На снимке: один из драчунов 1945 года - Женя Брон. Фото им подарено мне здесь, в Израиле. Снимок 1950-х г.г.
«Мальчишки всегда дерутся».
Эта расхожая истина, во-первых, не является всеобщей, а, во-вторых, драка драке рознь.
В шестой класс пришёл к нам чёрненький улыбчивый мальчуган с короткой фамилией Брон. Женя стал моим близким и любимым другом – так получилось, что на всю жизнь.
Чуть ли не в первый день своего прибытия, в самом начале 6-го класса, Женя вступил в поединок со старожилом класса Мишей Берлиным. Не помню уже, чего они не поделили, но ещё утром, перед тем, как всех впустили в школу, эти двое поцапались, однако завершить свою разборку не успели. «Стукнемся после уроков!» - решили они в присутствии всего класса.
«Стуколкой» назывался честный поединок, род мальчишечьей дуэли, проходившей, как правило, при свидетелях. После уроков соперники отправились на школьный двор в сопровождении целой гурьбы секундантов. Мы все столпились в круг, дуэлянты стояли посредине и, набычась, смотрели друг на друга, постепенно закипая и наливаясь кровью.. Вдруг молча бросились друг на друга, быстро-быстро надавали друг другу по физиономиям и… довольно мирно разошлись. Кто победил? – Я так и не понял. По-моему, выяснением этого никто не заинтересовался, и прежде всего – сами драчуны.
Сейчас Миша Берлин с женой Верой живут в Хадере, Женя Брон с женой Лидой – в Тират-Кармеле (и то, и другое – городки на севере Израиля)
Так вот, к вопросу о драках. Я ими в Харькове уже не занимался. Мне хорошо били морду в Златоусте, пока, наконец, я и сам, хотя и не надолго, обратился там к этому занятию и некоторое время чуть ли не ежедневно на большой перемене cходился в поединке с одним мальчиком из своего класса, Борькой Лихачёвым, примерно так, как Брон и Берлин в описанном бою. Только мы бились до первой крови: или я разбивал Борьке нос, или он мне сдирал засохшую корочку с обмороженной щеки, так что струпик на ней долго не заживал.
К 6-му классу мой петушиный период остался в прошлом, и за все годы учёбы в 131-й мужской я, кажется, ни разу по-настоящему не подрался. Зато именно в 6-м появился у нас Вика Файнберг. Вот это был боец!!!
Вика, чёрноглазый, смуглый мальчуган с очень привлекательным лицом, жил с родителями в Доме Специалистов, четыре огромных корпуса которого расположились как раз перед фасадом школы. С новичком сдружились Игорь Гасско и Витя Канторович, я же почему-то оказался в стороне от их совместных интересов – впрочем, оба мне о Вике говорили потом с восторгом: как много он читал, какая у него богатая фантазия… Вместе с Викой они придумывали себе какие-то диковинные (ролевые, как сейчас говорят) игры и были этим очень увлечены. Но главное, что запомнилось мне в Вике Файнберге, - это его страсть к дракам.. Я заметил, что во время урока он с нетерпением ёрзает на своей парте и напряженно ждёт, когда же прозвенит звонок на перемену. С первыми его звуками подхватывается и бежит… На следующий урок возвращается весь красный, взвинченный только что состоявшейся битвой и, как правило, с разбитым носом, губой, а то и с подбитым глазом. Рассказывали, что буйным драчуном всерьёз занялся Тим, что не только Вике достаётся от врагов, но и им – от него, что стали жаловаться родители беспощадно битых им учеников… Но всё это было вне пределов нашего класса, с какими-то не из нашего класса ребятами. Мне позже кто-то рассказывал, что Вику взяли на учёт у психиатра, что его уход из нашей школы тоже как-то связан с его повышенной драчливостью и что вместе с родителями он уехал в Ленинград. . Именно в это время Гастон сблизился со мной. Однажды показал мне и прочёл вслух Викино письмо из Ленинграда, из военной спецшколы, в которой там стал учиться Файнберг. Мне запомнилось, как увлечённо пишет наш бывший соученик о полувоинских своих буднях. Он, например, рассказал, что ходит «в самоволки» (впервые услыхав это слово, я почему-то понял его сперва не как «самовольную отлучку», а как упоминание о каких-то «волках»: «само-волки»… Что же это за зверь такой: «само-волк»?!)
