У меня под окнами – море обиды.
По вечерам оно волнуется и шумит, поёт горькие песни и бьётся волнами о бетонные плиты, брызгая до окон второго этажа. Море обиды. Море бессмысленных жизней, клокочущей пьяной мерзости, пьяного горя, восторга и ужаса.
И так велик порой соблазн погрузиться в эту солёную тьму! И сказать миру с облегчением: «Мир! Ты – дрянь! Дряннейшая дрянь ты, мир! И я – дрянь… Смотри! Вот он я, мир! Я теперь такой же, как ты…»
Кинуться в эту обиду и раствориться в ней… Обняться с этими бредящими собой и дрянным этим миром, пьяными людьми и смеяться, и врать, и хвастаться… Сочинять себе прошлое, кормить обиду с руки, кормить её горечью – кровью и желчью…
Бутылка водки из загашника, стакан, кабачковая икра и огурец.
Я не способен на чудо! - вот, что вдруг я решил для себя, открыл и осмыслил сегодня вполне. Ведь подлинное чудо - это доброта и жертвенность, это милосердие и сострадание, бескорыстие! Это дар без ожидания награды, это жертва без чувства правоты, это любовь - как сила, исторгающая человека из бренной оболочки его и дающая ему величайшую свободу – свободу от себя самого. А я человек хрустально равнодушный – душа моя неотзывчива к чужому страданию, к чужой любви – нет в ней голоса высшего, немая она, онемевшая, как от наркоза.
Да, я осмыслил это вполне – вполне для того, чтобы перестать жить этой бессмысленной жизнью без чуда. И перестану – сегодня, сейчас!
Тороплюсь, давлюсь омерзением, горечью, обжигающим холодом… Вот и всё – пузырь прикончен. Горячая животная волна накрыла, потащила, увлекла…
Распахнул окно, крикнул:
- Хэй! Народ! Дайте обнять кого-нибудь!
И сошёл – по пляшущим ступеням из слоновой кости, прочь из башни, прочь от себя – в народ, что крепок солью в себе, в народ, который не перепотеть, не переплакать, не осилить долгими мыслями...
И обнял, и погрузился, и с восторгом принялся врать о себе – и мне верили и изумлялись… И жалели. И я жалел. И, не сказав ни слова правды, выболтал о себе всё, что мог – чего и не знал даже. Плакал, смеялся, пел горькие песни, пил водку из пластиковых стаканчиков, насыщался солью этого странного, душного мира, где ночь – не просто тёмное время суток, а сросшиеся в непроглядную мглу чёрные крылья демонов преисподней…
Когда же стало совсем уж солоно, я снова ушёл от людей, но к себе не вернулся. Я поплыл, раздвигая горькие воды руками – поплыл сквозь холодную тьму – к запертому на ночь свету, туда, где над морем вознёсся храм.
И думал о том, что свет живет в людях всегда, доброта и любовь живут в человеке всегда, но нет им свободы. Я созидаю себя из того, чему нет места и смысла в Небесном Царстве, а Оно - то, чему быть, и потому мне-то быть не суждено: нет ни места, ни смысла. Мне ясно, что дом нельзя строить из песка, но себя я строю из духовного мусора: моё лицо - конфетный фантик, мои сокровища - цветные стеклышки. По-настоящему человек стоит одной только жалости, но я хочу восторга - не дитя ли я? Но дети растут, а я уже нет.
Вот оно – небо перекрещенное, вот оно, родное… Вот он, храм над морем!
Перелез через ограду – шумно, неуклюже спрыгнул. Поднялся по ступенькам, рухнул на колени, ткнулся лбом в запертую дверь… Вот же хорошо! Никого – только я и запертый на ночь храм… Двери надёжны – не вырвется свет, не коснётся меня…
Шаги. Еле слышные – лёгкий шелест, а не шаги. Женщина? Собрался, закрылся, замкнулся – стыдно…
Рука на плече:
- Извините, вам плохо?
- Да нет, хорошо… Было… Теперь не то чтобы… Я уже ухожу…
- Можете побыть ещё…
Щекотно прошелестело что-то по шее, по волосам, коснулось уха.
Короткая молитва, поцелуй в макушку.
Я не хотел поднимать голову, не хотел видеть.
- Не страдайте так…
Ушла. Неслышно, будто растворилась в горьком воздухе…
Я поднялся с колен. Перелезть через забор сил уже не было – нашёл собачий лаз какой-то, прошмыгнул в него. Море заметно обмелело, я прошёл по глади его, толком даже ног не замочив. Пришёл домой. Дома – жена. Злится, что где-то шатался опять почти до утра… Да нет, не злится – переживает, мается маетой моей:
- Ну что же, что же с тобой происходит! – спрашивает, и в глазах страдание.
- Я не способен на чудо… Вот и всё…
Подошла, удивлённо глянула на ворот рубашки моей, что-то хотела сказать, да запнулась. Протянула руку.
Я замер, с ужасом ожидая, что сейчас она снимет с моего плеча длинный волос ночной незнакомки – будет кошмар, кошмарище! Но...
- Что это? - улыбнулась она.
У неё в руке было яркое, больно-белое – будто ангельское! – пёрышко…