На снимке вверху - один из главных персонажей этой главы, выпускник 131-й мужской школы Харькова, будущий крупный киновед и кинокритик в СССР и России Мирон Черненко. Фото 1953 г. "Перфектист" М. Черненко подрабатывал в качестве статиста миманса Харьковского театра оперы и балета в спектакле по балету Р. Глиэра "Красный мак". Снимок из личного архива автора воспоминаний.
* * *
«Перфект (от лат. perfectum –
совершенное) –грам. в греческом,
санскрите, латинском и некоторых других
языках – глагольная форма,
обозначающая, что действие закончилось в
прошлом, а результат его длится в
настоящем».
«Словарь иностранных слов»,
Москва, 1955.
* * *
Не так давно в одной из русскоязычных газет Израиля были опубликованы автобиографические заметки профессора Тель-Авивского университета Марка Азбеля. Рассказывая о своих молодых годах, маститый физик упомянул о неудавшейся попытке КГБ завербовать его в сексоты. Чекисты шантажировали молодого учёного тем, что им-де известно о его участии в некой «антисоветской организации ЛОП – Литературное Общество Перфектистов». Но что представлял собой ЛОП и кто такие были эти «перфектисты», мемуарист не раскрыл. Между тем, история этого «тайного общества» стоит того, чтобы о ней рассказать.
* * *
По правде говоря, не было ни общества, ни перфектистов. А был большой, пыльный, разрушенный недавней войной Харьков, была бесшабашная молодость, пылкая любовь к литературе, неиссякаемое жизнелюбие, безудержное желание смеяться и неукротимая жажда болтологической деятельности.
Мы, несколько десятков мальчиков и девочек – старшеклассников центральных школ города – посещали литературный кружок при юношеском филиале харьковской библиотеки имени Короленко. Но формы его работы нас не устраивали: надоела строгая регламентация, официозные темы занятий, неизбежный контроль и надзор. Хотя руководила кружком очень славная, интеллигентная молодая женщина, однако она и сама была подневольна и подконтрольна органам идеологического надзора. Там, где могла, Инна Сергеевна Гончарова нарушала тайком их предписания. Например, когда где-то около 1949 года пришло распоряжение Главлита изъять как «идейно порочные» книги Александра Грина (автора «Алых парусов», «Бегущей по волнам» и других блистательных фантазий), она записала сборник этого автора как якобы сочинение Эльмара Грина – советского карело-финского автора, считавшегося вполне благонадёжным. Благодаря этой хитроумной уловке книга великого сказочника была сохранена для юных читателей в фонде библиотеки..
Но допускать чрезмерные вольности в работе с литкружковцами даже Инна Сергеевна не решалась. Ведь дело происходило в конце «сороковых–роковых», безжалостно ждановских и усиленно жидоедских.
Изучая (пусть в искажённом, примитивно школярском освещении) литературную жизнь России начала двадцатого века, мы невольно завидовали её нестеснённости, разнообразию форм, даже эпатажности – и, шутки ради, всё это пародировали .
Футуристы устремляли взоры в будущее? Ну, а мы возьмём за образец совершенные древности! Хлебников, Маяковский, Каменский, Бурлюк – «будетляне»? А мы назовём себя... ну, хоть перфектистами!
То был обыкновенный мальчишечий трёп. Фантазируя, подростки увлечённо строили воздушные замки с литературным уклоном. Рассказывали друг другу о новом обществе – ЛОП. О том, что оно, якобы, проводит заседания. Что на них, якобы, заслушивают доклады и даже защищают диссертации. Что, будто бы, первенствует тот, кто сумел дольше всех проговорить экспромтом на любую заданную тему – и притом остроумнее, смешнее всех. Такому чемпиону будто бы присваивается почётная степень «звонаря» (то есть пустобрёха). И будто бы Общество торжественно отмечает (конечно же, 1-го апреля) «День Звонарей». Наперебой придумывались подходящие (то есть прежде всего комические) темы для докладов и диссертаций. Помню одну: «Проблема штанов в творчестве Маяковского».
