приставшие (чаще всего – пригоревшие) остатки каши, пользовались кусочками хозяйственного мыла. О последствиях такой технологии рассказ впереди.
Парадокс в том, что требования к санитарному состоянию пищеблока были, казалось, весьма высоки, контроль - постоянный. Например, качество мытья посуды проверялось дежурными по части и полковыми врачами (столовую контролировали два таких дежурных и два врача: из нашего полка и из танкового), и делалось это с чрезвычайной тщательностью. А иногда – с придирчивой строгостью. Например, не раз приходилось наблюдать, как врач, проведя ногтем по тыльной стороне только что вымытой дюралюминиевой миски, демонстрировал начальнику столовой остатки жира на своём ногте и требовал перемыть всю посуду! Это надолго задерживало обед, ужин или завтрак, ломало распорядок дня, отодвигало на более позднее время начало столь редких развлечений – например, кинофильма. Но «во имя чистоты, безопасности, борьбы с пищевыми отравлениями и кишечными инфекциями» на это наши начальники шли. И вместе с тем совершенно не заботились о той же чистоте и безопасности в организации мытья котлов, разделочных столов, да и всего варочного цеха.
Попав в солдатскую столовую сначала в качестве простого едока, я первое время никак не мог понять: почему многие миски из «дюраля» так измяты и искорёжены, как будто их черти месили… Но однажды, работая в посудомойке, увидел, как после приказания дежурного по части – перемыть посуду один из старослужащих с досады схватил деревянную, похожую на весло, мешалку (повара с её помощью мешают кашу в котле) и принялся с остервенением ворочать ею миски в цементированном корыте с водой…
Бывало, наишачишься над котлом, только-только вознамеришься пересидеть пяток минут в холодке, отдохнуть, дух перевести, как спешит какой-нибудь повар (их почему-то множество было из узбеков и других среднеазиатов. А иногда – из прибалтов). – бежит и вопит на ходу:
- Рбочий! Рбочий! АсЕх памИт, жьжива-жьжива! (то есть – «живо помыть пол в цехе»).
И если ты ещё медлишь, надеясь отсидеться, или пускаешься в спор («и так, мол, чисто…»), – хватает ведро с водой и выливает её на цементный пол. После чего спорить уже бесполезно, и единственный выход – собрать всю воду тряпкой и протереть пол насухо. То есть – хорошенько вымыть его!
В суточный наряд заступали часов в шесть или семь, освобождались на другой день в это же время… Как правило, соснуть не удавалось, - разве что на часок-полтора. Иногда и в самом деле частота таких нарядов соответствовала формуле: «Через два (дня) – на кухню…!»
*
Теперь о «Через день – на ремень…», то есть о караульной службе. Это вообще существенная часть солдатчины в любой армии на протяжении веков. Русское название должности «человека с ружьём», стоящего на посту и охраняющего определённый объект, накрепко связано с понятием времени: «час» во многих славянских языках – это и есть время. Прежде говорили: «стоять на часах», потом стали это называть караулом, караульной службой, отсюда и русское междометие: «Караул!», вовсе не обращённое к какому-либо воинскому наряду, но звучащее как призыв о помощи в момент смертельной опасности. Кричат же: «Караул! Тону!», вовсе не надеясь, что прибежит караул – и спасёт.
Но в армии караул – это именно вооружённая воинская команда с конкретным кругом обязанностей по охране военных и военно-хозяйственных объектов. На практике большое значение имеют те правила (уставы), по которым караулы несут службу в той или иной национальной армии.
Меня поразило, что в этой деятельности, похожей в принципе на детскую игру, всё совершенно всерьёз. Вот разводящий привёл смену на пост. Нередко их здесь всего трое – то есть кроме него лишь часовой и сменяющий его караульный. Что бы помешало им обойтись, например, таким диалогом:
Разводящий (сменяемому часовому). Ну, как оно ничего?