Много-много лет прошло… С 1968 года, после известной демонстрации семерых храбрецов на Красной площади, выступивших с протестом против ввода советских войск в Чехословакию, всё чаще стало звучать в числе имён её участников знакомое имя Виктор Файнберг. Но в нашей семье внимание было приковано к другому человеку из той «великолепной семёрки»: к лучшей подруге моей сестры – Ларисе Богораз. И лишь через много лет, уже в Израиле, мне подумалось: а не наш ли это Вика? Но лишь вплотную приступив к работе над школьными воспоминаниями, я решил выяснить этот вопрос. Правда, ещё лет восемь назад, разглядывая фото Виктора Файнберга в книге Людмилы Алексеевой о диссидентах, пытался сверить его с хорошо памятными чертами лица нашего Вики, но сказать наверняка не мог: вроде – он, а может, и не он… Уж слишком неясный там снимок.
И вот теперь в Интернете, где на мой запрос «Виктор Файнберг диссидент» пришло около 15-и страниц одних лишь названий сайтов и файлов, на первом же снимке среди шести человек я безошибочно опознал давнего своего соученика! Сперва узнал его, а уж потом прочёл подтверждение: «С поднятой рюмкой в руке - Виктор Файнберг»! Да и ряд других моментов сходится.
Вот часть книги «Синдром замкнутого пространства», автор которой, психиатр Владимир Пшизов, работал в ленинградской «спецпсихушке» МВД, где несколько лет держали знаменитого диссидента. Воспроизводится (в слегка беллетризованной форме) беседа врача Волина с Файнбергом. Врач задаёт собеседнику вопрос:
« – А к психиатрам попали многие из демонстрантов?
– Нет… По моему, я один.
– Чем обязаны?
– Видите ли… (смуглое лицо Файнберга чуть потемнело. «Краснеет, видимо», - подумал Волин) …Был у меня в жизни эпизод, когда я столкнулся с вашими коллегами. Мы жили на Украине, во время антисемитской кампании… Тогда я подвергался со стороны сверстников нападкам и издевательствам и, в отличие от многих еврейских мальчиков, не ответил покорностью, а дрался, как петух. Ситуация вокруг меня так накалилась, что это сделало мою учёбу невозможной. Я попал к психиатру, получил диагноз, как будто шизофрения… Пришлось некоторое время быть под наблюдением ваших коллег. Кстати, никакого лечения не проводилось.
– Значит, Вас не лечили?
– Нет. Всё прошло само. Мы переехали в Ленинград. Политическая обстановка как раз изменилась. Да и народ здесь покультурнее, более терпимый.
– Был… Говорят…
– Ну, всё-таки…»
Читающие эти строки скептики могут придраться к тому, что в 1946 году ещё далеко было до «антисемитских кампаний»…Однако не забудем, что В. Пшизов излагает беседу, скорее всего, по воспоминаниям, а не по документам. Но даже если бы это был протокол – имеется, конечно, в виду общая социально-психологическая и националистическая доминанта послевоенных лет, подготовившая памятные юдофобские кампании. В условиях нашего класса, где, примерно, 50 процентов учеников были евреи или «полукровки», я, прибывший из уральского Златоуста и намученный тамошним зоологическим подростковым жидоедством, буквально отдыхал: конфликтов на национальной почве в этом микроклимате почти не было. Всё же изредка я знакомую традиционную ненависть со стороны двух-трёх подростков нашего класса испытал. Например, Герка Фоменко, наглый лупоглазый двоечник, присвоивший себе постоянное право доставщика школьных завтраков и обжиравшийся сахаром, полученным на отсутствующих в классе учащихся, однажды в школьном туалете, пока я справлял своё маленькое дело, на глазах у своих дружков что-то начертал на моей спине. Я не придал этому значение – решил, что он пишет мелом, можно после отряхнуться, почиститься… Но когда вернулся в класс, мне сказали, что моя курточка порезана бритвой. Я снял её – и убедился: «безопасным» лезвием на материи было «написано» слово «жид». Вещь (ну, хорошо, что старенькая) была безнадежно испорчена. Однако я даже не стал выяснять с Геркой отношений: конечно, будет отнекиваться, а «свидетели» - на его стороне. Так что Вика прав: «многие еврейские мальчики отвечали покорностью». Но – не он! Может быть, поэтому в классе даже выродок Фоменко его не трогал. Так кто из нас двоих: Вика или я – ненормальный? Он – или я?! Рассуждая логически, надо сделать вывод в пользу того, кто защищает своё достоинство, а не в защиту трусоватого соглашателя. А вот ещё одно веское рассуждение: будь Вика и в самом деле «шизофреник», уж он бы и среди одноклассников сыскал бы «врага». Но нет, не помню ни одного у нас конфликта, с ним связанного. Викины обидчики гнездились где-то вне наших стен, и вот им-то он не спускал – безоглядно бросался в бой.
