Сегодня я подошел, видимо, близко «к скончанью мук». Подошел так близко, что внезапно закончились слова. Нет, подождите, Белла Ахатовна, не слова! Слов в моей голове количество невероятное. Во мне за-кон-чи-лась Ваша тоска по Лермонтову, тоска по Цветаевой и Пастернаку, тоска по знающему и понимающему Вас читателю, сжигающая Вас и меня тоска по лиловой женщине на тетрадном листке в клеточку. Тоска как одно из высочайших человеческих чувств может быть бесконечной и самодостаточной, а вот выражающие эту тоску слова закончились. Закончилась кручина по совершенно чистому листку, еще не знающему, куда вильнет изощренная мысль, рисуя удивительные образы. Ясенево и Таруса - лишь орудие, магический кристалл, через который не мудрая и многоопытная Ахмадулина, а лермонтовская горянка Бэла с удивлением и любопытством присматривается к миру, прислушивается к стуку своего сердечка.
Беру Вашего «Путника» и открываю наугад страничку. Страница 147, строчка седьмая. Смотрю и вижу: «…прости меня. Ты не виновен вовсе». Что это? Откуда? Прощать Вас мне совершенно не за что. Разве что за Вашу лирическую систему. Но это как просить прощения за улыбку, которая ползает по лицам людей, слушающих Ваше восхитительное чтение собственных стихов. Или за платье, сшитое из бирюзового панбархата по выкройкам девятнадцатого века, но надетое на встречу ветеранов студенческих строительных отрядов с эмблемой на груди «Икар – 79». А потом я все же виноват. Строка эта из «Тарусы» с посвящением Марине Цветаевой, для которой Елабуга стала последним пристанищем, а этот мерзопакостный околокамский городишко, добивший Вашу и мою Марину, основали купцы Стахеевы. Кстати, Марина Иванова повторила бы елабужскую судьбу в любом другом городе той давешней России, кто бы этот город ни основал.
Но речь-то, собственно, не о Ней, хотя и о Ней тоже. Я о невероятном совпадении душевно-художественных рефлексов и мироощущений, об идеальной синонимии отнюдь не поэтических фактов и явлений. Другое время, другой общественно-политический строй, другой менталитет. Разные часовые пояса и климатические зоны. Абсолютно непохожее происхождение и воспитание. Пол, наконец, разный.
В психотворении «Пашка» встречаю: «О, для стихов покинутые дети!». Больше тридцати лет назад я познакомился с первым из многих. Только был он не Пашка, а Сережка. Странно, брата его звали Павел, но он не запомнился совсем, а этот…Неуклюжий, большеголовый мальчишка, мать которого повесилась два года назад. Покинула землю и одиннадцатилетних близнецов совсем не для стихов. Пашка впалощекий очкарик, стриженный под «горшок» больше крутился возле бабкиного хозяйства. Учился он средненько, никто его не "чипал", никто с него особо не спрашивал. А вот Серенький! Ох, уж этот Серенький...
Учиться он желания не проявлял, а сидел, подперев кудлатую голову ладонью с добрую совковую лопату. В свободное от школы время (а его у него было уйма) охотно помогал дядьке возиться с трактором. Разбортировать колесо «Кировца» ему ничего не стоило. Руки у Серенького были поэтому всегда черненькие. Любимых предметов в школе у Пыхтунова Сережи было два: литература и русский язык. Литература – понятно! Я был молод, эрудирован и, главное, увлечен. А с русским была загадка. Да еще какая! Я недоумевал. Где и когда этот бесконечно грязный ребенок делал уроки? Домашнее задание он выполнял только по русскому языку. Не скрою, когда я прочитал на обложке его фамилию, меня передернуло. Я открыл тетрадь и обомлел. Безупречным, скорее учительским, чем ученическим почерком, с соблюдением – фантастика! – орфографического режима, без единой помарочки было выполнено упражнение. На тетради - ни одного пятнышка. Вспомнились черно-коричневые в цыпках руки. Вспомнились вытертые обшлага и засаленные локти его школьного пиджачишки. Увиденные картинка и текст далеко расходились во времени. Я оставил его после уроков и сразу спросил:
- Упражнение делал сам? Никто не помогал?
- Сам. Никто. А что много ошибок? – вопросом на вопрос ответил он.
- Да нет, три. А где ты научился так красиво писать, Сережа? Тебя кто-нибудь учил специально?
- Нигде я не учился и никто меня не учил, - он почему-то смутился, густо покраснел и отвернулся. Я и сам был в диком смятении и, волнуясь, протянул ему листок из тетради в линейку:
- Записывай! - и я быстро продиктовал ему два предложения из лермонтовского «Героя…».
Скажу честно, я офонарел. Буквы из-под его руки вылетали, как ласточки. Вылетали и садились точно в строку: ровные, с одинаковым наклоном, великолепно соединяясь друг с другом. Он писал, как слышал, совершенно не задумываясь над смыслом или орфографией. И снова - ни сучка, ни задоринки:
- Иди, Сережа. Не забудь завтра белую рубашку, после третьего урока линейка,- святая простота, молодой классный руководитель.
Он и знать не знал, где и как живет его подопечный. Не знал, что Сережка с Пашкой прошлую осень ходили в школу по очереди. Валенки и рубаха у мальчишек были одни на двоих. Только после этого непроверенного микродиктанта туго-натуго завяжет жизнь ученика и учителя. Мальчишка закончит девять, отучится в СПТУ на тракториста, уйдет со своим годом в армию. Учитель получит из Читы одно короткое письмо. «Служу в штабе дивизии писарем…». А через три месяца «Черный тюльпан» из Афгана привезет груз-200. Костлявый подполковник из области не разрешит даже гроб открыть, а на жестянке, которую держал в руках Пашка, было грубо вкривь и вкось намалевано: «Пал смертью героя, выполняя интернациональный долг».
12.03.2010г.
Г. Тайшет.