КРУГИ НОЯБРЯ
рисунки автора
2002 г.
1
После ужина я спрятался в своей комнате и предпринял ряд действий, имевших отчасти ритуальный характер. Первым делом воткнул в магнитофон кассету с «Полным блюдцем секретов», где в числе то странных, то откровенно безумных композиций была одна, уникальная тем, что в ней позволили спеть и сыграть несколько фраз уже бесповоротно спятившему Баррету. Засим я завалился на диван с альбомом сюрреалистов, купленным, между прочим, в московском «Букинисте» на Арбате за бешеные деньги — пятьдесят рублей. Какое-то время я не решался раскрыть его, пытаясь определить, какое полотно более всего соответствует сейчас моему настроению.
Не так уж часто я провожу вечер дома, и сегодня, я надеюсь, судьба одарит меня несколькими часами одиночества. Майк, разумеется, не в счет. Он лежит в своем углу, положив массивную голову на лапы и вперив в меня туманный взор.
- Нечего на меня пялиться, — заметил я псу. — Не в музее.
Я раскрыл альбом наугад, но именно там, где нужно. На полотне изображено нечто вроде широкой полированной столешницы, где за диковинными чернильницами и пресс-папье прячутся уродливые коричневые создания. Я не могу расшифровать название картины — французский язык для меня не намного понятнее японского,— мне важен общий колорит, соотношения света и тени, а главное — ассоциативные воспоминания, которые я хочу извлечь из запасников и архивов своей неразборчивой памяти.
Кажется, я вспомнил... Да. Это было давно. Почти четверть века назад.
Старый дом — почерневшие шершавые доски стен и облупившаяся завалинка. Крашеные охрой скрипучие половицы. Коридор, пропахший ветхим деревом, пылью и примусом, и лестница на чердак, недосягаемый и таинственный, где по рассказам бабушки обитали летучие мыши, охотящиеся по ночам на тех безумцев, кто, не послушавшись бабушку, посмел надеть в ночное время белую панамку; где было много старых книг, которые я прочитаю сразу же, как только вырасту. Но я так никогда и не побывал на чердаке
За домом был двор и сад — полдесятка престарелых яблонь, вишня, расщепленная молнией, и мощный орех, в ветвях которого вполне мог бы жить Змей-Горыныч средней упитанности. Заросли исполинских лопухов и крапивы отгораживают сад от свалки фаянсового завода, и в саду до сих пор можно встретить обомшелые статуэтки балерин с отбитыми руками. Их принесла моя мама лет двадцать назад. Странно: моя мама и вдруг - маленькая девочка в этом старом саду.
Но все это я мог увидеть только днем. А сейчас вечер. Большая комната неярко освещена полосато-розовым шелковым абажуром со стеклянными каплями, под абажуром - овальный стол; возле печки-голландки желтая этажерка с книгами, слева - широкая как площадь тахта и персидский ковер над ней. Цыганистую восточную красавицу умыкает янычар с саблей, а черно-си¬ий арапченок в тюрбане так ничего и не понял, и все размахивает опахалом из индюшиных перьев.
Обрывки, мелочи, фрагменты... Они - немногочисленные уцелевшие свидетели, и потому я заставляю их говорить.
В углу мрачной громадой высится шкаф — угрюмое сооружение из черного дуба. Он стоит здесь со времен царствования Николая Александровича, и все эти годы ждет подходящего момента, чтобы расправиться со мной. Сегодня шкаф, кажется, получил реальный шанс: бабушка зачем-то выдвинула его нижний ящик, а в этом ящике, обширном, как кузов грузовика, среди чемоданных ремней и сапог обитают странные и отвратительные существа — выходцы из моих ночных кошмаров. Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть их и тем самым не провоцировать на активные действия.
Я выхожу в коридор. Отчаянно шипит примус, керосиновый перегар стелется под потолком и ночная тьма втягивает его через неплотно прикрытую дверь. Там, в густом киселе ночи — ставший таинственным сад, и желтый тусклый свет из окна падает на лаковые листья абрикосов.
озвращаюсь в комнату. Пора ложиться спать, а завтра будет новый день, и я не допускаю возможности, что его отчего-то может не быть. Я совершенно точно знаю, что после «сегодня» бывает только «завтра», и ничего другого.
Теперь мне легко перенестись в июнь следующего года.
Мы долго трясемся в душном автобусе. Наконец наша колымага осаживает перед какой-то кирпичной будкой, и салон сквозь бесчисленные щели тотчас заполняется все же настигшей нас желтой дорожной пылью.
Оказывается, мы почти приехали. Я с восторгом первопроходца осматриваю достопримечательности новой для меня страны — маленькое и грязное здание автостанции и пустырь за ним, поросший сизыми колючками.