Мой племянник, возглавляющий в Харькове правозащитную группу (аналог московского «Мемориала»), прислал мне подготовленную мемориальцами биографию Виктора Файнберга. Нет сомнений - всё сходится: и год рождения (1931), и время переезда семьи в Ленинград (1946)… И этот текст, и другие свидетельства, найденные в Интернете, показывают совершенно незаурядный облик этого человека, его неукротимость в борьбе, выдержку и бесстрашие. По «нормам» советской психиатрии, инакомыслие и стойкое несогласие с советским режимом официально рассматривались как вполне достаточный «клинический» признак шизофрении! Это был неслыханный психиатрический террор, жертвами которого в 60-е – 80-е годы стало до 300 человек с совершенно здоровой психикой. Виктор Файнберг – один из них. Именно ему (скорее всего, за самое решительное и яростное сопротивление чекистским бандитам, напавшим на мирную семёрку демонстрантов), досталось сильнее всего: изуродовали лицо, выбили передние зубы… Предъявить его в таком виде суду было весьма нежелательно для властей, и тут-то карателям очень пригодилось то местечко в медицинских документах «нарушителя закона», где записано о «шизофрении» в подростковом возрасте. Скептики и тут, наверное, не пропустят случая предположить: «нет дыма без огня», запись отражает непорядок в его рассудке. Но что такое норма? Может быть, всё-таки нормальнее реагировать, когда тебя унижают и оскорбляют, чем лезть в кусты и дрожать за свою шкуру? В Ленинграде был случай, когда Виктора некий милиционер обозвал «жидом». Файнберг избил милиционера, был за это привлечён к суду и… Тут сведения расходятся: в книге В. Пшизова приводятся слова Файнберга, будто следствием и судом он был оправдан. В официальной биографии диссидента, подготовленной обществом «Мемориал» для сборника биографий правозащитников, сказано, что в 1957 г. он был осуждён на один год исправительных работ за драку с офицером милиции, «позволившим себе антисемитские оскорбления в адрес Ф.» Нет сомнения, что столь лёгкое наказание за рукоприкладство в отношении представителя закона нельзя и представить, если бы у того не было бы рыло в пуху. А набить такое рыло стражу порядка, назвавшему тебя «жидом», - является ли это свидетельством психической аномалии?!
Знавшие Виктора отмечают интеллигентность, тактичность, разумность его поведения. Неукротимо он вёл себя лишь в ответ на оскорбления и нарушения закона. На эти вещи, даже когда они касались не его, а других узников «психушки», реагировал решительными протестами и длительными голодовками. Одна из женщин-врачей, Марина Вайханская, была покорена его человеческим обаянием, мужеством, благородной жизненной позицией и стала ему помогать, приняв на себя роль связной в его общении с «волей». Это привело к её изгнанию из больницы, но к этому времени освободили и Виктора. В 1974 году они вступили в брак и выехали из СССР, поселившись в Париже.
Виктор Файнберг и за рубежом продолжил свою правозащитную деятельность. Интересно, что коммунистические пропагандисты принялись клеветать, будто советская психиатрия была права: Виктор и за рубежом якобы лечится у психиатров. Такое измышление опубликовала лондонская коммунистическая газета. Файнберг подал на неё в суд за клевету – и выиграл процесс.
Он не остался равнодушен к судьбам своей «бывшей» родины – публикует заявления и протесты против нарушений там прав человека, состоит в международных правозащитных организациях, в 1995 году побывал в Чечне с миротворческим визитом.
Характерен такой его диалог с врачом, записанный в той же книге В. Пшизова:
« – Виктор Исаакович, смотрите, какая вещь получается: русский, вернее, советский народ постоянно оскорбляет ваше национальное достоинство. Причём, сам народ против власти не выступает. Ведь она народная, добровольно самоизбранная. Не так ли?
– Ну, конечно же, - благодушно согласился Файнберг.
– Так вот. А вы выступаете против власти от имени народа, который вас не поддерживает. Извините, вы – еврей, от имени русского народа, - закончил Волин доверительным тоном.
– Видите ли, доктор, речи такого свойства мне уже приходилось слышать и вне этих стен, и внутри них. Я считаю, что так могут говорить трусы и приспособленцы. Я родился на этой земле и чем-то ей обязан, какая бы она ни была. Народ нас не поддерживает. Это правда. Не поддерживает сегодня. Через 10 – 15 лет всё может измениться. Самосознание развивается не сразу и не у всех. Наша цель была – показать остальному миру, что не все поддерживают эту (советскую. – Ф.Р.) оккупацию (Чехословакии. – Ф. Р.) Пусть семь человек, но думают иначе. Вернее, иначе думают сотни тысяч, а выразили их мнение семь».
Вот в какого человека вырос наш школьный драчун и фантазёр Вика Файнберг!
