За окном с морозными узорами

    повесть


Вместо предисловия

Стрелки часов приближались к двенадцати...
Скорый поезд «Челябинск-Чита» около часа назад отошёл от перрона вокзала и, набирая ход, мчался на восток. В четырёхместном купе находилось всего два пассажира, оба были немолоды. Им предстояло вместе в этом вагоне провести две последние ночи уходящего 1998 года.Вот один из пассажиров,  сильно уставший после пересадки в Челябинске, уснул, утомлённый дорогой. Но не спалось его попутчику. Он размышлял о том, что двое суток в дороге это, в сущности, не так и много. Зато на третью ночь он будет встречать Новый, 1999 год за новогодним столом вместе со своими сёстрами, как всегда с большим нетерпением ожидающими его приезда.
Мерно постукивали на стыках колёса вагона. Под плавное покачивание его пассажир вспомнил, как пятьдесят лет назад в последний раз встречал он в своём родном городе Новый год.

Нахлынувшие воспоминания перенесли его в далёкое, безвозвратно ушедшее прошлое. Он был тогда юношей, заканчивающим среднюю школу в небольшом сибирском городке, куда и ехал сейчас, спустя пятьдесят лет. Как раз в это самое время, только пятьдесят лет назад в полном разгаре был новогодний школьный бал для старшеклассников, и они в самодельных масках, под звуки трофейного немецкого аккордеона кружились в вихре танца...
Без особого труда узнал он под маской её - Галю Белозёрскую из 9б класса. Отчётливо, как будто это было не пятьдесят лет назад, а пять минут, в памяти всплыло лицо этой очень красивой, но одновременно скромной и даже застенчивой девочки.
Она более года назад первая написала ему!
В коротенькой записочке было предложение дружить, но ради той, другой - может быть, не такой красивой, но открытой и улыбчивой девушки, он отверг тогда это предложение.
Только сейчас, в этом самом вагоне он понял, ЧТО стоило скромной и застенчивой Гале решиться на такой смелый поступок. Если бы подошёл он к ней тогда, пригласил её на танец... Возможно тот 1948 год был бы для них двоих счастливым!
Но тот предновогодний вечер уже не вернуть...
...Поезд сделал короткую остановку. Окно затянуло морозными узорами. Так сильно, что невозможно было разглядеть название станции. Что напомнили пассажиру эти узоры?
Скоротечный бег памяти перебросил его ещё на десять лет в прошлое, в далёкий 1938 год.

                Ожидание

Коротки дни в декабре. Рано сгущаются сумерки, и начинает темнеть. А у окошка деревянного частного домика на неприметной улочке одного из сибирских городков стояли двое детей. Они напряженно всматривались в окошко,  ожидая, когда же из-за поворота
появится их папа.
Обычно в это время он уже был дома,  играл с детьми, занимался по хозяйству. Но отца всё не было и не было... Вот прошла своей обычной шаркающей походкой старушка-соседка, пролетел незнакомый мальчуган с салазками. Где же папа?

За окном крепчал мороз, разукрашивая снаружи окошко затейливыми узорами. Узоры эти поднимались все выше и выше, понемногу закрывая от пытливых детских глаз и улицу и редких прохожих. Дети были одни. Мама ушла на занятия в школу медицинских сестёр. В декабре должен был состояться выпуск, и она не могла пропустить последние занятия. А старшие брат и сестра были в школе.

-Почему до сих пор нет папы? -  четырёхлетняя Нина спрыгнула с табуретки и подбежала к брату, - и почему дома так темно?

Этот вопрос она задавала  своему семилетнему братишке  вот уже в который раз, но тот молчал. Он ничего не мог ответить на вопрос сестры ни об отце, ни о плохом освещении на их тупиковой улочке со странным названием «Угольная». Электричество сюда ещё не провели, и жители пользовались по-старинке керосиновыми лампами. Большая такая лампа под белым абажуром висела над столом в комнате. Вот только детям пользоваться спичками не разрешалось.

На улице стало совсем темно, но дети продолжали то вместе, то по очереди дежурить у окна. Слабые лучи света от соседних домов освещали редких прохожих, которые у этого дома слегка замедляли шаг... И тяжело вздохнув, шли дальше. Может быть, они видели в отблесках света лица ребятишек, а может, и были осведомлены, какая беда пришла в этот неприметный дом на тупиковой улице. И невдомёк было малолетним несмышлёнышам, что среди этих немногочисленных прохожих наверняка был и тот, по чьей вине они так долго ждут сегодня своего папу и по чьей вине им будет суждено в течение долгих двадцати лет носить клеймо- «дети врага народа»...

-Почему нет папы? Я боюсь! - заплакала четырёхлетняя Нина.

Что мог сказать ей в утешение семилетний мальчик? У него самого, с того самого времени, когда отец, вопреки установившемуся распорядку, так и не пришёл на обед, зародилась смутная тревога. Эта тревога и беспокойство набирали силу, вытесняя слабеющую с каждым часом надежду.

Загремел на крыльце тяжёлый засов, открылась дверь и вместе с клубами морозного воздуха в комнату вошла запыхавшаяся от быстрой ходьбы бабушка.

-Бедненькие вы мои, - прошептала она как бы для себя, - и что же теперь с вами будет?

Непрошеная слеза скатилась по её щеке. Она заплакала и стала зажигать керосиновую лампу.

-Спускайтесь с подоконника, папа сегодня не придет, - сказала она дрогнувшим голосом, - сейчас будем топить печь, а то совсем холодно.

Дети неохотно оставили свой пост. Если бы знать им тогда, что этот день был только началом невыразимо трудного, полного боли и страдания долгого пути. Если бы знали тогда дети, что в числе миллионов и десятков миллионов других советских людей они оказались не жертвами чьей-то случайной ошибки или недоразумения, но жертвами гигантской, перемалывающей жизни и судьбы, жестокой мясорубки неумолимой государственной машины сталинизма...

***
Я был тем самым семилетним мальчиком, что стоял у заиндевелого окна в ожидании папы и, несмотря на то, что прошло столько лет, помню все события так явственно, словно случилось это вчера.
Арест


Прошлой ночью, ближе к утру я проснулся от какого-то шума и присутствия в доме посторонних людей. Их было трое. Все в остроконечных буденновках с большими красными звёздами. Один был в длинной кавалерийской шинели, двое других в чёрных полушубках. В углу комнаты стояла мама в накинутом на плечи зимнем пальто.
К ней испуганно жались  мой одиннадцатилетний братишка Толя и девятилетняя моя сестрёнка Аля.

