1946 г. Ну и узкая же эта знаменитая Нева!
Видимо это было в 1946 году, потому что моя мать тогда еще училась в школе, а поскольку безработицы, ни до, ни позже войны не было, то учились они (счастливые) всего 7 лет. То есть в 1947 г. она уже окончила школу и пошла в техникум, поскольку девочки начинали учиться с восьми лет.
Мой отец был моложе мамки всего на пять лет, но ему уже досталась не просто восьмилетка, а еще и (редкая в то время) школа, где учились 10 лет. Так что ему «повезло», как и я, он, «от звонка до звонка» отбарабанил десять классов. Мало того – начинал он в «мужской» школе, а закончил – в «общей». Но об этом я расскажу как-нибудь позже.
Я уже писал, что моя бабка работала проводницей на поезде «Ленинград-Москва». Как и во время войны, так и после нее, она спекулировала. Но, к сожалению, никаких хором с этого не нажила. Ума ли у нее не хватало или жила совершенно одним днем, не думая о будущем – трудно сейчас сказать. Вообще – она серьезно верила в обещанное большевиками «Царство Земное». Перед смертью она всей душой надеялась, что Володенька (то есть я) будет жить при коммунизме и работать ему не придется. Странный и несчастный человек.
В то время, когда, и штатские, и военные тащили (иначе не скажешь) из Ленинграда произведения искусства, золото, одежду и прочие ценные вещи, выменивая их, мешками, то на хлеб, то на офицерский доппапек, она занималась какой-то мелкой ерундой, которая только что и позволяла не сдохнуть с голода в этой стране-победителе.
Чем она промышляла во время войны – не знаю, а после (сама рассказывала) – возила из Ленинграда калоши, украденные с завода «Красный треугольник», которыми торговала, вместе с моей матерью на рынке. В те годы торговать разрешили, но спекулировать – нет. Поэтому бабка торговала, а мать, с сумкой полной калош, вертелась около рынка. Продав одну пару, бабка торопилась к мамке, за следующей парой. Вот так и работали. Но милиционера все равно боялись и убегали от него врассыпную по многочисленным переулкам.
По окончании войны бабка стала время от времени брать с собою мать в Ленинград, чтобы та помогала ей грузить мешки с калошами, поскольку у нее появился оптовый еврей-перекупщик в Москве. Объемы стали больше, а работы – меньше. Им требовалось только провезти груз от Ленинграда до Москвы. Все остальное делали другие люди. В Ленинграде калоши сгружали, где-то на задворках товарной станции, а в Москве перекупщик приходил прямо к ним во двор. Переулки были жиганские и воры не боялись встретить там милицейскую засаду.
И вот мать первый раз приезжает в Ленинград, у нее пять часов свободного времени. Куда пойти? Ну, конечно, же – посмотреть Неву, про которую столько раз вспоминали в произведениях, которые она изучала в школе. Выйдя, через главный вход Московского вокзала, она попала на площадь, на которой еще не было станции метро, а были завалы от разбомбленного здания, и направилась по Невскому проспекту, на котором уже работали и магазины и кинотеатры. Пройдя совсем немного она устала от однообразия – дома стояли плотной стеной, все были одинакового (как она уверяет) цвета, практически одной высоты и одинаково обшарпаны – как увидела перед собой очень маленький мостик. Как ей показалось – ширина его была равна длине – «Квадратный мостик», как она его окрестила. Конные статуи были сняты, поэтому ничто не могло подсказать ей, что это Аничков мост.
Пройдя по нему два раза туда и обратно, поглядев на воду, мать удивилась, что знаменитая Нева такая маленькая – меньше Москвы-реки – и извилистая, да к тому же еще и грязная до неимоверности, поэтому расхотела смотреть что-либо еще и направилась прямиком в кинотеатр.
Удивительно то, что, рассказав своей матери о Неве и получив от нее затрещину за отсутствие ума и любознательности, она в свои следующие приезды в Ленинград, так и не дошла до Невы и увидела ее лишь в 1962 году, когда ездила в турпоездку с моим отцом.
Но еще более грустный случай произошел с моей матерью в том же 1946 году, когда поезд возвращался из Ленинграда в Москву, через Таллинн, завозя туда «новых жителей», вместо отправленных в Сибирь или расстрелянных фашистских холуев. Выйдя с вокзала, она очутилась рядом с так называемым «Вышгородом», где располагается знаменитый Домский собор, который ей очень не понравился своей лаконичностью, прямотой и строгостью. И ее можно понять – ей, никогда не видевшей европейской архитектуры и не познавшей «красоту в простоте», такое сооружение могло показаться значительно скучнее русского «пряничного» культового строительства, вершиной которого всегда был Собор Василия Блаженного.
Башенная площадь или как она его назвала «Таллинский Кремль» была поинтересней, но тоже довольно скучной. Кто видел это, помнит, цилиндрические серые башни, соединенные такими же скучными серыми стенами без единого архитектурного украшения. Никаких аркатурных фризов, зубцов в виде ласточкина хвоста, которыми изобилует московский Кремль, построенный итальянскими архитекторами, там не было. Суровая простота и утилитарность древнего оборонительного сооружения. Вдумываться в разницу подходов моя мать не стала. Не понравился – и не стала смотреть.
Пройдя по улицам старого города, она затосковала не на шутку – от однообразия зданий, узости улиц и отсутствия общения, поскольку местные жители не желали даже с ребенком разговаривать на «ненавистном» русском языке и отмахивались от нее, как от назойливой мухи, несмотря на заранее выученное «тере-тере».
Не зная чем заняться и чтобы скоротать как-то время, оставшееся до отправления поезда, мать решила сходить в кино, увидев рекламу какого-то фильма (названия коего она до сих пор не помнит), который в Москве она посмотреть не успела. И здесь случилось самое удивительное – мамка, жаловавшаяся на отсутствие общения, сказавшая, что в Таллине никто не говорил с ней на русском языке, так и не поняла, что находится заграницей – в чужой стране. Придя в кино, она с ужасом обнаружила, что он идет на эстонском языке из которого она не понимала не единого слова. Но смотреть картинки на экране ей показалось более интересным, чем рассматривать иноязычный город и она досидела до конца фильма.
Несмотря на то, что она находилась всего лишь в километре от моря – моря она так и не увидела. Хотя что за море в Таллинне – узкий проливчик Финского залива между Таллинным и Хельсинки. Но все равно – вторая попытка (после Ленинграда) увидеть край Балтийского моря была потеряна. И теперь уже навсегда!
Балтика как бы посмеялась над ней. В 1962 году, в турпоездке с моим отцом в Ленинград, их возили в еще не полностью восстановленный Петергоф, показывали дворец, фонтаны, но на берег не выводили! Почему – самое красивое, что есть в Петергофе – огромное водное пространство им не показали – не знаю. В годы моей молодости в Петергоф была проложена «водная магистраль», которая позволяла увидеть самый красивый вид на Петергоф – с моря (для рассматривания с которого, он и предназначен) – на быстроходных судах, а тогда их везли на автобусе по приморскому шоссе, во многих местах, сохранившем еще «раны войны» в виде ям, воронок и не срытых еще блиндажей и дотов.
Что не говори – любопытства и усидчивости у моей мамки никогда не было. Она с интересом, как говорится – с жаром и пылом – бралась за любое дело, но, если, по ее мнению, дело слишком затягивалось, то она его бросала, причем бросала с полной потерей интереса, и никогда больше не пыталась его повторить. Такое впечатление, что она, как малое дитя, «обижалось» на выполняемую работу и отворачивалась от нее.