Сказка, наивная сказка.
Мальчишка сидел под большим деревянным грибком, и смотрел на косые струи дождя, которые спокойно, и даже как-то деловито, пороли листья лопуха. Этот грибок когда-то стоял на детской площадке, и его маленькая сестренка любила играть под ним в песочек. Она лепила куличи и различные пирожные и кормила ими своих кукол. Но дяди сломали этот гриб, потому что в этой песочнице, ни кто, ни когда не играл, кроме его сестры. Пьяные дяди рубили столбик и говорили, что нечего русским березам прикрывать от солнца всякие курчавые головы. Ни Ромка, ни сестрёнка так и не поняли, причем здесь чьи-то головы, но с тех пор сестренка играла в песочек без этого уютного укрытия.
Дворник, вздыхая, уволок грибок с обломанной наполовину ногой за дом и бросил в кустах сирени. Их дом был прекрасен тем, что имел задний двор, который был окружен высоким кирпичным забором. Вдоль забора стояли различные кладовки. Вся задняя часть двора была в безраздельной власти мальчишек. И только пространство, которое оставалось между кладовками и забором принадлежало ему. Сюда не лазили даже самые отъявленные хулиганы. Тут водились змеи. Самые настоящие и опасные гадюки. Мальчишка не раз наблюдал, из своего укрытия, как среди кустов шевелилась трава, когда там проползала здоровенная змея.
Но он не боялся змей. Что ему змеи, против того что он испытывал каждый день во дворе?
Вот и сейчас наблюдая за дождем, он не думал о змеях. Ромка уже перестал потирать ушибленное плечо, уже не так ныла ободранная коленка, но все равно ему было больно. Не в теле. Нет. Где-то там, глубоко внутри его, там, где жила, как говорила мама, душа. Непонятная и неизвестно зачем нужная душа. Мальчик думал о том, что жизнь несправедливая. Ведь он, лично сам, не сделал ни кому ничего плохого. За что все его так ненавидят? И только дворник, дядя Вася, вздыхая, украдкой гладил его по голове, и, утерев с бороды набежавшую слезу, неловко сунув в руки карамельку, удалялся по своим делам.
Мальчик приставал к матери с расспросами, но она обычно сказав ему, что он сам все со временем поймет, меняла тему разговора. И он был уверен, что когда вырастет, во всем разберется, и когда все поймет, он объяснит, всем, что он, в сущности, не делал ничего плохого.
И вдруг мальчик увидел ежа. Ёжик выглядывал из-под огромного листа лопуха. Он смотрел на него маленькими блестящими бусинками глаз и смешно морщил носик, когда капля дождя попадала ему прямо на кончик. Капелька разбивалась, брызги летели в глаза, ежик моргал, морщил носик, как будто собирался чихнуть, тряс головой, и забавно пофыркивая. Мальчик улыбнулся ему, и, забыв о своих болях и думах, с живым интересом наблюдал за этим странным ёжиком. Вдруг ему показалось, что ежик мигнул. Протерев глаза, от высохших слез, он еще раз глянул в ту сторону. Но ежика уже не было. Грустно вздохнув, и еще острее почувствовав свое одиночество, мальчишка совсем загрустил. Но шорох листьев, чуть в стороне, заставил его в испуге напрячься. Змея!?! Он начал привставать, ойкнув от резкой боли в колене, но увидев причину звука, растеряно улыбнулся и ослаблено опустился на место.
К нему шел ёжик. А на спине у него, крепко приколотое к иголкам, лежало яблоко. Мальчишка широко раскрыл глаза и ждал что будет, боясь спугнуть не осторожным движением своего не прошеного гостя. А ежик, подойдя к его ногам, остановился и, подняв головку, смотрел на него. Так продолжалось около минуты. Наконец ежик, фыркнув и как бы кивнув головой себе за спину, очень смешно подпрыгнул и яблоко, отколовшись, упало на траву. А ёжик, не оглядываясь, и что-то недовольно фыркая, скрылся в зарослях лопуха.
Мальчишка поднял яблоко и повертел его в руках. Красное, сочное, оно имело несколько проколов с одного бока. Мальчишка заворожено улыбался и не мог поверить тому, что только что видел. Он уже забыл и про боль, и про жалость к разорванным брюкам, и про свои мысли. Он держал яблоко и радовался. Впервые в жизни, по-настоящему. Выбравшись из-под своего укрытия, и спрятав яблоко за пазуху, он побежал домой.