Отец надевал полушубок и всё никак не мог попасть рукой в его рукав.  Чувствовалось, что ночной визит был для него полной неожиданностью,  и он не мог скрыть своего волнения.

-Вы  нас задерживаете, - строго произнес тот, в кавалерийской шинели, - поторопитесь,  у нас ещё много работы...

Отец обнял маму, поцеловал нас по очереди, затем наклонился над детской кроваткой, в которой безмятежно спала ничего не подозревающая Нина. Он обернулся у порога:
- Не волнуйтесь! Это ошибка. Всё скоро выяснится, и я вернусь...

В сопровождении трех незнакомцев отец ушёл в морозную ночь. Ушёл, и первое время все мы считали произошедшее досадным недоразумением, не больше. Я верил в это и надеялся, что вот-вот отец появится из-за угла, когда часами всматривался в окошко через причудливые морозные узоры. Мне кажется я до сих пор явственно и четко вижу и эту вычурную сетку инея и те сумерки на исходе  коротенького декабрьского дня и редких прохожих, среди которых, как я выяснил впоследствии, был и один человек...

Иногда, когда мама бывала дома, я выходил встречать папу и подолгу ждал его на углу соседней улицы Горького, которая раньше называлась Костёльная. Здесь когда-то стоял красивый польский костёл, остроконечный купол которого выступал из кроны деревьев и был хорошо виден из окна нашего дома. А когда листва опадала из окна был виден и весь костёл. На этой улице жили наш дедушка Алёша - родной брат маминого отца и бабушка Ёла.

Как мне нравилось смотреть на этот костёл и особенно погожим летним утром, когда отражённые от сверкающего купола здания солнечные зайчики прыгали по стенам нашей комнаты! Они будто бы бегали друг за другом,   играли в весёлую, но неизвестную нам игру. Я подолгу мог любоваться игрой света, пытаясь постичь эти правила, но
солнечные зайчики то собирались все в одном месте, то гонялись друг за другом, то прятались, то исчезали.

Но два года назад городские власти разрушили храм. Возможно на то  была директива свыше, а может и просто инициатива местного партийного чиновника, стремящегося как можно скорее отрапортовать об успешной борьбе с пережитками религиозного сознания. Как бы там ни было, а я очень переживал, и снос красивого здания был первой моей душевной травмой, как будто бы у меня отняли что-то самое дорогое...

Я часами стоял на углу, на пересечении двух улиц, одну из которых люди ещё долго, вопреки указаниям властей продолжали называть по-старинке Костёльной. Я улавливал сочувствие в глазах редких прохожих и не мог дать этому никакого разумного объяснения.
Может быть, тому причиной была моя совсем не новая одежда?

Некоторые прохожие тихонько  вздыхали, отчего-то отводя взгляд в сторону и ускоряя шаг. Что мог знать я, семилетний мальчик, с упрямством ожидающий своего отца,  об арестах в городе, о пытках и расстрелах, прокатившихся по содрогнувшейся от страха и непонимания сути происходящего стране?

Лишь повзрослев, я в полной мере осознал весь ужас вложенный в казалось бы простые и будничные слова того незнакомца в длинной кавалерийской шинели, как бы невзначай упомянувшего, как "много у них ещё сегодня работы".

Свидание

С нетерпением ждал я окончания года. Мне казалось, новый 1938 год принесет только хорошее, вернется папа, и мы снова будем вместе. Но наступивший год не принёс нам ожидаемого счастья. Мама время от времени собирала и относила отцу передачи,
с волнением ожидая решения суда и надеясь, что справедливый суд сумеет разобраться и доказать невиновность моего отца.

Обстановка в нашем доме изменилась. Так же как и раньше, приходили родственники: любимые  тётя Надя, дядя Витя, дедушка Алёша, который, в отличие от своего родного брата - маминого отца Ивана Петровича - доброго, но очень строгого, был на удивление весёлым и неистощимым на  разные выдумки. Они с бабушкой Ёлой не имели своих детей, но очень их любили и потому всю свою нерастраченную любовь и ласку отдавали нам.

Бывало так. Придёт в гости дедушка Алёша и тут же начинает устраивать всевозможные забавы. Играя в прятки, он мог, прячась от детей забраться в гардероб или старый сундук, а то и спрятаться в такое место, на которое мы не могли и подумать. Он мог часами ползать по дому на четвереньках и возить нас по очереди на спине. А однажды, к неописуемому восторгу детей, он вывернул наизнанку полушубок, и, забравшись под стол принялся там грозно рычать, изображая медведя.

Когда наши шумные игры достигали своего предела, мать добродушно ворчала:
-От вас дом ходит ходуном, и дым коромыслом!

Но по её интонации мы чувствовали:  эти игры тоже не оставляют её безучастной, нравятся своим весельем и неистощимой выдумкой их постоянных участников. Глядя на разгорячённого от возни дедушку Алёшу, она говорила:
- Ну, тебя уж пора выжимать!

И все вокруг смеялись. Дедушка Алёша работал шеф-поваром на курорте Белокуриха в Алтайском Крае и обычно уезжал туда вместе с бабушкой на летний курортный сезон, а мы всегда с большим нетерпением ожидали его возвращения. Дедушка Алёша приходил как и раньше, но не было таких шумных и весёлых игр, и «дом не ходил ходуном». Мне кажется, мы
как-то сразу повзрослели, а дедушка заметно постарел.

Так,  в надежде на лучшее, в постоянном ожидании прошла зима.
Мама по-прежнему носила отцу передачи, но однажды передачу не приняли, сообщив, что отца осудили и перевели отбывать наказание в лагерь для заключённых. Решение суда было лаконичным. «Тройка УНКВД» признала отца виновным  в несовершенном им преступлении и приговорила по статье 58-10, 11 к десяти годам лишения свободы и пяти годам поражения в правах после отбытия наказания.

