часть 1
Ее грустный отрешенный взгляд холодных серых глаз, казалось, отражал скорбь всего мира, накопившуюся веками. Видно было, что несметное количество раз приходилось выслушивать ей истории человеческих судеб. Монашка долго молчала, глядя куда-то вдаль, сквозь трепещущую душу несчастной женщины, думая о чем-то своем, может быть, даже не земном. Наконец, она горестно вздохнула и почти сочувственно произнесла:
- Грех, который ты совершила, ни искупить, ни исправить нельзя.
Сердце, вывернутое наизнанку, ухнуло и начало падать в пропасть, в пустоту, в ад, где царила безысходность. Едва удержавшись на моментально ослабших подкосившихся ногах, Анжела, чтобы не упасть, обессиленная прислонилась к стене тесной часовенки, сильный запах ладана дурманил и кружил голову. Анемичное от изнуряющих кровотечений лицо ее еще больше побледнело, даже в полутемном мрачном помещении, освещаемом только несколькими огоньками догорающих свечей, было видно, как потухли ее глаза, как ушла из них последняя надежда. Женщина пришла сюда по совету одной знакомой, дабы исповедаться известной в городе святой схимнице Олюшке, которая, согласно народной молве, умела исцелять души и болезни.
- Но, - на своей руке Анжела почувствовала почти невесомое прикосновение руки схимницы, - можно облегчить этот грех, если помочь родиться на свет другим детям. Только через это ты получишь исцеление от недуга.
- Но…, - растерялась Анжела, - как же я смогу это сделать?
- Бог поможет. – Продолжала монахиня, казалось, пропустив слова кающейся мимо ушей, - много женщин до сих пор не ведают, какой страшный грех они совершают, убивая свое не родившееся дитя еще в утробе. Ты можешь остановить такую заблудшую, помочь ей, если нужно накормить и предоставить кров.
- Спасибо, - едва слышно ответила Анжела.
Душа, непроизвольно закрылась, не впуская последние наставления святой, и, чтобы она - проницательная не увидела этого, Анжела сделала шаг к выходу. Первый порыв был немедленно все забыть, как страшный сон. Чувство протеста, несправедливости, и обиды заполнили до отказа. «Ну, в чем я виновата?» - пульсировало в висках.
Свежий ветерок приятно дыхнул на изможденную болезнью женщину, нежно погладил щеки, волосы, словно утешая и даря надежду. Она была живая, и ей отчаянно хотелось жить, дышать и наслаждаться этим сладостным воздухом. Просто дышать и не думать больше ни о чем.
Высокое весеннее небо над городом, которое не могли заслонить даже городские кварталы, зачаровывало своим безбрежным простором, а ошалевшее от радости солнце безнаказанно истребляло последние почерневшие сугробы на газонах, лениво прикрытые тенями еще голых, но уже приосанившихся деревьев. Заигрывая с горожанами, солнце заглядывало в глаза прохожим, заставляя их щурится и улыбаться. Оно во всю брызгало световыми озорными зайчиками, отскакивающими от ослепительно чистых по-весеннему умытых витрин, окон и проезжающих автомобилей.
Это радостное буйство весны настолько не соответствовало угасающей, такой еще совсем не старой женщины и контраст настолько казался ошеломляющим, что Анжеле захотелось поскорей добраться до метро и нырнуть в его всегда прохладное равнодушно-суетливое нутро.
Мимо не спеша, проехала Мазда с открытыми окнами.
- Позови меняаа, грусть-печаль мояаа…, надрывалась магнитола, удаляясь куда-то в беззаботное будущее и унося с собой чужой праздник.
Безрассудная мысль вдруг настигла Анжелу, взбудоражила, придав ей сил и решительности.
«Пусть я проживу столько, сколько отпущено мне судьбой!».
Она вдруг осознала, что изменить что-либо не в ее силах. Что тот смертный грех, о котором говорила монашка, а именно аборт, до недавнего времени и вовсе не считался грехом. И, наверно, если бы повернуть время вспять, она сделала бы все то же самое. «Плодить нищету» считалось зазорным, а что еще могла дать среднестатистическая советская семья со среднестатистическим доходом своим детям, если бы решилась воспроизвести на свет всех, которых Бог послал?
В памяти всплыл образ Власовой, соседки с первого этажа, вечно замотанной, убитой бесконечной работой и нищетой Тимофеевны. У нее было восемь детей, непонятным образом помещавшихся вместе с ней и мужем, который вечно пропадал на каких-то заработках, в гатчинской двушке.
Восемь вечно орущих, дерущихся, голодных и оборванных детей, которых боялись все ребятишки и животные двора. Власовы не смели ничего просить у государства. «Думать надо было, когда рожала», - то и дело слышала Тимофеевна от власть имущих. «На дворе двадцатый век. Чем нищету плодить, аборты делала бы». Тимофеевна крестилась и все больше прятала глаза от людей.