Часовой. Да так-то вообще всё спокойно, только стоять надоело.
Караульный, заступающий на пост. Ладно, проваливайте уж оба… Да смотрите не проспите – смените меня во-время!
Разводящий. Ну, бывай, Вася. Пошли, Микола…
Вне службы подобный тон разговора вполне возможен. Однако во время пребывания в наряде такого не услышишь ни-ко-гда! Смена производилась – и в этом была огромная конструктивная сила Советской Армии – всегда в соответствии с Уставом. Разводящий идёт впереди. Следом за ним – походным шагом, но обязательно в ногу – один или несколько караульных, каждый из них – на определённый пост. Часовой, завидев всю цепочку, окликает:
-Стой! Кто идёт?
Разводящий обязан ответить - и отвечает:
- Разводящий со сменой!
В тёмное время суток часовой обязан отдать команду:
- Разводящему - осветить лицо!
И разводящий (или начальник караула, дежурный по части, пусть даже командир полка, да будь там хоть сам министр обороны!) обязан выполнить требование часового. Убедившись, кто перед ним, часовой командует:
- Разводящий – ко мне, остальные – на месте!
И лишь подойдя к часовому, разводящий отдаёт команду караульному:
- Рядовой Петричко, на пост – шагом марш!
Караульный подходит – и лишь тогда начинается официальная передача поста. Часовой отчитывается: «Пост номер шесть: склад ОВС. Двое дверей, два внутренних и два висячих замка, четыре печати; склад продуктов: дверей – три, замков висячих – три, печатей мастичных – три. Пост сдал.
И слово в слово всю эту хреновину повторяет сменщик, добавляя в конце:
- Пост принял!
Разводящий отдаёт команду:
- Рядовой Рахлин, с поста – шагом марш!
Рахлин пристраивается в хвосте всей колонны караульных, которая и следует дальше за разводящим, пока на всех постах не произойдёт смена. Сменившиеся возвращаются в караульное помещение. Теперь на следующие два часа их черёд – отдыхать, но не спать, а бодрствовать. Разрешается читать уставы, разговаривать, но не мешать отдыхающей, спящей смене, которую через два часа разбудят и уведут на посты, а только что бодрствовавшая смена уляжется (не раздеваясь и не разуваясь) на топчаны – поспать два часа. После чего снова отправится на посты. И всё повторится по той же схеме с неукоснительным соблюдением уставной процедуры.
В серьёзном отношении к этой игре – залог успешного несения караульной службы.
В чём всё же нередко отступали от устава, так это в распределении времени. Положено при нормальных погодных условиях на трёхсменном посту стоять по два часа. В этом случае всем выпадает по восемь часов в сутки спать и по восемь – охранять пост. Однако отдых в бодрствующей смене – несколько меньше восьми часов, потому что каждый, сверх восьми часов охраны доверенного основного поста, должен ещё и по 30 – 40 минут отстоять на посту у караульного помещения: его ведь тоже надо охранять, но специального трёхсменного наряда сюда не назначают – эта обязанность распределяется между всеми караульными.
Разорванный на куски сон – тяжкая подробность данного наряда для молодого организма. Поэтому при малейшей возможности солдаты стараются этот распорядок себе облегчить. Например, в летнее время сдваивают период стояния на посту – находятся там не по два, а по четыре часа. Тогда соответственно меняется и время бодрствования, и время сна. Начальство на эти вольности смотрит порой сквозь пальцы.
Как-то раз мне пришлось нести службу на так называемом караульном посту – возле магазина «Военторг». Это, фактически, работа ночного сторожа, и солдат, стоя на таком посту, является не часовым, а лишь караульным, так что его обязанности упрощены, а ответственность не столь высока. И потому, с молчаливого согласия начальника караула и несмотря на жестокую, ветреную приморскую зиму, мы, двое назначенных на этот пост, разделили тёмное время суток (когда магазин и подлежал охране) поровну – каждому выпало простоять на морозе и под резким ветром по семь часов! Благо у нас был на двоих тулуп и на каждого по паре хороших валенок. Но насколько томительным было это стояние – помню до сих пор!