Все эти «якобы» и «как будто» показывают, что ЛОП существовал только в нашей фантазии. Но, возможно, инициаторы всей затеи пародировали действительно существовавшие забавы старшей молодёжи? На такую мысль наталкивают опубликованные – также в одной из русскоязычных израильских газет – заметки известного театрального режиссёра Л. Хаита. Он рассказывает, что примерно в то же время – может быть, двумя-тремя годами раньше – в Харькове существовал круг любителей Ильфа и Петрова, соревновавшихся в знании их бессмертной дилогии. Вот эти реальные словесные турниры могли послужить образцом для наших иллюзорных.
Ненарочитой, но примечательной особенностью «перфектистов» было их почти стопроцентное еврейство. Впрочем, мы тогда сами этого не замечали, а сказать нам – удивились бы.
Итак, никакой формальной организации, структуры, заседаний, - один трёп! Шатались по улицам и под общий хохот лепили образ «Общества»:
- Слыхали новость: Вовка Блушинский избран президентом ЛОПа?!
- А Мирон Черненко – вице-председателем!
- А про категории знаете? – Все люди делятся на три категории: «лопы» - это мы, «анти-лопы» - те, кто против нас... А остальные – «осто-лопы!»
- Га-га-га-га-га!!!
* * *
Но хотя Общества как такового не было, деятельность его, как ни парадоксально, ощущалась!
Мы издали рукописный альманах «Кактус». Всех его инициаторов я попросту не знал, но среди главных были только что названные Володя Блушинский и Мирон Черненко – записные остряки.
Помню, как, поблёскивая умнющими семитскими глазками, Володя сидел на поросшем курчавой травкой берегу старого пруда в харьковском пригороде Комаровка, натянув на вьющуюся шевелюру завязанный по углам узелками носовой платок. Торчавшие над головой рожками кончики платка придавали ему сходство с лукавым еврейским Мефистофелем. И этот Мефистофель то и дело изрекал «литературные» шуточки:
– Мухтар Ауэзов пишет новый роман: «Суровтыбылты в молодые годы»!..
– А вот эпиграф из Некрасова к школьному сочинению: «Этот Ваня был страшно громаден»!..
Уж не знаю, чего он тогда прицепился именно к Некрасову. Но мы с удовольствием хохотали.
Острословием славился и Мирон Черненко – по-домашнему и по-школьному Ронька. Да не собьёт никого с толку его хохлацко-цекистская фамилия: и по папе, и по маме он был полный и законченный еврей. С иудейской скорбью и весёлыми бесенятами в чуть выпуклых глазах, с характерным «шнобелем» и неподражаемым горловым «г-г-г-г-г-г» вместо «р».
Отца его (кажется, скромного бухгалтера) как забрали ночью в тридцать седьмом неизвестно за что, так и погубили неизвестно где. Мама, Сара Осиповна, служила в Госстрахе - и тоже по счётной части. Жили они в несусветной мансарде на верхотуре старого доходного дома по Рымарской, 19, нуждались страшно. Уже когда после войны все как-то приоделись, он всё ещё ходил в старой-престарой стёганке-телогрейке и, гуляя по щегольской Сумской (харьковскому «Бродвею»), здоровался с многочисленными приятелями, подавая им руку из-под полы через прореху в кармане этой ватной «фуфайки»::
- Здог-г-г-ов!!!
Ронька был страстным собирателем марок и пожирателем книг. Несмотря на это, и по географии, и по литературе имел серый «трояк»: учить уроки ему было скучно.
Впрочем, и ещё один «перфектист» - мой одноклассник Игорь Гасско, более известный в тесном дружеском кругу по школьной кличке «Гастон», - тоже, несмотря на увлечение литературой, не вылезал по этому предмету из «троек». Наша знаменитая на весь город учительница не сумела разглядеть в обоих... впрочем, об этом после.
Художественное оформление «Кактуса» выполнил будущий строитель и чуть ли не архитектор Витя Брон (ученик нашей школы, на класс старше меня), а мы – дружная семья перфектистов – наводнили страницы этого редкостного издания всяческой весёлой чепухой.