Аборты, аборты… Как непростительно легко относились к ним в годы ее молодости. Они были предметом и шуток, и анекдотов, и просто дежурным событием. То, что аборты несли смерть, инвалидность самим женщинам, бесплодие, хронические болезни об этом тоже знали, но предпочитали не вспоминать и лишний раз не говорить. То ли тема считалась не приличной, то ли мелковатой для обсуждения в стране строящей коммунизм. Только женщина всегда была один на один со своей проблемой.
- Ххааа-хха-хии-хи, - переходя со смеха на визг, веселилась подруга, - ты снова в залете? Ну, ты даешь, мать! Прям, как кошка! И чё думаешь?
- Попытаюсь попить что-нибудь, - глотая обиду, лепетала смущенная Анжелка, - если не поможет, договорюсь с Григорьевной за двадцать пять рэ.
- Господи! Это же четверть моей зарплаты, - сразу перестала смеяться Мила.
Григорьевна – тетка со связями, тем и жила, что кому-то чего-то устраивала. Бывший обкомовский работник, она ловко приспособилась во времена тотального дефицита, используя принцип «ты мне, я тебе», жить в свое полное удовольствие. Вокруг нее всегда крутились чем-то обязанные ей люди, поэтому у нее никогда не было нужды и в домашней прислуге и в дефицитных товарах и девочках, а так же мальчиках на побегушках.
Когда-то на ее крючок попала и мать Анжелки, да так и осталась там. Семье все время что-нибудь да требовалось, поэтому Григорьевну почитали и слушались как непререкаемый авторитет. С ней советовались, плакались в жилетку, к ней шли занимать деньги, когда совсем поджимало. Потом отдавали с процентами или отрабатывали эти проценты, бегая по ее поручениям, за продуктами, мОя окна в ее квартире или перестирывая полные ванны белья.
К ней бежали, когда случалась нежелательная беременность и земля уходила из-под ног, и, казалось, мир потрескался и перевернулся. Соглашаясь платить любые деньги, отрабатывать любые поручения только бы не попасть на конвейер – так в те семидесятые – восьмидесятые годы уже прошлого века называли бесплатные аборты.
Первый бесплатный аборт до сих пор всплывал в памяти сплошным и бесконечным кошмаром, таким явственным, что каждая клеточка организма навсегда запечатлела его в своей памяти и содрогалась всем своим живым существом, только от одной мысли. Поэтому вопрос денег даже не обсуждался, только бы вновь не стать персонажем реального фильма ужасов, действие которого проходило в камере медицинских пыток.
А мама!? Ее добрая любящая мама, такая заботливая и родная, сама благословила тогда дочь на этот шаг. И все, казалось бы, исходя из принципов разумности.
- Ведь у тебя еще совсем маленький ребенок…
- Мам, - от страха перед неизвестностью испуганно лепетала Анжелка, - а это очень больно?
- Больно, но потерпеть пять минут можно, – честно сказала мама, - зато потом свободная, как ветер. Да и что у тебя за срок! Какие-то шесть недель! – Последняя фраза прозвучала почти весело.
Анжела облегченно вздохнула:
- Скорей бы уж! Чтобы все осталось позади…
- Хорошо хоть разрешили аборты официально. – Задумчиво вздохнула тогда мама, - не представляешь, что пришлось пережить женщинам в мое время. Сколько подпольных абортов делалось, сколько заражений крови, сколько смертельных случаев. Через какие унижения надо было пройти, чтобы получить разрешение на аборт.
- А разве могли разрешить? – Анжела сочувственно посмотрела на мать.
- Ты то гораздо позже родилась, когда аборты разрешены были и жили мы уже в достатке, а вот со старшими я намучалась. Родились один за другим, погодки, как близнецы. Несу одного на руках, а другой плачет, на руки просится. Колясок тогда не было, все руки до полу оттянула с ними. Условий никаких, стирать на колодец ходила.
Наплакалась, наелась горюшка по самые уши. Стыдно вспомнить, платья на смену не было. Выйти в магазин не в чем было. Не заметила, как еще одним забеременела и срок уже большой. А папа в то время уехал в другой город на работу устраиваться, да и не приезжал за нами долго. Я уж решила, что бросил. Соседки стали за спиной перешептываться. Пожалели меня тогда врачи, разрешили аборт. Только комиссию надо было пройти перед этим, консилиум.
- Зачем?
- Ну, так аборты же запрещены были и для разрешения серьезные причины должны быть. Ох, и унизительная эта процедура! Велели раздеться до гола и прогнали сквозь строй врачей. Чего только не выслушала, каких только грубостей и укоров. Только самое страшное впереди было. Сам аборт. О наркозе тогда и заикаться нельзя было. «Молитесь, мамаша, - сказала врач, - грех-то какой! Плод уже крупный, мальчик у Вас… был» и так подробно все описывала, как по частям ребенка доставала…
Ну, а тебе нечего бояться. Сейчас и укольчик, наверно, сделают…, - завершила она.
Слово «укольчик» как-то окончательно успокоил Анжелу и она беззаботно попрощавшись с мужем и маленьким Славиком поехала в назначенный день на аборт.