Солдатский фольклор метко запечатлел главную особенность караульного быта. «Что такое часовой?» - один из наиболее частых вопросов на ежесуточном разводе заступающего в наряд караула. Официально отвечать полагается, примерно, так: «Часовой – это вооружённый караульный, находящийся на посту и выполняющий боевую задачу по охране определённого объекта». Народ, однако, придумал свой вариант:
Часовой – это труп,
Завёрнутый в тулуп,
Проинструктированный до слёз
И выставленный на мороз.
Более точный словесный портрет любого часового, несущего службу в условиях русской зимы, нельзя представить. Но «инструктировали до слёз» не только зимой, а в любую пору года. «Обязанности часового на посту», «права часового» и различные варианты предусмотренных уставом действий должны были знать и уметь рассказывать все. В 18 или 18.30 ежедневно возле штаба полка проходил развод караула. Рядом – штаб танкового полка, и там тоже развод, только более торжественный, потому что у танкистов был полковой оркестр. Каждый раз их начальник караула при появлении дежурного по части командовал:
- Караул – смирно! Для встречи с фронта слушай, на кра-ул!
Ровно та же процедура была и у нас, но – без оркестра.
Дежурный долго расспрашивал и накачивал караульных и разводящих. Но ведь кроме того у нас и в режиме обычной учёбы были занятия по несению караульной службы. С первых дней рассказывали нам всякие апокрифы о том, что случалось в других частях, и доводили нашу бдительность до полного идиотизма. Потом, с течением времени, каждый научался вести себя на посту спокойно, действовать без истерики. Но в первое время после принятия присяги молодые солдаты бывали обычно заряжены истерией новичков, а потому несли караульную службу нервно и были способны стать виновниками разных ЧП. Примерно в это же время рецидив панических настроений наступал и у тех, кто вступал в преддемобилизационный период – эти дёргались на посту из боязни, что не доживут до заветного момента.
Вот потому-то у нас и происходили забавные казусы на посту – то с новичками, то, наоборот, со «старичками».
Молчаливый Витька Андреев из нашего взвода, старослужащий третьего года службы, однажды вечером, возвращаясь откуда-то в казарму мимо одного из охраняемых складов, был остановлен окриком часового. Витька ответил коротко и непочтительно, после чего хотел продолжить свой путь. Но часовой, угрожая оружием, заставил его лечь на землю лицом вниз и продержал так минут пятнадцать на морозе до прибытия разводящего со сменой.
- Хорошо ещё – смена кончалась, - говорил потом Андреев. – Если б так час пролежать – замёрз бы на… - И после долгой паузы поделился опытом: - Когда фазанищи на посты заступают – лучше по ночам мимо не ходить: убьют на...
Но и опытные «старички», со дня на день ожидающие приказа об увольнении в запас, вдруг заболевали сверхбдительностью.
Как-то раз ефрейтор Фёдоров, увольнение которого сильно задержалось, стоял .на дальнем посту – как раз возле упомянутых складов: вещевого и продуктового. Пост был самым дальним у нас в полку, и хранящееся здесь добро реально могло представить интерес для воров. Оттого-то стоять здесь ночью (знаю по себе!) было жутковато: в соседних кустах всегда что-то подозрительно шумело, поминутно раздавались какие-то непонятные звуки, чудилось, что кто-то приближается, подкрадывается – вот сейчас нападёт… Фёдоров («трусоват был Ваня бедный») вдруг заметил в маленьком слуховом окне под крышей вещевого склада мгновенный промельк чего-то белого. Вгляделся – снова мелькнуло белое пятно – и исчезло. Кто-то там есть внутри…
- Стой! Кто идёт? – крикнул Фёдоров строго по уставу. Но изнутри никто не ответил..
