Вытянувшиеся тени зданий неуловимо быстро взбираются на плоские крыши соседних домов, и внизу, у наших ног, медленно начинает сгущаться темнота. Нас шестеро: четверо парней и две девчонки. Одна моя. Вернее, была моею, но после вчерашнего, наверняка, даст отставку.
Второй час сидим на деревянных скамейках в чужом дворе. На пожухлой траве, с орущего кассетника надрывается Мадонна. Балдежный голос, Я как-то видел её на обложке журнала с голым пупком. Миляга. Червонец предлагал владельцу за картинку. Отказал. Ну что ж, ему же хуже - подлянку сделал - подговорил Вовчика реквизировать заморские журнальчики, что он и проделал с блеском, на меня и подозрение не пало - всё время на глазах торчал. Как он покрутился, обыскивая портфели! Так ему, жлобу, и надо, не будет дразнить впечатлительных людей.
Здесь нас никто не знает, поэтому настороженно обходят, кто с насмешливой улыбкой, кто с поджатыми губами, кто готов с ненавистью плюнуть, едва сдерживается, у многих в глазах откровенный испуг, торопятся пройти. Трусы. Жалкие обыватели, Презираю всех. Достаю из кармана куртки сигареты и пускаю по кругу - третья пачка, крутясь, летит на асфальт. Мы прикуриваем от газовой зажигалки Вовчика и продолжаем молчать: слушаем музыку, кто думает о своем, сокровенном. Иногда по выражению лица удается догадаться о чьих-то мыслях, тогда я, хохмы ради, невинно огорошиваю точным вопросом - от смеха подохнуть можно, глядя, как он смущенно хлопает глазами. По себе знаю, как неприятно, когда вот так, без спроса заглядывают в душу, чувствуешь себя беспомощным, кажется, что догадались не только об этом, но и о самом потаенном, о чем даже подумать стыдно. Всё же хорошо, что телепатии не существует, иначе весь мир перевернулся бы, человеческие отношения стали бы невозможными сплошные обиды и выяснения.
Музыка внезапно обрывается - кончилась кассета. Лень нагнуться - вставить новую. Дрем ближе, пусть решает, а мне тишина даже нравится. Город слышно. Возмущенные крики пацанвы, шелест шин автомобилей, стреляющий ритм спортивного мотоцикла и далекая, довольно приятная мелодичная музыка. Вот голопузые! Стоят рядышком и орут друг на друга: кто кого перекричит, тот и прав. Неужели и я таким был, горлопанистым? Когда все это исчезло? Словно вчера, так свежо в памяти. Один день, а в нем вся моя жизнь. Если муторно на душе, люблю вспоминать, как с отцом самолетики клеили, воздушных змеев в небо запускали.
Безмятежная жизнь была. А сейчас выматывающие скандалы, то с матерью, то с отцом, или слушаешь, как они грызутся из-за пустяков, вточь как эти недоноски. Вот и фонари зажглись. Можно рассмотреть лицо каждого, но никто ни на кого не смотрит, не интересно, надоело, говорить не хочется, да и не о чем. Забыл, когда в последний раз спорили. Вернее, не спорили, а приходили к общему мнению. После фильма "Покаяние”. Мы и не думали на него идти, знали - очередная мура для взрослых. Это мой отец пристал: поведи своих друзей на этот фильм, вам обязательно нужно его посмотреть, там правду показывают. Десятку дал, на всех, в обмен на договор - не удирать с середины фильма, досидеть до конца.
Нам-то что, не много теряем, согласились. Пошли всей кодлой. Не знаю, как ребята, а я не пожалел: никогда не видел такого массового исхода зрителей из кинозала. Как только фонтан забил на улице, так люди и потекли на зеленый огонек выхода, и старые и молодые, без всякого стеснения и сожаления, что коту под хвост полтора рубля выбросили. Натка затолкала локтем в бок.
- Мотаем, пусть предки сами смотрят такую муть, нашли дураков. Я отмахнулся. Мы же обещали, надо сдержать слово. Но она, конечно, права, такую нудягу только бесплатно и можно смотреть. Я правды не увидел. Кто поверит, когда этот Торнике орал на отца, честным прикидывался? Дед мерзавец, отец сволочь, а он - выходит - чистенький? Не знает, какой ценой куплен достаток в доме? Да ни за что не поверю! Это только в кино можно по режиссерскому желанию выдать черное за белое, что они и делают с успехом. Единственное, что мне понравилось - это световое решение фильма, особенно белый рояль среди полевых цветов на заброшенном пустыре. Гениально придумано. А так, картина пустая, много скучных эпизодов претендующих на ложную многозначительность. Я так отцу и сказал.
