Человек есть организм, всё правильно. И мы сидели под терракотовыми яблонями, представляющими из себя витьё чугуна под сводами этого кафе, в котором вечер - не вечер, а какое-то столпотворение сути, концентрированные чувства и пунцовый закат, заполоняющий окна, как дым.
-Линда, подари мне капельку своей похоти, - говорил я.
-Если начинается дождь, то он не ограничивается каплей, - говорила она.
Как чудовищны были вечера этого кафе. Безусловно милые, но такие страшные, они утаскивали нас из домов, каждого по отдельности, а потом пытались слить воедино, в один зловещий порыв, в летучий экстаз, во всплеск вселенского цвета, и в определённые моменты им это удавалось. С разной степенью успеха для каждого дня.
Я думал, почему эта ночь, почему эти лица - бездумные или скитающиеся - они входили в мою и её душу, то проплывая, то удушивая, здороваясь или нарываясь на ссору, но так или иначе близкие, больно близкие, будто бы сейчас они возьмут и разорвут нас в клочья. Всё равно в угольную ночь улицы ни за что не хотелось выходить. В эту угольную вонь, кишку, по которой понесёт безо всякого спроса, кидая и подбрасывая у фонарей, картонной щепкой в логова суеты и несправедливости - собственные квартиры с их неменяющейся обстановкой, неменяющимися домочадцами, которые слишком застыли для того, чтобы что-то хотеть.
Коньяк обжигал нам рот, а когда приносили абсент, то опалялся мозг - каким-то тучным видением - и, хотя ничего и не происходило, нам с Линдой казалось, что сейчас-то, именно в этом кафе, через нас проносится концентрированная сущность бытия и близкие-близкие билеты до счастья.
-Ведь я знаю, вы, женщины, опьянитесь сначала мечтами, посмотрев на прорывной талант иного мужчины - допустим, талант в поэзии - а потом всё равно зарзаете его, сталкивая с конкретной, кровавой, плотской жизнью, показываете, что к чему. А таким как я, таким инфантильным розовым мечтателям кажется, что всё это не так, что не нужно умирать, что жизнь какая-то... Но с другой стороны вам свойственно и утешать... В итоге не знаю, я запутываюсь, и всё идёт прахом. Противоречия - самое противное, что только мог создать Бог.
-Сегодня нет противоречий, и в глубине души ты это чувствуешь, - говорила мне она.
И я опять наливал, и мы курили, а за окнами опять проносился ночной грузовой трамвай, напоминая о связи с внешним миром, но гул его преломлялся стенами и нашими задурманенными телами и превращался в нечто необъяснимое. В какую-то еду.
Иногда в кафе заходил сумасшедший, этот дед в сером пиджаке и дрожью в бессонных глазах, которые помогали рассказывать ему для немногих из нас, для тех кому было смешно или страшно, для тех кому было чуть скучно, далёкие и драматические истории. И сейчас он опять подсел к нам, как было в тот вечер, когда ты, Линда, снова забыла выключить утюг, и когда сгорела оставшаяся половина твоей квартиры - опять подсел к нам, поправив свою бороду и нашу бордовую скатерть, и начал, раскачиваясь в свету ламп и лиц, вещать о своих приключениях на большом неизъяснимом полигоне под названием Земля. Сейчас он выпил водки и помолодел на какие-то минуты. Его вытянутое лицо почти лоснится, слова отточены, как багор, и он говорит.
-Знаете ли вы, как в былое время женщина и мужчина любили друг друга, и в какой момент времени это становилось ясно для остальных? Нет, вы не знаете. А я расскажу вам. Моя история настоящая, и не я её придумал, а её придумала моя судьба, просто заставив меня прожить жизнь так, как это было прописано небесной канцелярией. Но я не чувствовал насилия над собой, напротив, я ощущал, что катился в потоке своих собственных желаний и своего собственного счастья, и ничего не хотел бы менять, не мог даже задуматься об этом. И вот однажды я полюбил так, что рука моя схватилась за нож, и один неприметный субъект лёг на землю, осенней ночью - но тогда ещё не было холодно - упал на мягкую землю, и только чудо его спасло, что он, оказывается, потом выжил, но это не важно. А мы оказались вместе с моей любимой, и хлестал град, а мы убегали в каком-то фургоне. Это был фургон с рыбой, а нам казалось, что мы убегаем из болота в рай на полыхающей колеснице, запряжённой луной, рвущейся звенящей луной. Это произошло, когда вас ещё даже не было на свете, и я хочу сказать...
И старик говорил то, что хотел, а мы, пожалуй, слушали, а может быть, и нет. Но мы как будто бы точно его понимали. А ты, Линда, смотрела на него сквозь зелёный или жёлтый бокал абсента, и зрачки твои были, как колодцы на лугу.
Потом какие-то парни принесли бутират.
Оксибутират натрия - это такая вещь, которой мы не знали, но о которой слышали. Нам неприятно было её пробовать, это вещество было не по нам - но мы попробовали.
Я помню, что кто-то смеялся, и что сначала как будто бы что-то засветилось, а потом стало тошно и плохо. Было очень чудовищно, а мои мысли накинулись на меня, никого не видя по сторонам, и я заблевал. Стена с зеркалами угрожала мне - я набросился драться и разбил себе голову до крови о подоконник окна. Почему-то я представил Ассоль, которая, увидев показывающиеся из-за дальних построек Алые Паруса, обосралась от неожиданности.
Я помню, что меня волокли в вонючий двор, когда я чуть протрезвел от этого ихнего бутирата. Меня хватали за куртку и вели что-то показать. Что-то там, в тени грязных и вянущих клёнов.
Лицо твоё было разбито, ты извивалась в кустах, о Линда! я не понимал твоих глаз, твоё тело было как дуга, и ты лишь рычала:
-Выебите меня! Выебите меня! Выебите меня!