- Стой! Стрелять буду! – честно предупредил экс-почтальон полка. Но и теперь никто не отозвался. Тогда ефрейтор вскинул свой СКС – самозарядный карабин Симонова – и выстрелил в окошко склада. А потом ещё и крутанул ручку закреплённого на стене индуктора, тем самым послав сигнал тревоги в караульное помещение.
- Караул – в ружьё! – отдал команду начальник караула. Во главе группы солдат он помчался к шестому посту. До утра выяснить причину тревоги так и не смогли, пока не явился на службу начальник склада – старшина «эс-эс», как называли у нас в шутку сверхсрочников. Сюда же, на место происшествия, прибыл и начальник ОВС – наш с вами знакомый шестипалый майор Чёрный. Старшина отпер склад, и навстречу авторитетной комиссии вышла, мурлыкая, хорошенькая беленькая кошечка – виновница ночных страхов нашего ефрейтора. Оказалось, он был не первым стрелком по этой цели: её шубка хранила след пули, выпущенной на год раньше другим часовым – более метким…
Пуля же Фёдорова отыскалась в… пачке новых солдатских кальсон, хранившихся на полке как раз напротив окна. Все оставшиеся до отъезда меткого стрелка несколько дней ефрейтор Суворин изводил своего друга вариациями на тему его ночного подвига. От продолжения насмешек беднягу спасла только демобилизация.
* * *
Примерно через год на том же посту стрелял неизвестно в кого и во что молодой солдат Шатуров (фамилия изменена).. Он был из пополнения, прибывшего годом позже нас. Несмотря на крайнюю молодость, оказался «женатиком» - и, одновременно, «моряком» (как называли несчастных парней, страдавших ночным энурезом – непроизвольным мочеиспусканием). Среди мальчиков-подростков часто встречается это заболевание. Беда, если, во-время не избавившись от него, парень попадает в армию. У Шатурова, жителя сибирской деревни. «морская болезнь» не проходила, и кто-то посоветовал родителям женить сына (от этого-де он выздоровеет). Сыскалась и невеста, но, женившись, молодой муж стал подмачивать и её. Тут подоспела пора отправляться в армию, и, в надежде на то, что военные врачи вылечат, он скрыл свой изъян от призывной комиссии. Но в армии для юноши настали настоящие муки! Весь быт солдатский был несовместим с его недугом. Систематически обмачиваясь по ночам, несчастный, во-первых, вызывал естественное чувство брезгливости у окружающих, во-вторых, далеко не всегда имел возможность сменить бельё и одежду, испытывал ужасный дискомфорт на занятиях, учениях и буквально во всех ситуациях повседневной жизни.
То, что произошло с ним на посту чуть ли не в первый же выход в караул, конечно же, вызвало обоснованные подозрения (в том числе, признаюсь, и у меня). По его рассказу, он услыхал шум в кустах и, действуя по уставу, выкрикнул все положенные предупреждения, а затем открыл стрельбу в сторону предполагаемого злоумышленника. Однако в результате ранил сам себя в запястье левой руки.