- Какое нам дело до того, что творилось во времена царя Гороха, пятьдесят лет назад? Тебя даже в проекте не было, родители в тридцать седьмом в школу ходили. Чего суетишься? Пусть дергаются те, кто стоял у власти, а ты рядовая пешка, хотя и инженер.
Отец запсиховал, раскричался, потянулся за сигаретой,
- В кого ты такой уродился? А ещё комсомолец! Как тебе не стыдно?
А что - комсомолец? Не такой человек? Словно не знает, как нас в комсомол принимали, я даже устав не читал, вернее, не до конца дочитал. Комсомолец имеет право критиковать. Как же, разбежался. Попробуй покритиковать присутствующую классную руководительницу, или хотя бы намекнуть, что с её патологической ненавистью к ученикам, место не в школе, а на тихоокеанских островах среди людоедов, Сразу среди отщепенцев окажешься, будут склонять до самого выпускного вечера, и про характеристику напомнят, в которой постараются ничего не забыть, вспомнить все твои проступки. Вот и сидят комсомольцы на собраниях паиньками, для разнообразия иногда друг друга поругивая, надо же показать классной свою инициативность. Противно вспомнить повальное лицемерие. Пусть они живут по свои законам, а мы будем по-своим. Хочешь - танцуй, трясись, хочешь - сиди, как мы сейчас, сопи в две дырочки, молчи. Скукотища! Скулу свернуть можно от зевков. Хоть бы кто-нибудь что рассказал. Нет, знай, смолят сигареты, и девчонки не отстают, марку держат. Во рту, словно кошки неделю гадили, не успеваешь сплевывать. Топором бы по шее тому, кто табак придумал.
Вовчик неожиданно соскользнул со скамьи и намылился к парням, неторопливо проплывавшим мимо школьного заборчика. Остановились, о чем-то переговариваясь, далеко - не слышно. Мы равнодушно смотрели за ними. У Вовчика много друзей, куда бы не пошел, всюду скликают или сам подходит. Вообще-то, я его давно ненавижу, но виду не подаю, иначе дорога в тусовку будет закрыта. Куда потом деться? Дома сидеть надоедает. Отец без конца пилит: не отрывайся от коллектива, будь общительней, умей дружить, займись чем-нибудь, хватит дурака валять.
Разве я виноват, если мне ничто не нравится, быстро остываю, от малейшей трудности шарахаюсь в сторону безделья. Вот музыку могу часами слушать, но мать не дает, голова у нее раскалывается от шума. Это разве шум? Шум - когда ничего разобрать невозможно, а здесь - полифония, ударники стараются. Чем громче, тем лучше. Голова в невесомости, ни о чем думать не надо, всё разжевано, разложено по полочкам, глотай и не размышляй, что будет с тобой, если нажмут на зловещую кнопку, если исчезнет защитный озоновый слой, если ветер переменится и с химзавода подует в твою сторону.
Вовчик достал деньги и протянул парню в "аляске", тот воровато сунул ему в руку пакетик. Издали можно подумать - поздоровались. И разошлись. Вовчик с довольной ухмылочкой. Мы заинтересованно молчим, ждем, когда сам расколется. Он обводит нас шальным взглядом.
- Ну что, птенчики, замастрячим?
Я начинаю догадываться - купил травку, коноплю. Зря это он. Так можно и втянуться, не зря же столько шума подняли вокруг наркоманов. Хотя до сих пор ни одного не видел. Где они? Может быть, нас дурачат, как маленьких пугают: там за забором бяка, не ходи туда.
- Выбрось, Вовчик, - лениво советую, с ними лучше не связываться, — знаю, не послушает, но нет, дерьмовый характер, всегда оказы¬ваюсь впереди всех дураков.
- Слабо, Жоржик, может, тебе молочка парного или кевы дать пожевать? Усю-сю, мой маленький. Не трусь, по паре затяжек для настроения, Жоржик.
Вообще-то, меня Юрой звать, но Вовчик назло окрести прозвищем после того, как я с ним подрался, вернее, пытался подраться, замахал руками, а он звезданул по носу, и кровь рубашку запачкала пришлось под краном холодной водой замывать и на Жоржика откликаться. Ладно, меня не убудет.