Отрывок из этих записок, касающийся Виктора Файнберга, я опубликовал в тель-авивском еженедельнике «Еврейский камертон», раздобыл через московский «Мемориал» парижский телефон дочери Виктора, набрал номер и… мне ответил сам Вика! Поразительно, но после нескольких слов объяснения он безошибочно вспомнил меня. Это при том, что мы расстались после окончания 6-го класса – 14-летними подростками! Виктор рассказал мне о конфликте, который незадолго перед этим нашим разговором произошёл между ним и неким «беженцем из России», которого он, Файнберг, приютил, а тот стал изводить его антисемитскими разговорами, а позже подстерёг на улице и ударил молотком по голове. Виктор подал в суд на этого человека. Суд состоялся в Париже, однако судья не нашёл достаточными доказательства истца. Файнберг, тем не менее, считает, что это было покушение на его жизнь в предвидении приближавшегося 40-летия знаменитой демонстрации на Красной площали, одним из 7-ми участников которой был он – Виктор Файнберг.
Наверное, c сожалением, - но должен признаться, что я драчуном не был. Однако в мелкие стычки случалось вступать даже с друзьями.
Я любил бывать у Вити Канторовича. И самого Витю любил. Его любили все, - хотя нередко и посмеивались между собой над его, как нам казалось, чрезмерной усидчивостью. Даже его школьное прозвище («Киса»), оставшееся на всю жизнь, отражает и наше отношение к нему, и ласковую Витину натуру Происхождение этой клички такое: кто-то, сидя рядом с Канторовичем и поддразнивая его, гладил сделанный из кошачьего меха воротничок его зимнего пальтишка: «Киса, киса, киса…» «Киса» вспыхивал и в полушутливом гневе тузил своего «обидчика». Потом всё повторялось.
Проходя вечером с Броном и Гастоном по проспекту «Правды» вдоль «Красного промышленника», всегда видели свет в окне его комнаты, горевший, как правило, до глубокой ночи, - и принимались хором скандировать: «А Витенька си-и-дит, си-и-дит, си-и-дит!,,» Но Витенька не просто «просиживал штаны» - он впитывал в свою голову те знания, которыми мы высокомерно пренебрегали, не ленился учиться и сделал из серьёзных занятий главное удовольствие своей жизни. Чуждая малейшего хвастовства воля стала естественной чертой характера этого человека. От природы, казалось бы, субтильный, он путём постоянных физических упражнений и напряжений развил своё тело, ещё до моды на «йогу» и «культуризм» научился стоять на голове, качать мышцы – словом, делать всё то, чем мне, например, систематически заниматься было просто лень.
Вот запомнившиеся мне моменты уроков математики и физики. Моё внимание совершенно истощено и рассеяно, значки радикалов мелькают в глазах и расползаются в уставшем мозгу, натыкаясь на плюсы и минусы… Беру листок – и набрасываю четверостишие:
Амфибрахии, дактили, рифмы
Зазубрить мне мешают урок.
Не идёт мне учение впрок,
И не лезут в башку логарифмы!
А вот Витеньке Канторовичу, Моне Канеру, Валерику Волоцкому, Толе Новику они не просто лезут в их замечательно восприимчивые мозги, но, кажется, даже сами впрыгивают, как галушки в рот гоголевского героя…
На уроке физики я принимаюсь с кем-то болтать, играть в «морской бой», что-то бухтеть при этом… Сидящий чуть впереди и справа Канторович, оглянувшись, смотрит на меня пристыжающе-возмущённо, пытается на расстоянии урезонить. Замолкаю, но… скучно! невыносимо скучно! Добрейший Анатолий Васильевич, придерживая рукой без кисти какой-то принесённый Ходукиным из физкабинета прибор, ставит его на стол, начинает что-то объяснять, я следом за ним механически записываю:
«Существует скорость света…»
Сознание ещё не восприняло смысл этой фразы, а во мне уже запрыгал и возликовал содержащийся в ней бесёнок хорей. Приписываю, не задумываясь, вторую строку:
«…Ну, а мне плевать на это!..»
Учитель, продолжая объяснение, называет абсолютную величину скорости света в принятых единицах – километрах в секунду:
«Триста тысяч километров…»
У меня тут же рождается строка, оценивающая в «художественной форме» данное сообщение:
«Побыстрей любого ветра!»
