В пятницу мы проводили на пенсию старейшего слесаря бригады Петра Яковлевича. Мужик как мужик. Дашь слабину, он старается тебя объегорить, чувствует ты сильнее, упирается на работе. Я его невзлюбила, почему, объяснить не могу.
В понедельник прихожу на работу, он ждёт:
– Петр Яковлевич, соскучились по работе?
– Я по делу, – отвечает строго, сел напротив, достал из кармана куртки общую тетрадь, протянул. Хочу взять тетрадь, он резко прижал её к груди, зло глянул, словно отбираю у него что-то дорогое, оглянулся по сторонам, вздохнул со стоном, отдал тетрадь. – Держи, мастер, пригодится.
– Что это?
– Про бригаду. У меня есть тетради о соседях, жене, сыне.
– Стихи?
– Сведения.
– Компромат? Как Вам не совестно?
– Совесть тут не причём. Порядок должен быть! – Тетрадь жжёт руку, я брезгливо бросила её на стол. Пётр Яковлевич не заметил моей реакции. – Стихи, говоришь? Стихи пусть лентяи пишут, а я всю жизнь вкалываю, правда, – он смутился, – частушки писал. Вот, например, из первых:
В клубе дяденьку судили,
Дали дяде 10 лет.
После девки вопрошали:
"Будут танцы или нет?"
Вначале на лесоповал забрали самых голосистых. После остальных. Были мобилизованы подростки, женщины и мужчины до шестидесяти пяти лет.
У нас в бригаде поп был, душа человек. Он простудился и помер. Прораб тело в институт продал. Говорил:
– Медики потренируются, лучше живых лечить станут. – Позор, на святом человеке тренироваться, как на лягушке. Мы деревней скинулись, выкупили тело и по православному обычаю похоронили. А в деревне голод. Мать последнее отдала, после сама с голоду померла. И не она одна. – Пётр Яковлевич свернул цигарку, затянулся. – Такая она, трудовая мобилизация. Норма леса на бригаду большая, из механизмов только топоры да пилы. Тралёвка лошадьми, где не тянут, мы впрягались. За день наломаешься, лишь бы до нар добраться. Поваляешься часок, косточки распрямишь и на посиделки. Ох, молодость, молодость. Хлеба давали на рыло полфунта, да затируху. В этом «супе» плавали кусочки овощей да пятна жира.
Всё по плану, всё по плану:
Срать велят по килограмму,
Жрать дают по двести грамм,
Как же высрать килограмм?
За ту частушку меня за штаны и к НКВДешнику. Краснопузый говорит, или мы тебя посадим, или докладывай, кто и что сказал против партии и товарища Сталина. Я согласился. О жизни зэков знал не понаслышке, вместе лес валили. Им хуже нашего. Бабы рожали прямо на лесоповале, в лютый мороз родит, завернет детё в подол, оно все равно помрет. А бабонька на третий день снова на работу, сучья драть.
А у нас беременных и кормящих на лесоповал не брали. Моя сестра, чтоб на лесоповал не идти, за старика вышла, думала забеременеет, лес валить не возьмут. Старый чертяка ей ребёночка заделать не мог. Померла сестрица, деревом придавило.
В сорокаградусный мороз начальник «врагов народа» выплеснет капли воды из стакана, падают льдинками, на работу бедолаг не выводил. Они, начальнички, хитрецы, спирт выплёскивали, не воду. Спирт не замерзал, люди замерзали.
А мы, трудомобилизованые, в бараках сидим, нос на улицу не кажем, благо дров хватало.
С тех пор сведения собираю. Каждый третий стучал. Если двое на кого укажут, его за штаны и на север. Хорошие времена были, правильные. – Он говорил не торопясь, посасывая цигарку. – Прораба нашего посадили. Я «стукнул» и Федька, а может дядя Осип. Не знаю. Хороший прораб был, справедливый, малопьющий, но жадный до баб. Он девок на ночь брал. Бригаде, из которой девка, двадцать пять кубов леса прораб приписывал, да бутылку керосина давал. А девку покормит и день-два отпуска.
Моя милка, как жила ты?
Как жила ты смолоду?