Натка впервые за вечер посмотрела на меня и, презрительно усмехнувшись, отвела взгляд на Вовчика. Я непостижимо густо краснею, спасает недостаточное освещение, никто не замечает моего глупейшего состояния. Мы недавно стали дружить, месяца не прошло. Как-то на практике сама подошла. Я отупело наживлял гайки на болты, очень обрадовался, когда она надолго остановилась возле меня, а потом даже помогла работать. Хватило её на пять минут, но я и этому был рад, из признательности впервые хорошо подумал о ней.
— Хочешь, пойду с тобой на танцы? - предложила она.
— А Дрем? - обалдело спросил я, зная, что она последнее время ходила с ним. До него были Кила и Вовчик,
- А-а, - она беспечно махнула рукой, - перебьется.
Я не стал уточнять, что между ними произошло. Имею ли право? Да и что изменится, если узнаю. У меня ещё не было девчонки. Пока надумаю, да осмелюсь подойти, глядишь - все уже разобраны, приходился отступать к ребятам, таким же нерешительным, и делать вид, что не очень-то переживаешь. Подумаешь - королевы! Развлекай разговорами, когда сам не знаешь о чем говорить. Кто знает, чем они интересуются, не будешь же трепаться о спорте, о полетах в космос, им это до фени, а в цветочках и тканях ничего не смыслю. Летом на пляже я стал невольным свидетелем разговора трех подружек. В течение битого часа они безумолчно тараторили о тряпках, о своих нарядах, кто в чем одет, и кому что идет. Я еле выдержал, лень было вставать, так хорошо дремалось под солнцем. Проснусь, а они всё о своем. А если честно, чем мы лучше их, умнее ли убиваем время?
Предстоящее свидание взбудоражило. От Дремы и Вовчика слышал, что они жили с ней. Теперь, я понял, дошла очередь и до меня. Вечером почему-то потели ладони, и было неловко брать её за руку, она сама обняла за талию. После танцев долго стояли в темном подъезде и страстно целовались. На следующий день Натка провела меня в свою комнату, и мы уже в комфортных условиях процеловались весь вечер, пока её родители сидели у телика. В школе я ходил чумной, вспоминал её губы, поцелуи, изумительно волнующее тело, от которого сердце бездонно проваливалось, и с нетерпением ждал вечера. Что-то представлял, на что-то надеялся, мечтал, томился карасем в сметане. А вчера опозорился.
Я догадывался, что так может произойти, ребята иногда рассказывали смешные истории с кем-то случившиеся; смешные для нас, но не хотел бы очутиться в том положении, и не думал, не представлял, что подобное может вытвориться со мной, С какой стати? Комплексами не страдаю, пороками не увлекаюсь, А тут такое непонятное... Натка разрешила, а у меня ничего не получилось. Я был убит, раздавлен, в глаза боялся взглянуть. Натка раскраснелась, психанула, и выгнала из квартиры. Не мог же я ей объяснить, что каждую минуту опасался прихода её родителей, мало ли что в голову взбредет, толкнут дверь в комнату, а она без запора, даже без скрипа.
- Держи, - смущенно сказал Кила и протянул мне смолистый окурок с непривычным резким запахом.
Я заметил, он лишь набрал в рот дым и медленно выпустил. Если бы не вчерашняя история, я бы плюнул на всех и передал бы дальше, тоже не затягиваясь. Но подумалось, была - не была, курну, хуже не будет, может быть, забуду всё это свинство - свой позор и всё остальное, да и неловко в самом начале вечера отчуждаться от всех, никто не боится, а я что-то выдумываю, представляю. Забавно будет понаблюдать за ними, когда обкурятся, В себе я уверен. Неделю назад Вовчик так же предложил анаши, я три раза курнул и ничего, ровным счетом ничего не почувствовал, даже как-то разочаровался, я-то думал, что со мной что-то произойдет, этакое, невероятное, никогда неизведанное.
Я сильно втянул дым и передал окурок Натке, она почему-то села со мной, касаясь плечом. Признаюсь, несмотря ни на что, было приятно чувствовать её тепло. Обидно, что так получилось, виновных нет. Натка как-то тоскливо сглотнула слюну и жадно затянулась, раз, другой, неохотно и скупо выпуская дым. Неужели села на крючок? Так быстро. Странно. А на меня не действует. Есть же люди, которых даже чума не берет, наверное, я из таких. Не в коня корм.