Спрашивается: ну что нас с Витей, таких разных, могло связывать? Но ведь было же что-то…
(Читатель, возможно, вообще поставит мне в вину такое обилие друзей и приятелей, притом столь разных по развитию, личностным качествам, интересам, и может даже решить, что я не слишком разборчив в отношениях с людьми… Сам я так не считаю, но что да, то да: в дружбе довольно всеяден. Ощущаю это не как недостаток, а как большую жизненную удачу. И если ко мне льнут люди очень разные (некоторые из них друг друга терпеть не могут!), значит, скажу не скромничая, мне повезло. Трудно представить, нашлось бы что-то общее у Вити Канторовича, одного из самых интеллектуальных и тонких моих друзей, с Колей Халиным – рабочим парнем, бывшим хулиганом, с которым я приятельствовал в период работы на заводе им. Малышева. Или у Юры Куюкова - с моим однополчанином и его тёзкой Юрой Весниным, который лет через двадцать после нашей совместной службы на Дальнем Востоке пролётом из Советской Гавани на кавказский курорт заехал ко мне на три дня погостить.
Гастон и Толя Новик, при внешнем своём сходстве (однажды мама Игоря, встретив Толю на улице, приняла его за своего сына!), друг друга не выносили – и оба поврозь задавали мне друг о друге один и тот же вопрос: «Ну, что ты в нём нашёл?»
Нет, всеядность в выборе друзей не вредит ни мне, ни им. Правда, в отдельных случаях приводила к недоразумениям и даже ссорам, но об этом позже)
.
Однажды, когда я пришёл к Вите, он показал мне особым образом надрезанную почтовую карточку, которая, благодаря этим надрезам, растягивалась в спираль, так что можно было полностью надеть эту спираль на себя через голову, а потом снять через ноги. После чего спираль спадалась, и текст открытки можно было снова читать. Я очень заинтересовался и потянул открытку к себе. Но Витя, оказывается, ещё не всё успел сказать-показать, он её не только придержал, но и потянул в свою сторону. Я не уступил и потянул в свою. Открытка порвалась. Хотя мы тянули её оба, но, разумеется, каждый в этот момент ощутил свою правоту – и вину товарища.
От возмущения друг другом мы оба встали и секунд десять молча и пристально глядели друг другу в глаза. После чего я с силой дал своему другу (гость - хозяину дома!!!) по уху. Он слегка качнулся, но не упал, и мы ещё так постояли несколько мгновений, бешено вглядываясь друг другу в глаза. Затем он быстро и сильно (хозяин – гостю!!!) дал по уху мне. Правой рукой – по левому уху. У меня в глазах засверкали искры, а уху стало больно-пребольно. Постояв ещё миг, я подошёл к вешалке, молча оделся и ушёл. (Впрочем, может, это он ударил первый, а я ответил? Но от перемены мест слагаемых…)
Три дня мы не разговаривали – и все эти три дня у меня сильно болело ухо. На четвёртый день боль прошла, а с нею и злость, и в какой-то момент, взглянув друг на друга, мы оба расхохотались, пожали друг другу руки – и тем исчерпали инцидент.
Витенька мне тут же признался, что все три дня ссоры он боялся, не «лопнул» ли я ему барабанную перепонку.
«О доброта моих друзей,
Ты тоже здесь, на перекличке!»
(См. приложение №1).
Витина мама, Людмила Михайловна, работала врачом в детской поликлинике. Лет через десять с небольшим, когда родился мой сын, у которого вскоре обнаружилось опасное врождённое хирургическое заболевание (пилоростеноз), потребовавшее немедленной операции, Витина мама помогла определить ребёнка в областную клинику, куда принимали детей только из сельских районов области. Заведовала хирургическим отделением доктор Воскобойникова – подруга Людмилы Михайловны чуть ли не по гимназии. По просьбе старой товарки она пошла на нарушение порядка госпитализации. Если бы это не удалось, нам бы пришлось госпитализировать крайне отощавшего (из-за ошибки врачей и нашей неопытности) младенца в дальней городской больнице, и неизвестно, как бы там обернулось дело. А здесь, в клинике мединститута, результат операции оказался положительным: мальчик выжил. Могу ли я забыть, как помогла мне Витина мама?! Вспоминая о ней и других людях, участвовавших в спасении нашего ребёнка, а ныне давно покойных, я искренне жалею, что лишён утешительного счастья веры в Бога и в мир загробный…. Может быть, там мне удалось бы передать им всю меру вечной моей благодарности, чего не сумел как следует сделать в земной юдоли…
Витин папа, Моисей Вульфович, - работал инженером в той же Гипростали, где много лет трудился мой отец и где в один с отцом день арестовали мою маму – бухгалтера расчётной части. Когда я вскоре после этого события зашёл к Вите домой, именно этот его молчаливый папа вошёл в Витину комнату, чтобы расспросить о родителях. Я рассказывал, а он молчал и… плакал!