Через несколько минут он взахлеб, торопясь и сбиваясь, путая слова и языки, рассказывал маме и сестренке об обиде, думах, ежике и яблоке. Мама долго не могла поверить в его рассказ. Но горящие глаза сына, его горячность, и самое главное те несколько следов от иголок убедили её в правдивости истории. Сестренка, прыгая вокруг него, просила обязательно показать ей этого замечательного ёжика, которому она напечет самых вкусных куличей из своего песка.
Мама резала яблоко на три части, с грустью наблюдала как братик, в который раз показывал сестре, как ёжик морщил нос и тряс головой, скидывая с себя капли дождя.
Несколько дней Ромка бегал к своему убежищу, но ёжика не было. Он боялся искать его в траве. Боялся не змей. Нет. Он боялся случайно разрушить его домик. Он ведь не знал, какие домики у ежей, и мама тоже ничего не могла ему рассказать, она просто не знала, а как живут ежики?
Прошло несколько дней, он загрустил, стал хмурым, и недовольным. Он уже и сам начинал сомневаться в том, что случилось, в той странной и загадочной истории с яблоком. Он понимал, умом, что такое не могло произойти в действительности, тем более с ним, но в сердце, в душе, он хотел, чтобы история продолжилась, чтобы ежик вернулся.
Ромка уже начинал разбираться в неустроенности и двойственности этой жизни. Он понимал, что он не такой как все. Сначала его всегда удивляло, что все люди, соседи, в садике, говорили только на одном языке. Его удивляло то, что дома мама и сестра звали его одним именем, а во дворе, в миру, как любила говорить мама, он был Ромка. Что все люди почему-то становились недовольными, когда узнавали что он еврей.
Мама запрещала ему говорить об этом, но в этом Ромка, послушный и воспитанный мальчик, не хотел её слушаться, и всегда, когда на эту тему заходил разговор, всем и прямо говорил что он еврей. Ему нравилось разговаривать на родном языке среди народа, в автобусе, в магазине. Ему нравилось, что он может спросить маму о чем угодно, и ни кто не поймет, и маме не будет стыдно, когда она объясняет, почему она не может купить конфет. Потому что у них просто нет денег. Но мама всегда выговаривала и убеждала, просила, не заговаривать на родном языке в общественных местах. Мама ни когда не ругалась, она всегда находила слова чтобы объяснить, а почему этого делать нельзя. Но объяснить мальчишке, почему нельзя разговаривать на людях на родном языке она не могла. Это был единственный случай когда мама не находила слов. И Ромка со временем перестал. Он не хотел, чтобы мама, стесняясь и, краснея, быстро покидала автобус, или уходила из магазина. Но дома, когда они были одни, он говорил только на своем родном языке.
После очередной стычки с соседскими мальчишками Ромка спрятавшись в своем убежище, плакал, не от боли, не от жалости к себе, он плакал над разорванной рубахой, и рваными коленями. Он плакал, оттого что маме снова придется выкраивать из той мелочной зарплаты, которую она получала, ему на брюки. Рубаху можно зашить. Пусть будет с заплатами, ему не стыдно. Но брюки придется выбросить. И вдруг он почувствовал слабый укол в ногу. Опустив глаза, он увидел своего ёжика. Он сразу и навсегда понял, что ёжик его, что он приходит только к нему. На спине у него снова лежало яблоко. Такие яблоки растут только на юге. Здесь в средней полосе даже на дачах у очень хорошего хозяина не будет таких больших и сочных яблок. Мальчишка, не задумываясь, взял ежа на руки, а ёжик, скинув яблоко ему на колени, свернулся клубком и засопел. Это мирное и спокойное сопение успокоило Ромку. Он сидел, не шевелясь, боясь разбудить его, сидел пока не затекли ноги. Он уже не чувствовал их, и тихонько начал выпрямлять. А ёжик, открыв глаза, и хитро посмотрев на мальчишку, начал проситься, чтобы его отпустили. Рома поставил ежа на землю, и тот деловито перебирая ножками, убежал куда-то туда, в кусты, наверное, к себе домой.