В этот день мама возвратилась вся  в слезах и плакала, уткнувшись в подушку, которая не могла заглушить её рыданий. Мы все вместе с бабушкой и тётей Надей не могли, как ни старались, её успокоить. За всю  её долгую жизнь я  лишь однажды видел как плакала мама. И больше она никогда не плакала. Видно все свои слёзы она выплакала в тот единственный раз. Они с папой жили очень дружно, никогда не ссорясь, любя и уважая друг друга.
Беда, так неожиданно ворвавшаяся в наш дом, сделала меня взрослым не по годам. Пришлось быстро научиться не только тому, как
управляться с керосиновой лампой и топить печь, но и  как ухаживать за коровой и домашней птицей. Я даже готовил обед, когда мамы не было дома, а брат с сестрой находились в школе.
В конце весны уехали в Белокуриху дедушка Алёша вместе с бабушкой. Мне их очень стало не хватать. А в самом начале лета, перед отправкой отца по этапу на далёкую Колыму, нам с ним разрешили, наконец, свидание...
Был жаркий день, и около барака, где намечалось свидание, собралась огромная толпа таких же, как и мы, людей.
Я впервые видел лагерь для заключённых. За колючей проволокой располагались побеленные известью дощатые бараки, стоящие рядами. По углам возвышались сторожевые вышки с часовыми. Всё это называлось
зоной, но там заключённых не было, они в это время находились на работе.
Долго мы стояли на открытом месте  и под палящим солнцем
ожидали каких либо известий. Прошло немало времени, пока кто-то не узнал, что заключённые работают на поле. Все бросились искать это поле...
Увиденное поразило меня. Заключённые сажали капусту. Женщины закапывали рассаду, а мужчины подвозили воду. Я увидел громадные бочки с водой на телегах, а вместо лошадей... запряжённых людей. Часть людей тянула эти громадные, поражающие воображение бочки за оглобли, другие толкали эти бочки сзади. Почему-то сразу вспомнилась увиденная накануне в клубе репродукция с картины художника Репина «Бурлаки на Волге».
Вдруг от внезапно нахлынувшей жалости защемило и сжалось сердце - среди тех, кто вёз одну из бочек, я увидел своего отца. Первым желанием моим было подойти поближе, сказать что-нибудь отцу. Но близко подходить не разрешалось. В оцеплении по всему полю с собаками на поводках стояли охранники...
Лишь после завершения работы тех заключённых, кому разрешили свидание, привели под конвоем в барак для свиданий. В душное помещение набилось много народа. Горестные всхлипывания,  плач и жалобные причитания  слились в сплошной гул, из-за которого было очень трудно разговаривать. Каждый старался перекричать другого.
На всё свидание было отведено пятнадцать минут.
Мы многое хотели сказать , но ... отчего-то больше молча смотрели друг на друга. Отец обнял нас, троих ребятишек, а четвёртый ребёнок - Нина - забралась к нему на плечи. Словно жгучим кипятком обожгла мою руку крупная слеза, упавшая из глаз папы.
-Зачем ты сознался в том, чего не совершал? - спросила мама.
Я не смог удержаться и задрожал, когда услышал ответ отца.
Сердце сдавила тупая боль, дыхание перехватило и показалось, что в душном помещении совсем нет воздуха.
-Если бы я не сознался в несовершённом мною, то у нас не было бы сегодняшней встречи. Всех, кто не сознавался, приговаривали к расстрелу,- ответил матери он...
Через два дня после нашего свидания моего отца отправили по этапу в бухту Нагаево у Магадана, на берег студёного Охотского моря. Там ему было суждено отбывать свой срок.
В 1956 году,  в самом начале хрущевской «оттепели»,  мой отец в числе первых был полностью реабилитирован.

Маленький хозяин

Совсем другим, не похожим на того весёлого и беззаботного мальчишку, что направлялся на свидание, вернулся я домой. Совсем по-другому стал смотреть на мир. Я вспомнил, как буквально за несколько дней до ареста отца старший брат прочитал мне рассказ об аресте немецкого коммуниста - простого рабочего, и я искренне переживал за эту семью, у которой после приготовления обеда на следующий день оставалось только две картофелины. Я вспомнил как гордился тем, что живу в свободной и счастливой стране - Советском Союзе, и как было бы мне плохо, если бы довелось родиться не здесь, а , скажем, в нацистской Германии, где голодают рабочие и не поют песни про то, как «вольно дышит человек»
Часто вспоминал я про наши прогулки с отцом по городскому саду,
откуда открывался великолепный вид на гору Арчекас - одну из вершин отрогов Кузнецкого Алатау. Что за люди живут там, за горой, размышлял я, чем они занимаются, в каких жилищах живут, чем питаются? Как бы взглянуть на них хоть одним глазком?
После увиденного на свидании с отцом я задумался о вещах, не характерных для сознания ребёнка моего возраста. Я живо представлял, что не только за живописной горой с таким поэтичным названием, но и в любом направлении от нашего городка есть опоясанные рядами колючей проволоки лагеря с геометрически правильно расположенными бараками,
охранниками и злыми овчарками.
Наш городок был окружён кольцом лагерей, где отбывали свой срок заключённые. Мне часто приходилось наблюдать, как их колоннами, под конвоем и обязательно с собаками водили на работу по улицам города. Но, никогда  раньше я не реагировал на это так остро и болезненно как сейчас. Теперь же, глядя на этих измождённых и несчастных и в большинстве своём ни в чём не повинных людей, я невольно представлял себе, что точно так же и быть может в тот же самый момент сейчас ведут где-то под конвоем и моего отца.
И снова и снова сжималось моё сердце, а на глазах появлялись непрошеные слёзы...
Но жизнь продолжалась. Вот уже и короткое сибирское лето подходило к концу. Осенью я должен  был пойти в школу в первый класс. Сестру Нину забрала к себе тётя Надя, разделившая с мамой заботу о нас. Ради нас она осталась одинокой на всю жизнь и стала для нас второй мамой.
Осознав, что мы не сможем содержать корову, приняли тяжёлое решение продать её. Хозяйственные заботы легли на плечи мамы, но я старался изо всех сил помогать ей. Брат Толя был старше меня на целых четыре года, но, несмотря на это, вся  работа по дому почему-то лучше получалась у меня. Так и понял я:  эту лямку отныне тянуть мне...
Вот и соседи прозвали меня маленьким хозяином, а я гордился этим званием и старался не ударить лицом в грязь. Я  видел, что маме приходилось ещё тяжелее. Надо было кормить, одевать и воспитывать всех нас, заботиться о снабжении топливом - ведь отопление было печное.
Как она смогла одна, получая мизерную зарплату, вырастить нас четверых, дать троим высшее образование! Как трудно её было, знала только она одна! Моя милая, дорогая мама! Она всё отдала нам и всегда стремилась, чтобы её дети были сыты, одеты и обуты не хуже других детей.