Вскоре после того как их (моих родителей) по приговору «Особого совещания» увезли в лагеря на 10 лет сталинской каторги, мне (в апреле 1951) должно было исполниться 20 лет. Прошло уже почти два года после окончания школы, мы давно учились в разных вузах, но Витя вспомнил обо мне и о тех особых обстоятельствах, в которых я пребывал. Его студенческая компания физматовцев собралась отметить исполнявшееся 20-летие двух-трёх студенток (одну из них я знал лично – мы в очень дальнем родстве, она до войны бывала в нашей семье на детских праздниках, это Иза Палатник, у неё день рождения 12-го, у меня – 13-го), Праздновать решили у Иры Фугель (будущей жены Мони Канера и, кажется, одной из «именинниц»). И вот, по инициативе Вити, меня позвали в эту компанию, причислили к лику виновников торжества и даже преподнесли подарок: театральный бинокль.
Я с чрезвычайной радостью принял Витино предложение. Вот только (сейчас уже могу пооткровенничать) не было у меня возможности купить бутылку хорошего вина. С арестом родителей я, несмотря на помощь родственников и на то, что сам немного подрабатывал, сильно нуждался в средствах. Стою в магазине, рассматриваю бутылки в винном отделе – и вдруг вижу какой-то на диво дешёвый коньяк! Правда, этикетка какая-то тусклая, и не понять, что за фирма… Но надпись гласит: «КОНЬЯК»! Я принёс его, хозяйка поставила на стол… Рядом со мной уселся какой-то интеллигентный мальчик (на физмате других не держат!), и мы с ним оба налили из этой бутылки. Я выпил, чувствую – дрянь ужасная и очень крепкая, но – ничего, выдержал… Выпил он… и тут же всё отдал обратно!
Справа от меня сидел Фред Басс, напротив – Саша Воронель, тут же, кажется, и Нелка Рогинкина, которая ныне уже лет пятьдесят как тоже Воронель. Я называю громкие имена, прославленные – одно в физике, другое –в физике и литературе, третье – только в литературе, но так, что и этого достаточно… Саша Воронель, которому сказали, что я – «филолог», видно, принял меня за настоящего филолога и стал интересоваться: а это я читал? а какого я мнения о том да вот этом? Я было взмок от неловкости за своё невежество, но выручили – танцы. Мне тогда очень понравилась простушка Таня Чебанова, с которой я больше ни разу не встречался, и об этом своём девичьем успехе она, должно быть, так никогда и не узнает. Да и жива ли?
(Кому не известно – рассказываю: Фред Басс – профессор Тель-Авивского университета, Александр Воронель, один из ярких деятелей еврейского сионистского движения в СССР 70-х годов, отказник, ныне профессор того же университета, вместе с женой Нелей («там» Нинель – здесь она стала Ниной) – создатель и редактор многомудрого журнала «22», Моня Канер и Витя Канторович оба стали докторами физико-математических наук, профессорами Харьковского университета, причём Моня был членом-корреспондентом Академии наук Украины. «Был», - говорю я потому, что он умер – одним из первых среди наших одноклассников. Умер от инсульта).
Моня Канер с Витей Канторовичем – единственные золотые медалисты нашего класса. Оба, окончив с блестящими успехами университет, получили назначение не в аспирантуру, как заслуживали, а – в вечернюю школу. Во время «оттепели», когда государственная юдофобия, казалось, дала некоторый сбой, их пригласили в научно-исследовательский институт. Моня вместе с Марком Азбелем был даже представлен к Ленинской премии, и они оба получили бы её за выдающееся научное достижение – открытие нового физического явления, известного теперь под названием «азбель-канер-резонанс», однако дружба Азбеля с Даниэлем (одним из двух подсудимых громкого политического «писательского» процесса в Москве) сделала это награждение невозможным.
С Витей мы встретились на многолюдных Мониных похоронах, он был какой-то сам не свой… Братута звал меня на поминки, да я не пошёл… На душе было горько и скверно – в то время я ещё не привык навсегда расставаться с одноклассниками.
…Как будто к этому вообще можно когда-нибудь привыкнуть!
…………………………………………………….
Здесь время и место для лирического отступления. Отступления – в буквальном смысле, противоположном наступлению, атаке. Дело в том, что, представив свою рукопись на суд и обсуждение нескольких друзей, мне в результате пришлось, во многом вопреки своим убеждениям, исключить из этой книги некоторые не понравившиеся им места.