Сборник был рукописным в самом буквальном значении этого слова, то есть выполненным вручную: кто-то взял на себя этот труд и переписал наши оригиналы круглым школьным почерком. Парад шедевров открывался акростихом, в котором было зашифровано название альманаха. Акростих представлял собою чрезвычайно вольное, и притом комическое, переложение знаменитого революционного стихотворения украинского советского поэта Павло Тычины «На майдане». Привожу для сравнения оригинал (в великорусской транслитерации) и – «перевод»:
Оригинал (в сокращении): Пародийный перевод- акростих:
На майдани коло церквы Как-то на майдане
революция идэ. Ахнули крестьяне.
«Хай чабан, - уси гукнулы,- Кто-то крикнул: «Пусть чабан
За отамана будэ! Тут же будет атаман!»
………………………… У майдана пыль спадает,
На майдани пыл спадае, Снова вечер наступает.
Замовкае рич.
Вечир.
Нич.
Мы не слишком задумывались над политическим смыслом пародии, а между тем она, по духу «взбольшевиченной эры» (цитата из стихотворения того же Павло), могла быть воспринята как преступная насмешка. Талантливый, но сервильный Тычина был, сколько помнится, министром просвещения УССР, автором хрестоматийного супер-благонадёжного стихотворения «Партия ведэ!», в котором решительно провозглашалось: «Будэм, будэм быть» (то есть, в переводе с украинского, «бить»!). Акростих, а вместе с ним и весь «Кактус», легко было выдать за издёвку. Не помню, кто был автором этой пародии (Блушинский называл мне, кажется, какого-то Вутю или Вудю Каплана). Но ещё более опасным выглядел «Манифест перфектистов», принадлежащий перу Мирона. В этих стихах, написанных разухабистым дольником, было заявлено:
«Мы предтечей назвали Гомера –
И Гомер не протестовал!»
Ничего страшного? – Разумеется. Однако дальше шла такая строка:
«Мы стремимся к ....... слова».
По количеству точек и по ритму стиха угадывалось зловещее слово свобода!
Были там, кажется, и стихи или проза рыжего, нескладного десятиклассника Мары Азбеля, неулыбчивой и строгой (так мне казалось) Нели Рогинкиной... Великие, бессмертные имена!
Причастился бессмертиию и автор этих строк: срочно, специально для «Кактуса», сочинил, как теперь говорят, «эксклюзив»: псевдодревнегреческую поэму «Халтуриада», написанную... гексаметром! Призыв вернуться к Гомеру я истолковал буквально. Героем созданного мною эпоса, строк на сорок, был Ронос (то есть всё тот же Ронька), описывались его удивительные приключения – например, борьба с Посейдоном, который
« …повадился шляться к его Афродите,
Но Афродита была Роносу верной
женой».
Завершалась поэма смертельным каламбуром:
«Он (Ронос) Посейдошку связал и посадил под
арест
Сроком до Дня Звонарей – и до Первого,
значит, апреля:
“Что ж, поседей, посидев, ты, Посейдон, по
сей день!”».
На сочинение поэмы полностью ушли урок физики и часть урока математики.
Политически (если в аресте ни в чём не повинного древнегреческого бога не узреть намёк на тогдашние реалии) произведение как будто выдержанное, но могло насторожить то, что мой Ронос был там назван «Сыном Сиона», а дело-то было, господа знатоки новейшей истории Израиля и СССР, в 1948 году...
Вскоре, в 1950-м, арестовали моих родителей. Через несколько месяцев «Особое совещание» в Москве заочно припечатало им по 10 лет лагерей особого режима – «за антисоветскую агитацию и принадлежность к контрреволюционной организации» (тоже своего рода юмор, так как и папа, и мама, несмотря на эти обвинения, были и остались фанатическими коммунистами).