Уж слишком это было похоже на «самострел». Но комиссия признала, что ранение произошло по неосторожности, дело замяли. Думаю, просто пожалели юнца полковые дознаватели, не то сидеть бы ему несколько лет за членовредительство (в военное время за это преступление расстреливали или посылали под вражеские пули в штрафные подразделения). Дознаватели поступили по-человечески. Но, право, очень сомнительно, чтобы из довольно длинного карабина человек мог по неосторожности сам себя поранить невзначай – и даже не в ладонь, а в запястье…
Стоять на посту ночью под светом звёзд и вдалеке от людей – жутковато. У нас не раз случались эксцессы, связанные с нервным состоянием часовых. То один застрелит собаку, то другой – корову, случайно забредшую на пост… Бывали трагедии и похуже. Каждый полк по очереди снаряжал свой состав караула в Покровку – на дивизионную гауптвахту. И вот однажды, когда там нёс службу караул от нашего полка, из-под стражи сбежал какой-то находившийся под арестом солдат. Караул подняли в ружьё. Как раз в эту минуту явился с разводящим сменившийся состав караульных, разводящий отдал команду «Разряжай!» - и тут же последовала команда «В ружьё!». Один из этих солдат, не успев и не посчитав нужным разрядить свой карабин, выбежал на крыльцо караульного помещения при гауптвахте – и увидел, что напротив что-то белеет в темноте. Решив, что это и есть беглец, солдат не раздумывая выстрелил и… убил наповал хозяина соседнего дома – колхозника, вышедшего среди ночи «до ветру». Сразу целая семья потеряла кормильца. Мало того – пуля, срикошетив о каменную стену сарая, убила корову. Наш полк взял на себя и расходы на похороны колхозника, и покупку новой коровы. Дурака караульного судили и дали срок за неумышленное убийство и неоправданное применения оружия.
* * *
Превратности, ожидающие часового на посту, неожиданны, непредсказуемы и многообразны. На станции Голёнки сил собственного местного гарнизона не хватало для охраны различных объектов, и на подмогу сюда посылали солдат из других гарнизонов – порой и из нашего. Между прочим, где-то рядом с этой станцией находился один из женских лагпунктов огромного Давлага (Дальневосточного «исправительно-трудового» лагеря заключённых). Тут-то и разыгралась однажды такая трагикомедия.
В наш полк среди молодого пополнения прибыл совсем ребёнок – право, не старше шестнадцати – семнадцати лет. По документам-то возраст у него был как раз призывной: девятнадцать, вот и забрили. Я с этим мальчуганом (он был откуда-то из сердцевинной Украины) беседовал – он вполне правдоподобно объяснил причины того, что с ним случилось. В войну пропали или сгорели его документы, а потом, при установлении возраста, комиссия не поверила ему на слово – взяли и прибавили года три. Вот и попало дитя на военную службу. По имени-отчеству он был Иван Пантелеймонович – так все его и звали в полку: при совершенно детской внешности это звучало очень забавно.
И вот – стоит он на станции Голёнки – охраняет какой-то тамошний объект, а через территорию поста бредёт гурьба «зэчек», никем не охраняемая: как видно, расконвоированные. Иван Пантелеймонович, зная службу, крикнул своим пацаньим, тоненьким голоском, ещё не испытавшим мутацию:
Принять вправо!
Ясно, чётко произнёс, да отпетые бабищи не послушались – шагают прямо на него. Иван Пантелеймонович – ещё более грозным фальцетом:
- Стой! Стрелять буду!
Чёртовы куклы загалдели весело – и ещё нахальнее наступают. Действуя строго по уставу, юный воин снимает с плеча карабин (который чуть не в полтора раза длиннее его) и - бабах! – в небо! Вот тут бабоньки и набежали на него толпой, повалили, карабин отобрали и куда-то в сторону забросили, а с юного «мальчиша-кибальчиша»… содрали штаны!
Мнение знающих людей по поводу этой истории: «Хорошо, хоть не изнасиловали!..»
* * *
Несколько раз и мне приходилось в карауле быть у самого края ЧП. Но всегда в последний момент «Бог спасал».
В первый мой, после принятия присяги, выход на пост мне достался под охрану склад ГСМ (горюче-смазочных материалов). Там начальником был старослужащий-срочник Гриша Чумак. Считая себя хозяином на объекте, он расхаживал по территории возле бензозаправки с горящей самокруткой в зубах. «Проинструктированный до слёз», я как часовой потребовал от него «прекратить курение». Но он и ухом не повёл. Я повторил требование – результат тот же. Тогда, взяв автомат на перевес и с громким щелчком дослав патрон в патронник, я скомандовал Чумаку: «С поста шагом марш!» - и наставил на него оружие, демонстративно сняв с предохранителя. Гриша разразился скверной бранью, назвав меня «фазаном грёбаным» и, конечно же, «жидярой». Но окурок выбросил, тщательно затоптав. Этот случай на всю жизнь показал мне власть оружия. После инцидента я побаивался встречи с Гришей, но он, к моему удивлению, стал со мною держаться как лучший друг и первый протягивал мне руку. Зауважал!