И Ромка, с тоской глядя ему вслед, мечтал, что когда-нибудь, когда он вырастит, выучится, он придумает такое открытие, которое облегчит жизнь всем людям, на всей земле. И тогда все поймут что он, и его родные, такие же хорошие и нормальные люди, и больше ни один мальчик еврей не будет плакать над порванными брюками.
Ромка еще долгие годы прятался в этом укромном месте, каждый раз удивляясь, почему его еще ни кто не вычислил. Почему сюда ни кто, ни когда не залазит? И он понимал, хотя это выглядело абсурдным, что это место охраняет его ёжик. Значить теперь у Ромки был настоящий друг. Самый настоящий, который не предаст, который не стесняется его. Который его понимает. Он ни сколько не сомневался в том, что ёжик понимает его.
Много лет, пока он учился в школе, он каждое лето, хоть изредка, но встречался с ним. И вот только когда умерла мама, от побоев, после очередного погрома, и он плакал, сидя под сгнивающим и разваливающимся грибком, едва помещаясь, ёжик не пришел к нему. Ромка понимал что, наверное, уже ни когда не увидит своего таинственного ёжика. Наверное, ежи столько не живут. Он не знал, сколько они живут, как и где зимуют. Он, который интересовался всем, изучал все, ни когда ничего не читал про ежей. Для того чтобы не разрушить свою сказку. Для того чтобы не потерять друга.
И когда они с сестрой собирали вещи, чтобы покинуть эту негостеприимную и враждебную Родину. Родину, которую они любили, жалели, и хотели жить только здесь, но которой они были не нужны. Родину, которая предавала их каждый раз, когда ей было это выгодно. Они пришли к своему старенькому дому. Все перемены, которые произошли, миновали его. И только старость не пожалела. Она наложила свой отпечаток на его крышу, водосточные трубы. Казалось, дом чего-то ждал. Или когда уж совсем рухнет. Или когда у него начнется прострел ревматизма. Они собирались ехать туда, где они были бы среди своих. Где была их историческая Родина. Но которую они не знали, не понимали, и не любили, если говорить честно.
Стоя перед несохранившейся песочницей, где маленькая еврейская девочка лепила куличи для своих кукол, они с тоской смотрели на свои окна и понимали, что уже ни когда не смогут сюда прийти.
И вдруг что-то кольнуло в сердце. Кольнуло больно, пронзительно, взывая, призывая к помощи, взывая к другу. Ромка, оглашено крикнув сестре "Я щас", кинулся за дом. Туда, за кладовки, в заросли лопуха и сирени. Кое-как протиснувшись под низкими ветками, к месту, где когда-то лежал срубленный деревянный грибок, он увидел ёжика. Ёжик спокойно смотрел на него, сложив свои поседевшие иголки, и ждал. Ромка взял его на руки, и, выползая, перепачкавшись в прошлогодних листьях и глине, счастливо улыбался. А ёжик, спрятал свой теплый носик в его рубашке, спокойно собрался спать.
Уже через год, схоронив сестру, так и не принявшую новую родину, Ромка остался вдвоем с ёжиком. Сестра не смогла забыть место, где она родилась, жила, училась. Она не могла забыть снега, зиму, березы. Она тосковала, скучала, и заболев, уже не нашла в себе силы ожить. Она не смогла принять то, что было не её. Да, она была среди своих. Но она так и осталась чужой. Только уже для своих.
А еще через год Ромка, закапывая в саду маленькое остывшее тельце, расправляя седые иголки своему единственному другу, плакал. Плакал навзрыд. Понимая, что он остался один, один во всем этом многолюдном мире. Один и чужой. Всему миру.
Вечером, купив в баре, настоящей русской водки, он сидел на берегу моря, пил, и пел песни. Русские и еврейские. И не мог понять, почему? Почему нельзя жить в мире? Он пел и плакал. Плакал о жизни. О сестре. Плакал о своем друге ёжике.
А мечты о великом открытии, которое даст всем людям мир, даст всем людям счастье, полетели. Полетели, чтобы найти другого мальчишку. Мальчишку, который будет плакать над разорванными брюками, жалеть свою маму и сестренок, и который будет мечтать. Мечтать и думать, а что плохого в том, что ты поляк?
Джек-Попрыгунчик.
21 июня 2011 год.
3:38