Если бы не наш прораб,
Умерла бы с голоду.
– А керосин зачем? Костёр разжигать?
– Костёр!? – Возмутился Пётр Яковлевич и плюнул цигарку. Цигарка описала круг, упала на чертёж. Чертёж задымился. Пётр Яковлевич ладошкой пристукнул цигарку. – Тебя бы на лесоповал. Когда пилишь, пила в мороженом стволе застревает, попробуй, выдерни. Керосином сбрызнешь, идёт как по маслу. Вечерами, сидя в бараках, дядьки постарше точили пилы, правили зубья. Возвращаясь с посиделок, мы помогали им, иначе норму не дашь. А утром снова на делянку.
Чтобы не заболеть цингой фельдшер заставлял нас пить противную настойку из сосновой коры. Лекарств не было. Кто не пил, заболевал.
Прораб на Фроську из нашей бригады глаз положил. Фроська ладная была, краснощекая, певунья. Нравилась она мне. Я даже про неё частушки сочинил.
Что сидишь ты на морозе?
Хватит семечки плевать.
То подол примерз у Фроси,
Ни за что не оторвать.
– Вы наверно из ревности на прораба донесли?
– Дура ты учёная. По пьяни за бабу и прирезать можно, а на трезвую голову ни в жизни. Девок на всех хватит.
– А не боитесь, что я про Вас доложу… – Он засмеялся, закашлялся…
– Такие, как ты, не пишут, на таких пишут. – И вернулся к прерванной теме. – Фроське повезло, она от прораба понесла, её от мобилизации освободили. Я, как с лесоповала вернулся, её в жёны взял. Фрося мне сына родила. Так и воспитывали двух сыновей: прорабского и моего.
Как-то на посиделках Фроська частушку спела про Сталина. Пришлось доложить кому надо. Её в конверт и на север.
Тут война. Я и там записи исправно вёл и кому надо передавал. Как же иначе: порядок должен быть.
В сорок четвёртом меня комиссовали по ранению. Я в деревню. Деревенька-то под немцем была, пожгли её. Сыны пропали. Может до сих пор на земле маются, а может косточки их уж сгнили? Жил в землянке.
Тут Фрося вернулась. Она на меня не сердилась, поняла, что порядок прежде всего. Мы ещё сыночка с ней сообразили. – Я не могла понять, зачем его слушаю. Было противно и интересно. Об этой стороне истории я не знала. Победило любопытство. – Сын слабенький родился. Мы в Челябинск, тут у Фроськи тётка жила. Работали, не жалея сил, а ещё надо было телогрейки стирать.
– Не поняла, – перебила я. – Постирали раз в месяц и достаточно.
– Чему Вас в школе учили, – зло глянул на меня Пётр Яковлевич. – Хотя этому не учат.
С фронта и из госпиталей поступали в тыл рваные в грязи и крови ватные телогрейки. Их прожаривали в «Вошкобойках», уничтожали вши и прочую заразу. Затем телогрейки выдавали населению на стирку. В неделю каждый должен был постирать четыре ватника. Чистые ватники забирали приёмщики и отвозили в швейные мастерские для ремонта. В заштопанные ватники одевались трудомобилизованые и заключенные. Для стирки ватников каждому выдавали по полкуска хозяйственного мыла.
Сын болел, Фроська поменяла полкуска мыла на курицу, чтоб сыну сварить бульон.
Снова написал в органы, Фросю снова посадили. Сама виновата, порядок прежде всего. А сына я выходил. Сейчас электриком работает на заводе.
Как отец народов помер, объявили амнистию, Фрося вернулась. Мы с ней до сих пор душа в душу живём. – Он засобирался, – Фрося заждалась. – Я его тормознула:
– А на меня писал?
– И на тебя, и на начальника участка. Бесполезно! Сейчас надо послать не меньше двенадцати анонимок, тогда отреагируют. И то не посадят, разве с работы уволят. А если подписаться, самого привлекут за клевету. Порядка нет…– Он ушёл. Я долго сидела, не шевелясь. Потом двумя пальцами взяла тетрадь, открыла дверцу буржуйки и бросила тетрадь в топку.