В другой раз на уже упомянутом шестом посту ночью я чуть не застрелил собаку, «почему-то» не ответившую мне на окрик «Стой! Кто идёт?» и на предупреждение «Стой! Стрелять буду!». Лишь в последний момент мне стало понятно, что передо мной не шпион, не вор, а большой лохматый пёс-гулёна…Ещё был случай, когда на тот же охраняемый мною пост в темноте вышел кто-то с цигаркой в зубах. Цигарку я видел хорошо, того, кто её курил, не видел совсем. Окрики мои уставные остались без ответа, и я уже хотел влупить заряд прямо в физиономию невидимки, как вдруг понял, что это не огонёк папиросы, а один из приморских светлячков – там водится особая их порода, летающая зигзагами.
Однажды я на посту размечтался: вот бы какой-нибудь дурак вышел случайно на меня, и я, такой образцово бдительный, задержал бы его… Меня бы непременно наградили отпуском с выездом на родину!..
Сменяюсь утром, прихожу в караульное помещение – а там обсуждается ночное ЧП, о котором стало известно от дежурного по части. В тот момент, в связи с очередным осложнением международной обстановки, одна из батарей полка была выдвинута «на точку». Там на ночь выставлялся дозор – разновидность караульного поста. И вот ночью прямо на дозорного вышла со стороны китайской границы пара корейцев – муж и жена. Некогда, перед войной, в этих местах проживала масса этнических корейцев. «Отец народов» товарищ Сталин их своей отцовской властью выселил в Среднюю Азию, чтобы японцам труднее стало засылать своих лазутчиков: если вокруг не будет косоглазых, то самурайскому шпиону трудно будет скрыться!
Но каким-то единицам удалось уйти через границу и поселиться в соседнем Китае. Вот такая чета, якобы, и решила теперь вернуться в родные места… Так это или не так, и не были ли это просто-напросто советские разведчики, явившиеся из-за рубежа, чтобы отчитаться начальству, - мы теперь не узнаем. Ясно лишь, что среди косоглазых китайцев таким же косоглазым корейцам укрыться было легче, нежели русским. А ведь дело было в 1955 году, как раз на «дальних подступах» к известному советско-китайскому конфликту…
Отправившись днём в столовую за обедом для состава караула, я видел эту парочку возле штаба полка, где они ожидали отправки в более высокую инстанцию. Вели они себя спокойно, не чувствовалось ни малейшего испуга. Похоже, они знали наперёд свою судьбу – и не
страшились её.
Я тогда мечтал об отпуске домой и жестоко завидовал задержавшему их солдату. «Точка», на которой располагалась батарея, была лишь в трёх-четырёх километрах от моего поста, и момент задержания совпал с моим временем пребывания на посту. А «везунчику» осталось служить лишь несколько месяцев, ему отпуск был ни к чему, потому и наградили его не отпуском на родину, а именными часами с дарственной надписью от командира дивизии генерал-майора Слюсаренко…
* * *
Стоит ещё рассказать об особенностях так называемого «первого поста». В каждой части этим номером обычно обозначается пост по охране знамени части. А оно хранится обычно в помещении штаба. Знамя части, согласно уставу, - это святыня. Потеря его – пусть даже в героическом бою – неминуемо влечёт за собой расформирование части. И наоборот: если знамя спасено, воинская часть сохраняет свой номер и боевую славу, даже в случае гибели всего личного состава, и вокруг спасённой святыни возрождается данный полк, бригада, дивизия… Символика впечатляющая, она оказывает сильное воздействие на человеческие сердца. Вот почему боевое знамя окружено почитанием и поклонением. Охраняющий его часовой все два часа своего единовременного пребывания на посту (а в сутки – все восемь часов!) обязан стоять по стойке «смирно», - не «вертухаясь», не ворочая головой и лишь отдавая честь (беря карабин или автомат «на краул») перед каждым проходящим мимо офицером. А поскольку у нас, да и в большинстве частей, знамя всегда в коридоре штаба, то «на краул» приходится делать поминутно: задёргаешься!..