Мне тогда было 19 лет, и ножевая рана несправедливости болела так, что я не в силах был обойтись без конфидентов. Володя Блушинский слушал меня с сочувствием, но чуть-чуть отстранённо: его папа, в отличие от моего, и через 37-й год, и через другие чистки прошёл невредимым. Более сердечный отклик я находил у Мирона, «Гастона» и Брона – не того, что упомянут выше, а у его однофамильца и человека, близкого к перфектистам (впрочем, оба Брона в 90-е годы оказались, как и я, в Израиле). Мирон и сам был сыном зэка, притом погубленного. Гастон мне рассказал о судьбе своего дяди, украинского поэта Мечислава Гаско, репрессированного перед войной. Хотя фамилия Игоря писалась через два «с», а Мечислава – через одно, оба были «стопроцентными» евреями. Игорь очень сочувствовал моему горю – может, ещё и поэтому утаил от меня на несколько лет то, что и мы. перфектисты, привлекали неусыпное внимание Госбезопасности. Лишь когда настала «эпоха Большого Реабилитанса», вернувшая доброе имя моим родителям, дяде Гастона и – посмертно – отцу Мирона, он раскрыл мне этот секрет.
* * *
Ещё когда мы учились в 10 классе, Гастона остановил на улице «тихарь»-оперативник. Предъявил удостоверение офицера МГБ. Назвал по фамилии. И усадил в подъехавшую машину. Привезли в гостиницу «Интурист» (она тогда находилась на улице Свердлова, бывшей Екатеринославской, а нынче, кажется, это Полтавский шлях: ни Екатерину, ни Свердлова украинцы славить не хотят!). Препроводили в номер. Там сидели солидные дяди в штатском. Они задали шестнадцатилетнему, тоненькому, как былинка, Игорю сто вопросов: «Что такое ЛОП? Кто такие перфектисты? Чего они добиваются? Кто входит в это Общество? Кто им руководит? Каково ваше мнение о Владимире Блушинском, о Мироне Черненко, о Феликсе Рахлине? Какие произведения вошли в альманах «Кактус» и где находится его тираж?» И так далее. О проведённом допросе велели молчать. Перепуганный Гастон побежал к Мирону и, ничего не объясняя, не успев отдышаться от шести этажей крутой лестницы (лифт, по обыкновению, не работал), жарко выдохнул:
– Где «Кактус»?
– Где я его бг-г-г-госил, там и г-г-астёт, - невозмутимо прокартавил Мирон. – А из вус же трапылось (то есть, на дикой смеси украинского с идишем, «что случилось?»).
– Перестань хохмить. Сожги немедленно! – потребовал Гастон.
– Замёг-г-гз – г-гешил сог-г-геться?
– Говорю – сожги, значит – надо! Понял?!
Мирон понял. И наш альманах (тираж – 1 (один) экземпляр) был брошен в огонь. Рукописи, увы, горят.
Так закончилась история безвестного ЛОПа. Гастона ещё раз таскали в МГБ – на этот раз не на конспиративную «точку», а в районное отделение этого ведомства, помещавшееся в том самом доме, где он жил. Но и туда не повесткой пригласили, а забрали с улицы... Однако улика уже не существовала. Гастон боялся меньше... Какая наивность! Ничего не стоило сварганить «дело»! Ведь то были годы, когда в Воронеже наш ровесник, будущий поэт Анатолий Жигулин был приговорён к каторжному лагерю, а (в Астрахани?) посадили другого нашего сверстника – Александра Воронеля – и тоже всего лишь за брожение юношеских соков по молодым жилам. Эти мальчики тоже стремились к «....... слова»!