Подкатывает грузовик. Путешествие продолжается! Я впервые так далеко от Дома, но уже абсолютно уверен, что путешествие — единственное стоящее занятие в жизни.
Скрипя и грохоча бортами, грузовичок бодро катит по разбитой грунтовке. Мы намертво защемлены между двумя десятками баб в плюшевых жакетах и клетчатых или в мелкий цветочек платках, их необъятными узлами-«клумаками» и приобретенными в райцентре громадными эмалированными кастрюлями. Бабы цепляются корявыми пальцами за борта, ухают, когда машину подкидывает на выперших из земли корнях, потому что мы проезжаем лес, и влажные ветви вязов норовят хлестнуть меня по лицу. Мама пригибает мне голову, и я вижу теперь лишь выщербленные доски кузова и ноги в стоптанных башмаках и сапогах, да еще корзины, покрытые все теми же неизменными платками. Машина еще раз подпрыгивает и, надсадно завывая, выползает на холм. Мы въезжаем в Деревню.
Вросшая в траву хата-мазанка под соломой. По углам горницы — рушники, образа с окладами из раскрашенной фольги. За образа заткнуты сухие пучки душицы и бессмертника. Хо¬дики с шишкинскими медведями лихо мотают жестяным пятаком маятника. Длинные лавки вместо стульев; на глиняном полу — осока и душистая мята. Баба Онися — полная, со смуглым ли¬цом и жгучими глазами; селяне между собой, зовут ее «туркиней» — турчанкой. Впрочем, в стародавние времена турки, случалось, набегали в эти места. Баба Онися на прозвище не сильно обижается.
Дед Ахилл — сумрачный худой одноглазый старик. Он конечно не догадывается, каким героическим именем наградил его при крещении деревенский батюшка. Баба Онися добродушна, но временами въедлива и остра на язык; дед мечтателен и слезлив. Я буду жить у них целых два месяца.
Каждое утро, минуя хлев, где мослатая пегая корова меланхолически пережевывает свой неубывающий зеленый комок, и загородку с барахтающейся в черной жиже свиньей, я спускаюсь на «берег» — протяженную долину меж холмов.
низу изумрудные холмы кажутся громадными горами. По дну долины, плавно изгибаясь, протекает большой и тихий ручей. Иногда, в нем можно увидеть крошечную полупрозрачную рыбку. Я уже знаю, что ручей впадает в пруд, сплошь затянутый мясистыми листами кубышки и ряской. В пруду жило великое множество лягушек, и словно огромные лягушки бултыхались, раскорячившись, в зеленой воде облепленные тиной деревенские хлопцы, пришедшие сюда купаться .
За холмами — не видимый отсюда лес: черноствольные грабы и дубы, чьи подножия утопают в земляничном ковре. Я был там вчера, и возвращался домой по этой вот тропинке с голубым ведерком, доверху наполненным пахучими зернистыми ягодами. То был удачный день: в корнях старого ясеня я нашел красивый как на картинке гриб. Мама отломила краешек его шляпки, и белая мякоть покраснела, налилась кровью. То был смертельно ядовитый сатанинский гриб! Вырванный из своей моховой постели, он остался лежать в лесу - диковинная и опасная игрушка тайной лесной жизни.
поднимаюсь к нашей хатке. У печи хлопочет баба Онися, орудует ухватом и брюзжит на тощего черного кота, который терпеливо внимает ей в безумной надежде разжиться кусочком солонины. Но вот закопченный чугунок извлечен из огненного печного нутра, и наши миски наполняются густым, пахнущим дымом борщом с солониной, чесноком и сушеными грибами-синюхами.
Солнце заваливается за холмы в розовое марево. По улице в тучах пыли бредет стадо, возвращаясь с дневных пастбищ. Позади плетется пастух в безрукавном ватнике, загребает ногами; хлыст волочится за ним длиннющим коровьим хвостом.
Я совершаю ежевечерний обход двора. В сарайчике баба Онися сечет обломком косы свекловичную ботву, сыплет хрусткие зеленые кубики в ведро с обратом и отрубями. В углу теленок переминается на своих забавных, со вздутыми коленями ногах, вздыхает. Я достаю из кармана специально припасенный ломоть хлеба с солью. Теленок дует горячим воздухом мне в ладонь; у него кукольно длинные белые ресницы.
Курятник встречает меня едким запахом помета и влажных перьев, крахмальным хлопаньем крыльев, косыми столбиками золотой солнечной пыли. Рыжий петух, ныряя головой, рассматривает меня злым и тоже рыжим глазом. Под насестом лежит измазанное яйцо. «Не забыть сказать бабе», — думаю я, но тотчас же забываю, потому что на току под двумя шелковицами дед Ахилл молотит пшеницу. Зерна далеко разлетаются по утоптанной земле. Дед кашляет, бросает цеп, вытирает слезящийся глаз белой тряпицей:
- Ну що, бачыв, як хлиб роблять?