Везде, где я почувствовал свою неполную осведомлённость в событиях и коллизиях, о которых пишу, - пошёл на эти вычерки без особых сомнений. Не слишком колебался, опуская некоторые фамилии, упомянутые в том контексте, который почему-либо неприятен их обладателям: зачем портить настроение добрым друзьям? Правда, сам я стараюсь себя не жалеть, рассказываю о собственных не слишком привлекательных поступках. Но над собой я хозяин. А тут речь идёт о других…
Так мне пришлось снять целую главу – благо она была последняя, а перенумеровать страницы эпилога и приложения - проблема чисто техническая. В других главах не так уж много было купюр, и счёт страниц легко сошёлся. Но в этой главе пришлось убрать почти полный лист. Чтобы сохранить пагинацию (это мудрёное слово как раз и означает порядок страниц), надо чем-то заполнить «цензурный» пробел, и вот мне пришло в голову высказаться на тему о вычерках, сделанных под давлением друзей.
Да, я признаю, что отважился писать о некоторых коллизиях, известных мне отчасти, неточно и понаслышке. Но они гвоздями засели в памяти и мучают ум. В контексте этой главы речь шла об одной из «стуколок», «драк» между некоторыми нашими ребятами, но уже в пору зрелости. А потому эти «драки» приняли не физический, а, так сказать, интеллектуальный характер. Вопросы престижа, приоритета (служебного, творческого, научного – всё равно!) вышли на первый план. И если я, в силу неполной осведомлённости, рассказал один из таких случаев пунктирно, то лишь потому, что рассчитывал: при обсуждении рукописи меня дополнят. Но я ошибся. А зачем мне, собственно, понадобилось пересказывать, расковыривать чужую ссору? Отвечу: моя цель – отразить время.
Вспоминая «мужскую школу», вовсе не хочу ограничиваться рассказом о детских проделках – я прослеживаю, что же из нас получилось. Не только в служебно-карьерном, но, прежде всего, в нравственном смысле. И оказывается, что не всегда результат хорош. Мне известно, по меньшей мере, два острых служебных конфликта между нашими одноклассниками, из которых один стал начальником другого. В обоих случаях дело происходило в НИИ. Увы, эти советские учреждения нередко становились местами не лучшего проявления человеческих свойств…
---------------
С уровня высокоинтеллектуальных высоконаучных ссор нырнём-ка опять в примитивную полублатную подростковую разборку.
Я не помню, когда появился в нашем классе Красенко Это был, пожалуй, единственный из одноклассников, о ком не могу сказать хоть что-нибудь хорошее. Он жил в доме, находящемся в ведении Конфетной фабрики «Октябрь» (сокращённо – «Кофок») и когда хотел пригрозить, то хвастливо заявлял: «За меня весь “Кофок”» (имея в виду шпану из своего двора). Угрозу эту почему-то игнорировал Гастон и однажды (не помню, за что) отлупил «Кофока» (такое прозвище закрепилось за Красенко). Вскоре Гастон и Брон, уже десятиклассники, шли по аллее парка Шевченко, им навстречу – «Кофок» со своей шпаной. Хотя там были ребята мал мала меньше, но их было много, они окружили Гастона и Брона и за минуту оборвали у них с одежды чуть ли не все пуговицы… Не знаю, как удалось моим друзьям добраться домой!
После чего Гастон отделал «Кофока» уже по-настоящему. Пришёл в школу папа Красенко, отставной полковник, пожаловался Тиму, и тот окончательно выгнал Гастона из школы, поэтому Игорь оканчивал не нашу школу, а вечернюю – «рабочей молодёжи», где уже учился Миша Берлин.
Гастон потом при наших с ним встречах вспоминал длинный список своих накопившихся прегрешений, в которых случай с «Кофоком» оказался последней каплей. Он утверждал, что один раз был временно исключён из школы «за избиение активного комсомольца Рахлина», но я этого не помню. Разве вот что: смутно припоминаю, что после случая с нашим коллективным прогулом из-за вынесенных из класса «наших» парт он вытащил ещё в школьном коридоре папиросу и готовился закурить, а я выдернул её у него изо рта, за что получил от друга по шее… Возможно, кто-то потом дал этому ход? Кто-то, - только не я!
Ещё один эпизод из «драчливой» темы вспоминаю с улыбкой, а когда напоминаю его моему бесценному Брону, то хохочем оба. На два-три класса старше нас учился красивый, плотный парень – Арик Карасик, сын генерала. Он отличался, как большинство крупных силачей, добродушием и спокойствием, выглядел уже довольно взрослым, щёки синели от быстро и густо растущей свежевыбритой бороды, а голос был басистый и тоже густой. Фамилия так контрастировала с этим мужественным обликом, что, проходя мимо него на улице, мы, бывало, поддразнивали его, пытаясь кричать басом его собственную фамилию: «Кэ-рэ-сик!»