Когда в 1954 году, в связи с начавшейся «оттепелью» в политических режимных лагерях разрешили свидания, я встретился в Воркуте с отцом и выслушал его п я т и д н е в н ы й (с перерывом лишь на ночной сон) рассказ, в том числе о допросах. Ему и маме хотели сначала пришить контрреволюционную подпольную деятельность «на всю жизнь», начиная с молодых лет и вплоть до момента ареста. Следователь Самарин упрямо домогался «признаний» в том, будто родители через мою сестру Марлену и её друга Бориса Чичибабина (в то время уже досиживавшего свою «пятилетку») создали молодёжную контрреволюционную организацию. Подследственных держали во время допросов под ослепительным светом, сутками напролёт не давали уснуть (даже в камере), ставили в наказание за несговорчивость в узкий бокс, где невозможно было даже слегка согнуть ноги в коленях... Потом вдруг формула «вечные контрреволюционеры» была отставлена, обоим вручили постановление о переквалификации обвинения, прикрепили их к новому следователю (Рыбальченко), и оба в конечном счёте получили по «десятке», имея в «деле» лишь по одному эпизоду: «контрреволюционному» поведению на парт-собраниях двадцатых годов. Много лет я считал этот относительно счастливый поворот результатом их личного мужества и стойкости на следствии. Хотя всегда задавался вопросом: почему следователи не выбили из них нужных показаний? Неужто мои родители твёрже оказались – ну, хотя бы близкого нашей семье полковника Мони Факторовича, растрелянного за то, что якобы он намеревался на танке во время парада раздавить товарища Сталина на трибуне Мавзолея (на предварительном следствии Моня в «преступном замысле» сознался, на суде от этих показаний отказался, да «военная коллегия» ему уже «не поверила»...)
Но лишь здесь, в Израиле, я услышал более правдоподобное объяснение, почему следствие отказалось от версии «молодёжной антисоветской организации», - объяснение, связанное с именем весьма авторитетного в Харькове тогдашнего ректора местного университета Ивана Буланкина. Университет готовился к своему 150-летию (он был основан в 1805 году – третьим в Российской империи), а кандидаты в «члены молодёжной организации» почти все были его студентами. И вот якобы ректор (сам в прошлом участник революции и гражданской войны) использовал все свои связи, чтобы погасить излишнюю ретивость харьковских следователей... Что ему и удалось.
А если б не удалось? Очень может быть, что вспомнили бы и о ЛОПе, и вряд ли помогло бы тогда перфектистам, что их рукописи сгорели...
* * *
Ну, а всё-таки как же сложилась судьба «членов тайного Общества» и их близких?
Юношей в 1952 году погиб Володя Блушинский: на студенческих военных «сборах» молнией убило во время полевых занятий сразу девятерых – и его в том числе. Через несколько лет его идеологически стойкий отец под влиянием критики культа личности Сталина. а потом внезапного крена к восстановлению этого культа, вдруг занялся подпольной агитацией против сталинизма, которому всю жизнь верно служил. Был разоблачён, арестован, судим и в 1957 году (да-да!!!) получил пять лет заключения «за оскорбление памяти покойного И. В. Сталина».! Лишь благодаря хлопотам дочери старик был «комиссован». Вскоре он умер у неё на руках Но – не коммунистом: в партии его так и не восстановили. Дело было при Хрущёве, через год-два после его разоблачительного доклада на ХХ съезде. О, бред, бред, бред... Нет: к сожалению, явь, бывшая нашей жизнью.
В конце 1987-го перестало биться сердце моего «Гастона» - Игоря Гасско. Сердце, с юных лет больное. Но болезнь не помешала Игорю прожить творчески активную жизнь. Химик-технолог по образованию, он, однако, стал работником кино и телевидения, сценаристом и режиссёром документальных и научно-популярных фильмов. Работал на Крымском ТВ, на киностудии в Минске. Дважды перенёс операции на открытом сердце, вторая сделала его инвалидом. Работать в кино он уже не мог – но не растерялся, не лёг умирать: до конца дней писал очерки и книги о Крыме. После его смерти в Сиферополе всё же остались ещё два Игоря Гасско: зять «Гастона» (это его репортажи из Крыма часто шли по одной из московских телепрограмм, а сейчас почти ежедневно передаются каналом RTVi из самых горячих точек Израиля) и внук, юный «Гастончик», – этот недавно окончил университет в Иерусалиме... Да, семья Гастона (в том числе и вдова его – Галя), – здесь, живут в Рамат-Гане (2010).