Обида

Почему арестовали и осудили на долгих десять лет моего отца? Почему я должен носить на себе ярлык «сына врага народа»? - эти вопросы постоянно будоражили моё сознание, но ответить  на них тогда я, конечно, не мог...
Но я немало знал о настоящих врагах народа, которых клеймила пресса - о бывших владельцах фабрик и заводов, о кулаках, помещиках и золотопромышленниках. Все они либо воевали в Гражданскую войну на стороне «белых», либо активно помогали им, а после войны занимались вредительством - поджигали поля, травили скот, устраивали диверсии на предприятиях. Это они, утверждали газеты, убили Сергея Кирова!
Что же общего с ними у моего отца? Он честно трудился мастером в промартели по производству обоев и неоднократно поощрялся за свой труд.
Я помню как его наградили путёвкой на курорт в Белокуриху, как отец основательно готовился к этой поездке, а в последний день перед отъездом долго и потешно завязывал галстук, и у него с непривычки ничего не получалось. Мама тогда ещё помогала ему, а все радостно смеялись.
И это было всего за год до ареста!
Про вредителей говорили  в школе. На уроке пения даже разучивали песню про сторожку- ту самую песню, что частенько напевала дома Аля. Про то, как на лесном разъезде жил и работал старый путевой обходчик. Про то, как однажды при обходе своего участка он обнаружил разобранные рельсы. И как бежал, задыхаясь, навстречу пассажирскому поезду, сумев в последний момент остановить его и предотвратить крушение. И как Всесоюзный Староста - добрый дедушка Калинин вручил в Кремле герою-обходчику орден Ленина.
Надо сказать никто... почти никто не напоминал мне об отце.
Но... однажды соседский Петька  Губин, взрослый уже парень, который осенью должен был пойти в армию, выкатил из дома на улицу новенький, сверкающий спицами и ободами велосипед.
Чувствовалось, что кататься он умеет плохо, и поначалу он ездил от  начала до конца улицы и обратно, смешно виляя рулём. Постепенно все увереннее и увереннее крутя педалями, Петька набирал скорость. Я бегал за ним , на некотором расстоянии от заднего колеса велосипеда и от всей души желал, чтобы он научился хорошо ездить побыстрее. Тогда, быть может, он прокатит меня.
В своих мечтах я видел себя уже сидящим на раме или багажнике замечательной машины. Куда же он меня посадит? Лучше на раму! Чтобы можно было держаться за руль! С багажника плохо видно дорогу.
Я даже и не понял, что случилось. Почему вдруг Петька оказался на земле, а велосипед - на нём. Колёса машины вращались как бы подсказывая Петьке: вставай, поехали...
Злой и раздражённый поднялся он с земли и, оттолкнув меня, прошипел со злобой и ненавистью:
-Это всё ты, змеёныш - сын врага народа.
Словно электрический разряд пронзил меня, заставив голову вжаться в плечи, а сердце учащённо забиться - так поразили меня эти слова! Лицо горело, а дыхание вдруг перехватило. К горлу подкатился комок.
Ни слова не сказав в ответ, убежал я во двор своего дома, где долго лежал, уткнувшись лицом в траву, не в силах избавиться от слёз.
Разве виноват я в произошедшей чудовищной ошибке, разве виноват моё отец, вся наша семья, что случилась явная несправедливость. И какой же я змеёныш? Эти вопросы возникали в моей голове... Но ответа не было.
Долго, очень долго не мог я успокоиться. Домой идти было нельзя - мама была дома и стала бы выяснять, в чём дело. А если она узнает - очень сильно расстроится.
Тогда я ни словом не обмолвился о случившемся, но запомнил этот случай на всю жизнь. Мне, наверное, повезло на хороших людей - это был единственный случай, когда мне бросили в лицо такие злые слова. Как благодарен я своей первой учительнице, которая всегда умело отводила от меня - да и от других таких же пострадавших учеников вопрос о родителях.
 
Дядя Тося

Надвигалась суровая и длинная зима. Дров купить было не на что, и
после долгих раздумий было решено часть дома  сдать квартирантам, но не за деньги, а за обеспечение топливом.
Никогда прежде мы не жили с соседями, однако выхода не было, надо было приспосабливаться.
Много сменилось людей за десять лет в нашем доме, кто-то из них переехал впоследствии в собственное жильё, иные вообще уехали их нашего города.
Квартирантам мы сдавали большую комнату, а сами разместились в прихожей комнате и спальне.         
...Многие из квартирующих за годы как-то улетучились из моей памяти, но Пусенковы - Антон Сергеевич и его жена Маруся - останутся  в моей памяти навсегда.
Антон Сергеевич - Тося,  как ласково называла его тётя Маруся, понравился сразу. Высокий, стройный, подтянутый, всегда аккуратно одетый, с чёрными, как смоль волосами. среди которых кое-где пробивалась уже седина, он сразу же располагал к себе и открытой улыбкой и искренней доброжелательностью.
Они дольше всех прожили у нас и стали как бы родными.
Тётя Маруся раньше была комсомольской активисткой, занималась в разных кружках, сдавала нормы и с гордостью носила на своей кофте значок «Ворошиловский стрелок». На всё в жизни она смотрела с неподдельным оптимизмом, и единственно о чём в жизни жалела, так это о том, что родилась слишком поздно и поэтому не смогла принять участия в Гражданской войне. Ей так хотелось быть похожей на Анку-пулемётчицу!
Эта пара очень любила детей, но своих детей у них не было. Не так тётя Маруся, сколько дядя Тося переживали из-за этого, и он с первых же дней потянулся к нам.
Да и мы отвечали ему всем сердцем.
Дядя Тося был проводником служебных собак в Сиблаге. Он носил военную форму и часто приходил с работы с револьвером на поясе. Когда ему доводилось разбирать и чистить оружие, он обычно разрешал нам с Толей собирать его, а затем пощёлкать курком.
А моему старшему брату даже посчастливилось несколько раз пострелять из настоящего боевого оружия!
Как любил дядя Тося гулять с нами по городу и его окрестностям! Меня и Алю он вёл за руки, а Толя шёл рядом. И тот, кто не знал историю нашей семьи, мог, наверное подумать: какой идёт навстречу счастливый отец и какие у него счастливые дети!
А с какой заботой мыл он меня и Толю в городской бане! Я хорошо помню, как какой-то мужчина рядом не мог удержаться от восклицания, дескать, моешь ты сына так, как моет мать своего новорожденного младенца!    