Снова прислушался к ощущениям после первой затяжки: нет, ничего не чувствую. То же самое, что и утром от первой сигареты чуть голова кружится, поопадает желание курить, но зачем-то выкуриваешь до конца. Смешно наблюдать за ребятами, оживились, какая-то цель появилась - следить друг за другом, кто как затягивается. Правильно сделал, что не отказался, а то бы смотрелся белой вороной, все курят, а ты, как чудик, в стороне. А сейчас все чудиками сидят, Чудики-чмондики! Я от души рассмеялся, пред¬ставив, какой переполох поднялся бы в школе, появись мы такими, одуревшими от анаши,
- Что, забрало, Жоржик? - довольно заржал Вовчик. — Это тебе не "Опал”. Или опал?
Натка расхохоталась, и все за ней умотались. Я опять покраснел. Неужели она растрепалась про меня? Вот, стерва! Убить мало. Ну, подожди, я тебе припомню, потаскуха. Но что я могу сделать? Всё это слова. Сказала или нет? Но спросить стыдно. Черт с ней! Не очень-то и нужна, К Альбинке подклеюсь, тоже шалава хорошая, пробы ставить негде, думает, если ребята крутятся вокруг нее, значит, неотразима. А они крутятся совершенно по другой причине. Знают, что может отломиться. От других девчонок толку мало, хоть на голове стой, хоть петухом кричи, а эти сами виснут, только и ждут, когда лапу наложишь. У-у, лярвы!
Нила толкнул под руку, протягивая основательно сгоревший окурок на две затяжки, кому-то не хватит, придется Вовчику новую замастрячить, у него это ловко получается, я бы половину на землю рассыпал,
Альбина с Дремой сгибаются от хохота. Что такого услышали? Сейчас им палец покажи - до утра не успокоятся. Жрать хочется, аж под лопаткой сосет. Вроде бы дома плотно поужинал. Давно здесь торчим, на свежем воздухе, вот и проголодался. Пойти домой пере¬кусить? Жаль уходить от ребят, отец потом не выпустит, развоняется. Уже поздно. Сиди дома. С кем шляешься? Уроки не сделаны.
— А какой шмон был! — восторженно кричала Альбина. — Химичка на парту запрыгнула и визжит: Уберите его! Укусит! А он от нее через окно и на улицу. Вот потеха была!
- А вот я помню, - вылез Кила, облизывая тонкие красные губы.
- Заткнись, паскуда! Я расскажу - все обхезаетееь, - перебил Вовчик. — Это было в восьмом классе, когда студенточек на практику пригнали. Ты помнишь, Жоржик? Он тогда весь урок под партой про¬сидел, ножки разглядывал. Что, Жорж, красивые ножки были или у Натки лучше? Натка, он тебя не обижает? Смотри, а то вот... снова кровью умоешься. - Он поднес к своему носу костистый кулак, глуповато понюхал, и все снова рассмеялись. — Мало, кайфа нет. Надо ещё одну засандолить.
Он достал папиросу, осторожно выдул табак на ладонь, смешал с коноплей и, поддевая гильзой, засыпал смесь в беломорину. А Дрем заменил кассету, и ударники долбанули по было заснувшим домам? Какая-то тетка испуганно шарахнулась в сторону и зацепилась авоськой за арматуру раскуроченной урны, нас закрутило от хохота,
- Эй, вы, смехачи, вам дня мало? Марш по домам! Сейчас милицию вызову, — послышалось сверху.
Мы подняли головы. Лысый мужчина в арестантской пижаме марионеткой размахивал руками, высовываясь из окна четвертого этажа. У Килы отвалилась челюсть от неожиданного нахальства, мало кто осмеливался зацепить нас,
- Ты! Дерьмо собачье! Спустись вниз, я тебя по стенке размажу! - негромко пообещал Вовчик и пошарил глазами по асфальту, разыскивая чем бы выбить стекла у крикуна.
Пижамистый понял и быстро закрыл окно. Кила оглушительно засви¬стел в два пальца, выражая презрение ко всем домосидящим.
- Что, схавал? Индюк кастрированный!
Натка умоталась, скосив на меня ехидные глаза.
- Ой, не могу! Как ты его? Кила, повтори. Умоля-ю-у! Он не расслышал. Видишь, не показывается.