Мирон Черненко, окончив Харьковский юридический институт, оказался без работы: хотя уже вовсю шла оттепель, репрессированный покойник-отец пугал кадровиков, отягощал анкету сына. Назначение, выданное выпускнику на должность юрисконсульта в Министерство мясо-молочной (бр-р-р-р, харедим (ультрарелигиозные евреи: ведь смешивать молочное с мясным иудеям строго воспрещено!) промышленности оказалось туфтовым. Мирон слал какие-то письма, сватался в какие-то учреждения... Отовсюду – отказ! Правда, как-то раз из Донбасса управляющий угольным трестом прислал анкету. Мирон её заполнил, отправил назад – в ответ вновь отказ. «Управляющий позавидовал моей фамилии, - зубоскалил Ронька. – Дело в том, что его, управляющего, фамилия - ... Жидовленков!»
Чтобы как-то жить, пришлось браться за любое дело. Но любое не слишком получалось. Мать устроила было его агентом Госстраха. Приходит Мирон на дом к потенциальному клиенту и сходу, глядя своими выпуклыми еврейскими глазами прямо в душу, спрашивает всерьёз:
– Скажите, вы думали о смег-г-гти?
Является к другому:
– Пг-г-г-едставьте, что вас г-г-г-газдавил тг-г-г-амвай!»...
Его выгнали из страхагентов на другой же день!
Потом часами стаивал на улице с полосатым шестом: помогал геодезистам производить съёмку местности перед началом строительства, таскал за ними теодолиты и нивелиры... (Бывшие перфектисты толпами ходили к нему на угол Пушкинской и Дарвина – потрепаться). А чаще подрабатывал в мимансе (мимическом ансамбле) оперного театра. У меня сохранился снимок: статист Мирон Черненко в форме матроса с революционного корабля. И вот бывают же совпадения: на ленточке бескозырки – то же крамольное слово, что и в его «Манифесте перфектистов» - те же семь точек: «.......». Ну, да: «СВОБОДА»! Чудеса? – Думайте, как хотите.
В конце концов, его мама пошла на приём к самому Николаю Викторовичу Подгорному (помните такого? – он был долгое время первым секретарём Харьковского обкома партии, потом возглавлял ЦК Компартии Украины и, наконец, стал Председателем Президиума Верховного Совета СССР – как говорили, «всесоюзным старостой») – был как раз пик хрущёвской «оттепели», и сын просительницы получил-таки место юрисконсульта в каком-то харьковском учреждении. Но два года вынужденной и голодной свободы не прошли даром: Мирон пристрастился за это время к кино (утренние сеансы были совсем нипочём: два рубля за билет – в масштабе цен 1961 года это 20 копеек!), и он пересмотрел кучу фильмов. А кроме того, выучил польский язык. Вскоре поступил на заочное отделение сценарного факультета ВГИКа (института кинематографии в Москве), женился по любви на прелестной сокурснице-москвичке, а став жителем столицы, занялся журналистикой, потом киножурналистикой, написал книжку о знаменитом польском кинорежиссёре Анджее Вайде (вот когда пригодился польский язык!), устроился на работу в Госфильмофонд, защитил диссертацию, написал ещё одну книгу – о Фернанделе... Несколько раз, уже живя в Израиле, я видел его в московских телепередачах, его представляли как «главу лиги московских кинокритиков», я читал интервью с ним в русскоязычных газетах США и Израиля... Он оброс бородой и усами, вместо памятной мне телогрейки – белый фрак, манишка с галстуком-бабочкой... Не сказали бы, что это он – ни за что бы не узнал. Мне даже показалось, Мирон перестал картавить...
Выше уже сказано: он – автор уникальной книги «Красная звезда, жёлтая звезда» - кинематографической истории еврейства в России. Его оценивают как крупнейшего знатока кинематографа всех стран, входивших в бывший «соцлагерь» - даже в Северной Корее побывал (и лично мне рассказывал потом о тамошней полицейской беспардонной слежке). Наконец, долгое время возглавлял Гильдию российских киноведов и кинокритиков и, как пишут, сумел её сплотить…
Уж так я радовался издали успехам старого друга... Но в январе или феврале 2004-го он скоропостижно скончался.