                Как это могло случиться...

Четвёртый месяц шла Великая Отечественная война, а немцы были уже на подступах к столице, пытаясь охватить её полукольцом. Ещё летом никто из нас, особенно мальчишек, не мог в это поверить. Поверить в то, что Красной Армии придётся отступать на громадные расстояния и нести при этом такие огромные потери. Что в первые же три недели войны будут оставлены Литва, Латвия, Белоруссия, Молдавия, часть Эстонии и Украины...
Войска фашистской Германии углубились за такое короткое время на расстояние от 300 до 600 километров вглубь советской территории и продолжали бешеный натиск, а мы недоумевали: как это могло случиться?
Едва только немцы перешли государственную границу, на экранах кинотеатров замелькали киносборники, в которых демонстрировались подвиги и победы советских  бойцов самых разных родов войск Красной Армии. Мы верили, что  неудачи на фронтах временные,  и в самом скором времени враг понесёт сокрушительное поражение. Воспитанные в патриотическом духе,  мы все верили в мудрость великого Сталина и в то, что он делает всё правильно...
«Броня крепка, и танки наши быстры...», «...Чужой земли мы не хотим ни пяди,
но и своей вершка не отдадим...», - слова этих песен, больше походящих на походные солдатские марши,  звучали не только в моём сознании, но, пожалуй, и в сознании многих моих сверстников той военной поры.
А между тем мы отдали уже не вершки и не пяди, а тысячи квадратных километров своей территории, на которой проживали миллионы жителей.
   Почему... почему мы отступаем? Невольно вспоминались события 1938 года, когда Красная Армия молниеносным сокрушительным ударом разгромила японские войска, вторгшиеся на нашу территорию у озера Хасан. Вспомнилась и война с Финляндией на Карельском перешейке и прорыв считавшейся неприступной линии Маннергейма в 1940 году. Все,  как один, восхищались тогда мужеством, отвагой наших воинов и мастерством наших полководцев, в том числе и С.К. Тимошенко.
После этих побед, которые были представлены как несомненно блистательные ,я искренне поверил в несокрушимость Красной Армии и талант маршалов
Ворошилова и Тимошенко. Мало кто знал ценой каких огромных людских потерь дался прорыв вражеской обороны в Финской кампании, и, конечно же своим детским умом я не мог понять и проанализировать ход четырёхмесячной войны в Карелии, не зная истинной картины происходящего.
В сентябре 1941 года немцы захватили столицу Украины - Киев, взяли Одессу, а чуть раньше, в июле пал Смоленск.
  В сентябре немецкие части начали массированное наступление в сторону Ленинграда, и уже к концу этого месяца город был блокирован. Наши детские души раздирала боль и обида, подрывалась вера в наших отважных и знаменитых маршалов Ворошилова, Тимошенко, Буденного. С какой неподдельной наивностью верили мы, что решающий перелом может произойти, когда получили известие об
успешном применении в боях под Оршей  установок реактивных минометов - «Катюш». Это было 14 июля, и я даже запомнил тот день. Но прошло время, «Катюш» было так мало, что решающего влияния на продвижение немецкой армады они оказать не могли.
Вокруг меня не было взрослых, с кем можно было бы поделиться своими сомнениями. Дядя Тося служил далеко, где-то на Дальнем Востоке. Да и дедушка Алёша не приехал по обыкновению по окончании курортного сезона - в санатории разместили госпиталь, раненых надо было кормить и лечить круглый год.
Ввели хлебные карточки. Теперь за хлебом надо было стоять в длинной очереди, получая положенную на работника и иждивенцев норму.
Другим событием было появление в городе первых эвакуированных из Киева, Одессы, Ленинграда и других больших и малых городов. Я всматривался в их лица,
и  глаза этих несчастных передавали весь ужас войны. Многие побывали под бомбёжками, видели смерть близких родственников, разрушения и пожары. Их рассказы передавались людской молвой «по цепочке», донося до нас истинный масштаб произошедшей трагедии.
И надо заметить, что в предвоенные годы официальная пропаганда преуспела в характеристике возможной войны, как войны на чужой территории. На наших глазах происходило крушение этого мифа, и было невыразимо тяжело осознавать, что это наши советские города с их фабриками,  заводами и электростанциями, наши аэродромы, мосты и другие инженерные сооружения практически безнаказанно бомбят вражеские самолёты...
  В город стали поступать первые раненые. В педагогическом техникуме и в одной из школ города оборудовали госпитали.
Ушёл на фронт дядя Веня - муж младшей сестры матери - Марии. А вскоре призвали и маминого брата - дядю Витю. Сводки с фронта были неутешительными:
немцы всё ближе и ближе подходили к Москве. С июля, когда наши оставили Смоленск, я  начал обводить чёрным цветом оставленные нашими города. С каждым днём таких кружочков становилось всё больше и больше.
В начале октябре я обвёл чёрным цветом Орёл, а всего через несколько дней Брянск, затем Калинин. Начались тяжёлые бои в окрестностях Тулы. Гитлеровцы  рвались к Москве и ставили на карту всё...