Вот почему стоять на этом посту хотя и почётно, но обременительно, и солдаты его недолюбливают. Одно хорошо: зимой здесь не мёрзнешь, а по ночам, когда кроме дежурного по части и дежурного писаря, в штабе никого нет, можно и расслабиться. Конечно, этого устав не разрешает, но чувство юмора и самоуважения диктует многим иное: ну, уж когда нет вокруг никого, то перед кем и тянуться-то?
Но и такое, казалось бы, невинное расслабление таит в себе нежданную опасность. Вот рассказ одного солдата, слышанный мной в палатке дивизионного медсанбата во время болезни (вводные матерные слова разрешите, для экономии места и времени, здесь опустить).
- Стою раз на «первом посту» нашего танкового полка. Ночь, все штабные офицеры давно спят в своих квартирах, дежурный по части только что пошёл посты проверять, вернётся нескоро, писарь храпит в соседнем кабинете. Рядом со мной - зачехлённое знамя в «пирамиде» и денежный ящик под замком с мастичной печатью. Вот я и присел на этот ящик отдохнуть. Нет, не уснул, да и посидел-то всего минут пять. Подымаюсь, оглядываюсь – мать честная: с деревянной колодки на замке ящика печать мастичная исчезла! Хватаюсь за собственную жопу – точно: печать к штанам приклеилась! Я её быстренько отцепляю, хочу назад прилепить – да нет, уже с неё всё стёрлось. Ё-моё! Ну, думаю, погиб, теперь меня засудят к такой-то матери! Тут является дежурный по части – я ему откровенно обо всём докладываю: так и так, мол, товарищ капитан, посидел вот на ящике… Мужик оказался хороший: поругал для порядка, но сам же и успокоил: ничего, мол, посидишь теперь не на ящике, а на «губе», - не беда, тут нарушение устава, но ты ведь не ограбил кассу… «Что вы, - говорю, - товарищ капитан, я и в самом деле не вор, я – отличник боевой и политической, до армии сварщиком работал, на Доске Почёта висел…» - «Ладно, - говорит, - я сейчас спать лягу, а с утра пораньше вызову начфина: это ведь его хозяйство ты повредил…»
Меня сменили, пришлось, конечно, рассказать разводящему обо всём, он доложил начальнику караула… Утром я снова тут, на посту. И как раз является начфин. Открывает при мне ящик, а там… пусто!
- Ты куда денежки девал? – спрашивает начфин злым голосом. Чуть я, трах-тарарах, сознание там не потерял: ну, думаю, вот это влип!
Но начфин долго издеваться не стал:
- Ладно, - говорит. – не вешай носа, там и не было ни хрена. Полк наш бедный сейчас. Но на губе придётся посидеть. Обдумай своё поведение: стоит ли сидеть на деньгах? Я вот, как видишь, по роду службы всю жизнь на них сижу – не позавидуешь, честное слово!-
Хороший мужик оказался.
- Ну, а на губу-то тебя посадили? – поинтересовались мы у рассказчика.
- А как же: пять суток строгого отсидел! – ответил тот радостным, почему-то, голосом.
---------------------
Далее читать главу 17-ю "Мыльная опера" http://proza.ru/2013/03/04/2199