Многим читателям известно имя Марка Азбеля. За труды в физике ему в Союзе чуть было не дали Ленинскую премию. Помешала дружба с Юлием Даниэлем. Вскоре после того как Синявского и Даниэля осудили, Азбель вступил в борьбу за выезд в Израиль и в конце концов добился своего. Возглавил в Тель-Авиве одну из кафедр Тель-Авивского университета. Кроме того, он – автор автобиографических и публицистических книг и статей, лауреат одной из престижных литературных премий, название которой я забыл.
Строгая Неля (Нинель) Рогинкина теперь зовётся Ниной и тоже хорошо знакома читателю: как поэт, блестящий переводчик Эдгара По и Оскара Уальда, драматург, прозаик, мемуарист...
Будет несправедливо обойти молчанием то, что мне известно о двух следователях КГБ, чьи фамилии названы выше. Правда, сведений о них специально не добывал – скажу лишь о том, что случайно до меня дошло. Во время «оттепели», с началом «Большого Реабилитанса», им поручили занятие, как раз противоположное тому, что они делали при Сталине: тогда оба (да и только ли они?!) стряпали ложные, из пальца высосанные обвинения – теперь принялись готовить оправдательные приговоры на тех, кто были напрасно осуждены. Во время «перестройки» я принял участие в организации харьковского отделения правозащитного общества «Мемориал», там была замечательная женщина Гая Филипповна Коротаева (мир её праху!), собравшая большой архив по тематике советских репрессий. Среди представлений на реабилитацию, которые она мне показала в копиях, были и подписанные Самариным и Рыбальченко. Вспоминается песенка репортёра Моментальникова из «Бани» Маяковского:
«Эчеленца, прикажите –
Аппетит наш невелик:
Лишь зада-да-данье нам дадите –
Всё исполним в тот же миг!»
А уж какое именно там заданье: казнить или миловать – этой публике глубоко безразлично. Они были готовы на всё.
Мы уехали в Израиль, а мой племянник, сын моей сестры, войдя в состав сперва «Мемориала», а впоследствии возглавив и сформированную на основе этой организации Харьковскую правозащитную группу, подыскал для её офиса большую четырёхкомнатную квартиру, которую продал новым владельцам… сын или племянник полковника Рыбальченко. Чем не символ, вроде чеховского «вишневого сада», доставшегося Лопахину?!
Да будет мне позволено сказать несколько слов об авторе этой непридуманной истории. В родном Харькове я всю жизнь занимался журналистикой, кроме того, работал и в школе. В Израиле около года был литредактором одной из больших тель-авивских «русских» газет, около пяти лет – рабочим на фабрике. Выйдя по старости на пособие, вскоре неожиданно для себя возглавил «литературный проект» при отделе абсорбции в муниципалитете города Афула, организовал и вёл в течение пяти лет страничку муниципальной информации, а также литературную студию, выпустившую за эти годы четыре номера своего альманаха. В течение всех 20-ти с небольшим лет жизни в Израиле публиковал статьи, очерки, рассказы, воспоминания и стихи в разных изданиях – и здесь, и за рубежом. Издал два сборничка своих стихотворений и две мемуарно-биографических книги: «О Борисе Чичибабине и его времени» и – в соавторстве с покойным отцом – «Рукопись» (мой подробный комментарий к плану его тюремно-лагерных записок, написать которые ему помешала ранняя смерть). Иногда публикую юмористические стихи под псевдонимом и в образе, которому придал черты этакого слегка эллинизированного «оле ми-Скифия» (репатрианта из Скифии), уже 2000 лет живущего в израильской глубинке. Поскольку это Афула, то зовут его – Афулей. Как видно, недаром всё начиналось с гексаметра в харьковском журнале «Цабар»... виноват: «Кактус»!
«Действие закончилось в прошлом – результат его длится в настоящем».
Читать далее "Эпилог" http://proza.ru/2011/06/19/688
УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.