Первая победа

На моей «оперативной карте» появлялись всё новые и новые чёрные кружки...Можайск, Малоярославец,  Наро-Фоминск,  Волоколамск, Клин, Истра, Елец! Да ведь это уже ближнее Подмосковье! Да и в самой Москве по сводкам радио устанавливают противотанковые надолбы и создают линию обороны. Больно резануло очередное сообщение: 19 октября в Москве и прилегающих районах введено осадное положение.
Честно говоря, после потери Киева, Калинина, Орла и других крупных областных центров порой казалось, что может случиться самое страшное - нашим войскам не удасться отстоять столицу, но я отгонял эту мысль. Нет, этого не должно
случиться, надо сделать всё  возможное.
И надо заметить, у всех моих земляков были такие же патриотические чувства. Жители нашего небольшого Мариинска только в 1941 году собрали в фонд обороны один миллион сто тридцать восемь миллионов рублей личных сбережений.
А в городах и селениях Западной Сибири началось формирование Первой стрелковой добровольческой Сибирской дивизии и, несмотря на то, что уже многие мои земляки надели красноармейские шинели, став солдатами Великой Отечественной,  ещё 220 человек из нашего города вступили в эту дивизию добровольно.    
Зная стойкость сибиряков, их мужество и выдержку, многие горожане возлагали на эту дивизию большие надежды. Только бы поскорее попали они под Москву!
О подвигах сибиряков я уже читал в альманахе «Сибиряки на фронте», который издавался в Новосибирске. Мы передавали этот альманах из рук в руки, помня поименно всех героев и надеясь встретить знакомую фамилию.
Помню, с какой надеждой вглядывались мы и в воинские эшелоны с людьми и техникой. Они почти каждый час проходили на Запад через нашу узловую станцию. Это с Дальнего Востока под Москву перебрасывались целые дивизии.
-Уж они-то воевать умеют, - кивая на шум поезда в сторону станции, замечал дедушка- сосед, - дали прикурить японцу у озёра Хасан... Да и на Халкин-Голе японцам мало не показалось!               
Помню какую надежду зажгли его слова в наших детских сердцах...
Действительно, ведь служат в тех дивизиях те офицеры, что участвовали в боях с Японией, наверное,  есть и понюхавшие пороху сержанты и старшины. Уж они-то не подведут!
Наступил ноябрь. Стараясь не пропустить ни слова, слушали мы сообщения Совинформбюро. Хорошо помню, как 7 ноября как обычно собрались мы у радиоприёмника. Сколько радости было в наших глазах, когда диктор сообщил, что в честь двадцать четвёртой годовщины Октября на Красной площади состоялся военный парад, а с речью выступил Сталин...
Парад в Москве! В это тревожное время! Значит, не всё ещё потеряно.
Как много значило для нас это короткое сообщение!
...В классе холодно. Окна в помещении покрыты не затейливыми узорами, а сплошной снежной шубой. Вчера занятий не было - был праздник - день Сталинской Конституции, и школу почти не топили. Через заиндевевшие окошки совсем не пробивается наступающий рассвет.
Только что начался второй урок и вдруг звонок! Резкий, продолжительный.
Обычно таким звонком извещают об окончании урока. Мы в полной растерянности и смотрим друг на друга. Учительница тоже растерялась - и для неё звонок был полной неожиданностью. Все остаются на своих местах, но раздаётся новый звонок, ещё более продолжительный и настойчивый!
Учительница вышла из кабинета, а вслед за ней и мы гурьбой выскакиваем из класса. У кабинета директора укреплён репродуктор, а вокруг него толпа учеников и учителей. Неожиданно раздаётся голос всем знакомого Юрия Левитана. Вроде бы его обычный голос, но с другой интонацией!
«Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза. Вчера войска Юго-западного и Западного фронтов, сломив сопротивление немецко-фашистских войск, перешли в контрнаступление. В ходе боёв освобождены ... Сопротивление врага сломлено, и наши войска успешно продвигаются на Запад...»
Дальше было плохо слышно. Сплошные радостные крики учеников, возгласы «ура!» , восторг и ликование!
А потом... потом наступила тишина... Плакала, нисколько не стесняясь своих слёз, наш строгий директор школы Валентина Фёдоровна, плакала старенькая учительница русского языка и литературы Юлия Фёдоровна, потерявшая на этой войне своего сына. Как бы незаметно смахнул навернувшуюся слёзу учитель географии Тимофей Львович, любитель путешествий по территории нашей страны.
Москва выстояла. Не удалось немцам осуществить свои мечты и пройти победным маршем по брусчатке Красной площади. Правда, некоторым немцам по этой площади нашей столицы пройти удалось. Но не победителями и не под звуки победного марша -  57 600 немецких солдат и офицеров, пленённых в Белоруссии, 17 июля 1944 года провели под усиленной охраной по площади, выставив на всеобщее обозрение москвичей.
Я каждый раз нетерпеливо ожидал сообщений с фронта, с большим удовольствием выводил над чёрными кружочками своей карты дату освобождения населенного пункта и красный флажок. И с 9 декабря по 20 января 1942 года такие флажки я нарисовал над городами Елец, Истра, Клин, Волоколамск, Наро-Фоминск, Калуга, Малоярославец,  Можайск...
Помимо сводок радио доносило до нас сообщения о зверствах фашистов. Помню, как на одном из уроков учительница рассказала нам о подвиге партизанки Тани, казнённой гитлеровцами в деревне Петрищево. У учительницы взволнованный голос, который иногда даже срывается.
В нашем классе необычайная тишина. Потом мы пишем диктант. Я пишу его машинально, не думая об ошибках, а перед глазами заснеженная подмосковная деревня и повешенная девушка.
На первой парте сидит Таня Мещерякова. Но она не пишет диктант. Она уткнулась лицом в ладони, и плечи её подрагивают. Я понимаю, что она плачет и знаю причину. Я понимаю также, почему учительница не заставляет её писать диктант. Она, как и все в классе. знает, что вчера на Таниного отца пришла похоронка, и у неё больше нет папы...
Учительница держит в руке листок с текстом диктанта, и я вижу, как дрожит её рука...
Таня была первая в нашем классе, кто испытал горечь потерь близких людей и осознал всю жестокость этой войны. Вскоре на экранах кинотеатров города вышел фильм «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой». Он пользовался невероятным успехом. Хорошо помню огромные очереди у касс и как я с большим трудом приобрёл, наконец, билет и пробился в битком забитый зрительный зал. Дело в том, что билетов было продано значительно больше, чем было мест в зале. Люди толпились в проходах и у выхода, а ведь это был документальный фильм.
Так велико было желание своими глазами увидеть войну. И что интересно: этот фильм так разительно отличался от тех первых киносборников, что прокручивали нам в первые месяцы войны,  война в нём была показана такой ожесточенной и кровавой, какой она и была на самом деле. Люди видели, какую  цену приходится платить за победу.
После сплошных поражений нашей армии в первые месяцы войны было очень приятно смотреть на первые победы, но очень тяжело было видеть замученных немцами наших мирных жителей.