Я не знал, что делать, смеяться или плакать. Она явно издевалась надо мной. Если не рассказала, то потом не удержится, Что мне тогда делать? Позору на всю школу. Они же со свету сживут. Утоплюсь. А вода сейчас холодная. Бр-р!
— Эй, мелюзга затруханная! Не испытывайте терпение. Плохо будет, если спущусь. Мне недолго, - раздался голос помоложе, и повыше, с девятого этажа.
Мы почему-то притихли.
- Вот черт! Знаю его, не отцепится, - процедил Вовчик. - Придется уйти. Самбист долбанный. Когда-нибудь я его подловлю, дождется у меня. Это тебе не в секции на маты бросать. Перышко в бок, и будь здоров. Нет, я так просто не уйду. Сначала подарочек соорудим - набросаем тлеющих тряпок на лоджию, пусть понюхает.
- Вход на крышу железом зарешетили и замок чудной, шпилькой не откроешь, -занудил Кила. - Ломик бы где достать.
- Не боись, у меня отмыкалка. Пошли. Только не шуметь – погонят.
Куда там - не шуметь, смех то и дело прорывался сквозь сжатые губы, издавая неприличный звук, отчего ещё сильнее хотелось сме¬яться. Натка шла замыкающей, её заметно пошатывало, то ли от смеха, то ли от травки. Она хваталась за меня горячими ладонями и заливалась грудным смехом.
- Ой, не могу! Держи меня - упаду. Вовчик-молоток, удумал. Пижон проснется, а на балконе пожар - трусы горят. Умереть можно,
Вовчик не соврал, у него и в самом деле был специальный ключ от зарешеченной двери с круглым замком на толстой цепи, железный стерженек с бороздкой в наконечнике. Я таких никогда не видел, а у него, оказывается, в кармане лежит. Заржавевшие петли отчаянно заскрипели, пропуская к последней двери, открывающейся прямо на крышу. Эта дверь была оббита оцинкованным железом с внутренним замком и выглядела довольно внушительно.
Вовчик уперся ногой в стену - халтурно прибитые петли разошлись, и язычок замка вышел из гнезда.
На крыше было неожиданно светло, хотя фонари горели далеко внизу. Вовчик подошел к краю, встал на колени и, уцепившись руками за невысокую железную оградку, свесился вниз головой, высматривая лоджию кричавшего пижона. Альбина держала его за ноги, чтобы ненароком не сверзился. Дрем и Кила стояли рядом, перекинув руки друг другу на плечи, они пошучивали над Вовчиком и Альбиной, Натка не дошла метров пять, остановилась у ограждения, закинув коротковолосую головку к звездному небу. Она пошатывалась, переступая ногами, словно в танце под только ей слышимую музыку. Я бездумно подошел, тоже тихо посмеиваясь, и легонько толкнул в спину. Натка хохотнула, сложилась вперед и исчезла. Я ничего не понял, оглянулся на ребят и услышал, донесшийся снизу, глухой удар чего-то тяжелого и мягкого.
- Что сбросили, черти? - Вовчик поднял голову на Дрему и Килу.
Потом все посмотрели на меня. Я беззвучно открывал рот и показывал рукой куда-то вниз.
- Ты, Жмурик, собаку сбросил, что ли? Дурак, нашел время баловаться. Никак не пойму, где его балкон? Алька, отпусти, чего держишь? А Натка где? Это она упала? Сволочи! Драпаем! Мы же попухли. Юрка, быстрее!
Я бессильно осел на крышу, ноги не держали. Кто же знал, что она упадет! Я хотел пошутить, от такого толчка не падают.
Ребята промелькнули скрюченными фигурами в светлом дверном проеме, громыхая на железных ступеньках. А я захохотал, вспомнив, как Натка тряпичной куклой безвольно перевалилась через край бетонной плиты, она даже не крикнула, может быть, и не понимала, что с ней происходит, почему она летит и куда. Я не убийца, я просто подошел и хотел спросить, говорила ли она кому обо мне? Если не успела, то больше не скажет. Смешно. Почему так больно смеяться? Почему изо рта идет кровь? Руки в крови. В моей или Наткиной? Какая разница? Я подтягиваюсь ближе к краю, переваливаюсь через высокую ограду, надо посмотреть, не может быть, чтобы она разбилась, ведь нам было так смешно. Сейчас и я попробую полететь. Не трогайте меня! Я хочу летать. Зачем мешаете? Идиоты. Кто вы, я вас не знаю. Пустите же, я хочу спать. Сплю.