Я будто смотрю слайды. Не мумифицированные картинки в пластмассовых рамках, но коротенькие фрагменты жизни со своими звуками, запахами, светом.
Тихо щелкает невидимая кассета. Еще один слайд.
Последние оранжевые отсветы на верхушках деревьев, бронзовой соломе крыш, печных трубах. Тени растворяются, очертания теряют твердость. Но день еще не завершен: сегодня я с мамой иду в библиотеку.
Мы пересекаем наискось не успевшую еще остыть спекшуюся глинистую дорогу, затем едва обозначенная тропинка ведет нас сквозь заросли терновника и «дерезы», и дальше - по дну оврага, заплетенного одичавшей тыквой, мимо буйной крапивы и пахучей конопли; над нею висят дымные сгустки комаров-толкунчиков. Взбираемся, цепляясь за плетень, на крутой взгорок, где под высоченными елями укрывался ветхий домик сельского клуба.
В клубе пахнет прелой бумагой и сеном. Мама выбирает книги, a я разглядываю выгоревшие портреты передовиков, долгоносиков и колорадского жука. Намалеванный подплывающей акварелью полосатый жук пленяет мое воображение.
Мы возвращаемся. Над садами и хатами зависла луна — яичный желток, в овраге и дебрях бурьяна уже сгустилась таинственная чернота.
Под мышкой у меня книга и мне не терпится рассмотреть картинки и, конечно, попросить маму почитать вслух. Я уже умею читать сам, но мне намного приятней воспринимать сведения на слух, чем переводить буквы в привычные зрительные образы.
Баба Онися по-обыкновению суетится «за хозяйством». Гремят глечики, в печи пищит и стрел
- Ой, диточкы, вы ж, мабуть, зголоднилы! — И с железного противня в наши миски сыплются соленые квадратные коржики и круглые «коржи из маком». В отдельной миске — надломившийся круг кислого молока, похожего на белое упругое стекло; оно раскалывается под ложкой на дрожащие белые осколки.
Дед трясущимися руками наливает граненую стопку «для поправки», медленно пьет, двигая седой щетиной на кадыке, и ужин закономерно перетекает в воспоминаниях о былом. Сегодня дед Ахилл избрал довольно опасную тему и увлеченно повествует о похождениях филиала банды «зеленых», сформированного из его односельчан. При этом он обнаруживает такую поразительную осведомленность, что баба Онися принимается кашлять и цыкать зубом, но положение спасает громадный жук-рогач. Привлеченный светом керосиновой лампы, он влетает в приоткрытую дверь и со страшным шумом носится по кухне, стукаясь о стены и потолок. Дед сшибает его полотенцем и с хрустом давит ногой. Мне жаль жука, но баба Онися всецело одобряет мужественный поступок своего благоверного и, сопровождаемые живописным рассказом о том, «як того року отакенный хрущ выбыв баби Уляни око, як йшла до коровы», мы уходим в горницу спать.
Ну вот, кажется, и все. Или нет?… Оказывается, сохранился еще один слайд.
Теплый свет лампы-пятилинейки. Стол с рассыпанными по нему стекляшками, трехцветным бисером, латунными солдатскими пуговицами с царскими орлами; а вот серебряный медальон-сердечко. Тут же стоит медная с прозеленью шкатулка. Она явно недовольна, что ей пришлось, хотя бы и на короткое время, расстаться со своими сокровищами.
Проектор щелкнул в последний раз, высветив пустой белый квадрат. Я протянул руку к выключателю.
В конце лета мы возвратились в Город. Тогда я не мог знать что никогда больше не увижу ни белую хатку с опрятной соломенной крышей, ни изумрудных холмов; что через шесть лет умрет дед Ахилл, а баба Онися переберется к падчерице, но вскоре та затоскует в чужом для нее городе и уйдет к своему Ахиллу в мир, где все неизменно до скончания веков. Что стало с их домом, я не знаю до сих пор.
А мы жили в нашем Старом Доме, но и его судьба была предопределена безвестными, но несомненно могущественными начальниками. Той же осенью нас переселили в скучнейший пятиэтажный дом на новом массиве.
Осень. Хлопья раннего снега ложатся на стиснутую утренним морозом землю. Страшный черный шкаф поверженным титаном лежит в саду. Дверцы его оторвались, изъеденные жучком бока — в сизых ожогах инея.
В пустых комнатах непривычно гулко отдаются шаги. Там где стояла тахта, на полу - большой пыльный квадрат, колесико от игрушечного грузовика, давно забытая книжка-раскладка. Сквозняк колышет лоскутья розовых с золотыми завитками обоев. Из остывшей навсегда голландки тянет угольной сыростью. В коридоре от груды хлама идет чужой нежилой дух.
Я ухожу.
Дом умер.