    
Огромная цена

Совинформбюро продолжало сообщать о новых освобождённых населённых пунктах, о взятых в плен вражеских солдатах и добытых в боях трофеях. Обычно раньше всех об этом узнавал Колька Абразумов. Он стремительно врывался в класс и ещё в дверях кричал, какие города освободили, сколько вражеских танков и самолётов уничтожили наши войска. А в конце своей краткой информации непременно добавлял: «Смерть немецким оккупантам! Победа будет за нами!»
Вчера Колька не ворвался, как обычно, в класс. Он вообще почему-то не пришёл в школу и лишь сегодня появился, но не стал ничего говорить ни о победах, ни о сбитых самолётах, уничтоженных танках и потерях врага в живой силе. Молча прошёл Колька в помещение и, не проронив ни слова, опустился на своё место.
Был он не просто молчаливый, но какой-то опустошённый. Мы не узнавали своего неунывающего и весёлого Кольку.
-Почему ты пропустил вчера занятия? - спокойным, мягким голосом спросила его учительница.
Колька ничего не ответил ей, молча протянул небольшой листок бумаги и потёр свой нос кулаком. Он всегда делал так, когда сильно волновался.
«Ваш сын Абразумов Михаил Егорович, 1922 года рождения, пал смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами. Вечная память герою! Смерть фашистским оккупантам! Победа будет за нами!»- дрогнувшим, прерывающимся почти после каждого предложения голосом прочитала наша учительница текст сообщения, и в классе установилась тяжелая гнетущая тишина.
Колька не смог сдержать своих чувств и выскочил из класса. Он был вторым учеником в классе после Тани Мещеряковой, кто получил такие извещения...
Колька рос без отца, которого так же арестовали в 1937 году, и его заменил старший брат Миша. Мы хорошо знали Колькиного брата - он чуть больше года назад приходил к нам в школу, находясь в рядах Красной армии и получив краткосрочный отпуск после войны с Финляндией. Подтянутый и статный, он рассказывал о боях наших войск в Карелии, о штурме линии Маннергейма, в котором он принимал непосредственное участие, за что и был награждён медалью «За отвагу».
Как мы завидовали тогда Кольке, с каким вниманием слушали рассказы о сражениях, любовались медалью! Колька так гордился своим геройским братом! И вот Михаила не стало...
Колька остался один с больной матерью, и я хорошо, как никто другой, понимал его состояние. Но я ничем не мог ему помочь!
За четыре года войны многие из учеников нашего класса получили вот такие похоронки на отца или брата, и каждое  такое извещение жгучей болью пронзало не только того, кто получал, но и каждого из нас. А как ранили эти похоронки наших учителей и классных руководителей!
Четыре года... Четыре долгих года они переживали за нас. Словно зловещая чёрная птица постоянно кружила над нашими головами, теряя свои перья, которые падали на землю и превращались в эти самые похоронки, причиняющие острую и незаживающую боль.
Голод, холод, темнота и болезни - постоянные и неизбежные спутники войны. Спустя столько лет мне кажется, что хлеб той военной поры был самым вкусным за всю мою жизнь. Может быть оттого, что военная пайка была настолько мизерной, что я, отстояв длинную очередь, проглатывал свою часть ещё по дороге до дома. Тот военный хлеб имел свой, совершенно особый вкус и запах!
 Но ещё страшнее голода был холод. Нехватку хлеба как-то можно было заменить картошкой. Холод в нетопленом  доме был куда страшнее! Холодно было и в школе. В лютые сибирские морозы, когда в чернильницах застывали чернила, а руки синели от холода, мы разогревали наши застывшие во время урока тела на переменах подвижными играми. Одной из самых любимых таких игр была игра в чехарду. Мы прыгали друг через друга по очереди, и мальчишки, и девчонки. Мы пытались таким образом набрать как можно больше тепла и выдержать до следующей перемены.
Учителя не препятствовали нам в этом. Они порой с улыбкой наблюдали за нашей игрой и, казалось, сами не прочь были поучаствовать в весёлых занятиях на перемене.


Две берёзы


Дома было ещё холоднее, чем в школе. Дрова, заготовленные дядей Тосей, давно закончились, и топить было нечем. И решили мы с мамой спилить на дрова две берёзы, что росли в конце нашего огорода.
Эти деревья были необычайно красивы. Казалось бы обыкновенные деревья, как в лесу или в парке неподалёку, но что-то в их облике притягивало взор и наполняло обыденную жизнь совершенно новым содержанием.
Я задавал себе этот вопрос. Наверное, все дело в том, что это были не совсем обычные берёзы, а берёзы-двойняшки, до того они были похожи друг на друга.. Мы и хотели первоначально спилить одну из них, но, лишь на мгновение представив себе картину одиноко стоящего дерева, я принял тяжелое решение расстаться с обоими.
Под берёзами были заросли черёмухи, и мы в шутку называли это место нашим оазисом, так там было хорошо и уютно. Весной, в пору обильного цветения черёмухи, когда над её цветущими ветками распускались первые клейкие листочки берёз-двойняшек, для меня на земле не существовало лучшего места!
Это место так любил мой отец! После работы в огороде он отдыхал в «нашем оазисе», наслаждаясь неповторимой красотой этого уголка.
Тяжело далось это решение, но делать было нечего. По глубокому, блестящему от яркого солнца снегу, утопая в сугробах, пробрались мы к деревьям. На мои глаза навернулись слёзы, резали глаза, как и отражённые от снега солнечные лучи.
Я размахнулся топором и сделал первую зарубку на стволе берёзки. Вдруг показалось мне, берёза заплакала. Капли попали на лезвие топора, блеснув на солнце. А, может, то были мои слёзы...
-Постой! Не руби больше! - не выдержала мама, - не будем их пилить. Они живые! Давай-ка лучше разберём на дрова старую стайку - коровы всё равно нет!
Как был благодарен я своей маме за то, что приняла она такое непростое решение и не позволила загубить берёз-двойняшек. А нанесённую топором рану на стволе дерева я залечил, аккуратно замазав специальным составом. 
Душу грело сознание того, что когда-нибудь кончится зима, пройдут трескучие, злые морозы, и берёзки, распустившись весной, будут снова радовать нас в чудесном уголке нашего сада...
 Быстро и даже чересчур быстро сгорают в печи доски и распиленные на куски брусья нашей стайки. А лютые морозы, как будто бы чувствуя, что дров у нас не так много, всё не кончаются...
Квартирантов нет. Все, кто приходят, готовы рассчитываться деньгами, у них нет возможности обеспечить топливом.
Что же делать? В поисках выхода прихватываю мешочек с табаком, мешок под уголь и с санками отправляюсь на станцию. Здесь, в железнодорожном тупике чистят от шлака и заправляют углём паровозы. Табака много у нашего дедушки - он сам выращивает его и охотно даёт мне для обмена.
Кочегары охотно совершают такой обмен, и дважды в неделю мне приходится приходить в этот тупик. Волоча за собой тяжелый мешок с углём, я каждый раз с благодарностью вспоминаю дядю Тосю, который летом запасал столько дров, что их хватало не только на длинную зиму и прохладную весну, но и на осень и даже начало следующей зимы.
Не успел запасти он нам топлива. Слишком неожиданно перевели его на Дальний Восток. Помню, как искренне огорчался этот добрейший человек, что уезжает, оставляя нас без дров, да и в последующих письмах к нам присутствовало  это беспокойство.
Мама запретила в ответных письмах рассказывать про эту проблему, и я, по совету её, всегда сообщал, что дров у нас достаточно.