Обычно он лишь поглядывал на нас, ничего не отвечая, но однажды, когда на проспекте «Правды» у Дома Специалистов, возле магазина, Женька Брон опять выкрикнул в его сторону «басом»: «Кэ-рэ-сик!» - Арик Карасик вдруг с места рванулся его схватить. Маленький Женя хотел было убежать, но Карасик догнал его и пару раз дал по шее. К моему (да и к своему, должно быть) изумлению Женька, как ребёнок, заревел, что-то неясное выкрикивая сквозь собственный плач… Нам уже было тогда лет по 14, а Карасику – 17 – 18…
Но в заголовке этой главы обещано вывести читателя из мешанины мелких «стуколок», стычек и драк на широкую дорогу крупного мордобоя… Извольте, я готов. Расскажу о персональном деле комсомольца Беленко (фамилия и имя заменены).
Митя Беленко – спокойный светловолосый и сероглазый мальчик из класса старшего нас на год, был известен как участник художественной самодеятельности, певец-баритон. Где-то в конце 1947 года, учась в выпускном классе, он положил в конверт свой комсомольский билет, написал сопроводительное письмо под крупным лозунгом: «Распустить комсомол!», конверт запечатал, заполнил адрес: Москва, ЦК ВЛКСМ, наклеил марку и опустил пакет в почтовый ящик.
Я письма не читал, слышал только в пересказе. Митя писал, что комсомол устарел, растерял свой былой революционный дух, превратился в организацию, где царят формализм и скука. Поэтому он предлагает его расформировать.
В этом поступке 16 – 17-летнего подростка любой хоть сколько-нибудь мыслящий педагог разглядел бы последствия неизбежного юношеского максимализма, романтически требовательного отношения к действительности, тоску по действию и, конечно, желание заявить о себе, жажду славы и подвига. Даже оставаясь в поле господствовавшей коммунистической идеологии, можно было не делать шума из Митиного поступка, а посоветовать парню, к чему он мог бы приложить свои силы.
Вышло иное. «Персональное дело» Дмитрия Беленко вынесли на обсуждение общешкольного комсомольского собрания. Чтобы вместились и гости, собрание провели в помещении спортивного зала. Сменявшиеся ораторы клеймили позором отщепенца, осмелившегося поднять руку на самое святое для юных патриотов социалистической Отчизны – на ленинский Комсомол! Пришёл на собрание и папа Беленко. Член партии, в своём выступлении он также заклеймил сына. (Рассказывали, что отца за поступок сына парторганизация подвергла строгому взысканию).
Старший пионервожатый школы Анатолий Петрович Виноградов назвал поступок Дмитрия «хулиганским». Особенно внимательно слушали директора, Тимофея Николаевича.
– Жаль, - сказал Тим, - что я не один из вас (и он показал рукой на заполнявшую зал толпу комсомольцев школы. – Уж я бы ему (жест в сторону негодника) показал!… - И, высоко подняв над головою свой тощий, костлявый кулак, директор потряс им в воздухе, демонстрируя, как бы он «показал» этому отступнику, где раки зимуют!
Нашлись среди присутствовавших парни, принявшие этот пассаж за директиву. Впрочем, у нас поговаривали, будто всё последующее было обсуждено заранее и чуть ли не под руководством самого Тима. Несколько самых отчаянных ребят подкараулили Дмитрия, когда он шёл с собрания домой (отец почему-то отпустил сына одного) – и зверски исколотили «диссидента» (как станут называть инакомыслящих через несколько десятилетий после этого события).
Был в компании участников кулачной расправы один парень. Уже давно он в числе самых уважаемых и любимых мною людей. Это человек высоких моральных качеств, широких интересов, нежной души. И вот что он сам сказал мне однажды при встрече один на один в городе, на залитой солнцем Сумской, в откровенном, хотя и случайном, разговоре. Это было ещё в конце 70-х – начале 80-х, когда мы знать не знали о скором крахе коммунистической системы и советского строя.
- Всю жизнь меня мучит то, - признался он мне - что я участвовал в избиении Беленко.. Ведь этот хлопец был целиком прав! Ещё тогда он смог разглядеть то, что мы сейчас лишь начинаем понимать…
Получив множество травм, Митя Беленко долго отлёживался – кто говорит, что дома, кто – будто даже в больнице. Но в нашу школу уже не вернулся, на аттестат зрелости сдавал экзамены где-то в другом месте. Потом учился в Политехническом…
И там… опять вступил в комсомол!
Читать далее главу 9-ю "Человек с выражением" http://proza.ru/2011/06/19/638
УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! В ГРАФЕ "РЕЦЕНЗИИ" НАПИШИ НЕСКОЛЬКО СТРОК О ПРОЧИТАННОМ: МНЕ ВАЖНО ЗНАТЬ ТВОЁ МНЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ! Спасибо.