    Смерть

Последняя моя поездка за углём была неудачной.
Я вернулся без топлива и под сильным впечатлением от того, что увидел на станции.
Незадолго до моего прихода туда произошла страшная трагедия. Машина, в которой везли под охраной заключённых, вдруг на насыпи накренилась, и её зацепил проходящий мимо паровоз. Все семеро заключённых и один из конвоиров погибли. Другой сумел в последний момент спрыгнуть с заднего борта, оставшись цел и невредим.
Впервые в своей жизни видел я смерть людей так близко - обезображенные, изуродованные, ещё не остывшие трупы, отрезанные колёсами паровоза человеческие руки и ноги...Не только для детского, но,пожалуй, и для взрослого сознания это было жуткое зрелище...
Вспомнилась картина из прошлого, когда на моих глазах тонула лошадь. Произошло это несколько лет назад, летом, но до сих пор я отчётливо помню душераздирающий вопль животного о помощи и её попытки освободиться от упряжи и телеги.
Лошадь несло стремительным течением и пока она не скрылась за железнодорожным мостом, я всё надеялся, что она освободится и выплывет. Но чуда не произошло.
Все случилось внезапно. На речку в корзинах привезли полоскать бельё, но возница не рассчитал и заехал слишком глубоко. Стремительное течение снесло телегу вместе с лошадью. Мужчина еле успел спасти женщин.
Помню берег своенравной быстрой речки, рыдающих на берегу мужчину и двух женщин, погибшую на моих глазах лошадь и плывущие по течению корзины...Но то была лошадь, а в этот раз были люди, хотя и заключённые. Невольно подумалось: никто не проводит в последний путь этих несчастных, не будет знать, каким был последний день в их жизни.
А может, они так же, как и мой отец, ни в чём не виноваты...Завтра останки этих людей закопают в общей могиле, а на погибшего охранника-солдата придёт похоронка...

                Военное дело

Второй год шла война. Ушли в прошлое переживания за судьбу нашей столицы, но с такой же тревогой и болью возникли опасения за Сталинград. В июле начались бои на Волге, а с 13 сентября 1942 года сражение переместилось уже на улицы Сталинграда. Сумеет ли выстоять этот город, не допустят ли наши войска немцев на левый берег Волги? Десятки раз задавал себе я этот вопрос и не был уверен, что этого не случиться. А если это произойдёт, и немецкие войска дойдут до Урала, этого только и ждут японцы, выжидающие удобный момент для взятия реванша за понесённые на Дальнем Востоке поражения.
Эти вопросы волновали не меня одного - они были предметом обсуждения в школе и на улице с друзьями. На моей карте появлялись всё новыё и новые кружочки. Ещё в мае немцы полностью захватили Керченский полуостров, а в начале июля, после 250-дневной обороны наши войска оставили Севастополь. Затем пали Ростов-на Дону и Воронеж. Начались тяжелые бои на Северном Кавказе - немцам была нужна нефть.
Такая невесёлая обстановка была к началу следующего учебного года. Я уже был пятиклассником, и нас стали обучать военному делу. Военрук обучал нас - двенадцати -тринадцатилетних мальчишек строевой подготовке, устройству винтовки. Мы ползали по-пластунски, разбирали и собирали затворы винтовок и даже осваивали приёмы рукопашного боя. Это уже была не игра. С самым серьёзным  видом, со свирепым  выражением на лице по его команде «коротким или длинным - коли!» мы старались проткнуть насквозь соломенное чучело воображаемого противника.
Ползая по-пластунски, мы протирали и без того поистрепавшуюся за военные годы свою одежонку. А иначе было нельзя. Если кто-то из нас прижимался к земле недостаточно плотно, передвигаясь по-пластунски, военрук зычно кричал, называя фамилию:
-Плотней, плотней к земле! А не то получишь осколок в то место, на котором сидишь!
И мы очень старались. Во время отработки приёмов рукопашного боя на нашем школьном плацу после команды «длинным коли!» иногда с такой силой пронзали мы соломенное чучело, что потом не хватало детских силёнок для того, чтобы извлечь штык обратно и быстро выполнить вторую команду - «коротким коли!» 
Многие мальчишки, освоив самые элементарные приёмы рукопашного боя, научившись за отведённое время разбирать и собирать затвор винтовки, возомнив себя достаточно взрослыми, мечтали попасть в Сталинград. Иные мечтали сбежать на фронт, но от берегов нашей быстрой речки с коротким названием Кия до берегов великой Волги было слишком далеко...

Гуси

Говорят, в эпоху Древнего Рима гуси спасли город от захватчиков, подав сигнал часовым. Вот и нам они здорово помогли в ту военную зиму! Помню: холода наступили почти сразу же, как только отпраздновали 25-ю годовщину Октября. Я ещё думал: было бы неплохо. чтобы такие же лютые морозы случились на Волге, в Сталинграде. Наши бойцы к ним привычные, а вот немцам не поздоровится! Тогда, как и в прошлом году под Москвой, морозы стали бы союзником нашей армии.
Мы сидим при свете коптилки вокруг стола и учим уроки. Мы - это Толя, заканчивающий в этом учебном году десятый класс, Аля и я. Вчера продавали керосин, но нам не повезло - до нас очередь не дошла, керосин кончился. Выручает коптилка - плошка, в которую налит гусиный жир
Как хорошо, что у нас есть гуси  - один мудрый гусак и три гусыни, которые каждый год выводят до двадцати гусят! Их мяса хватает до конца зимы, а на тёплой пуховой перине не так холодно спать. Гусиный жир даёт не только свет, хотя и очень тусклый. В сибирские морозы и метели этим жиром можно залечить отмороженные щёки, смазать задубевшие от мороза пальцы.
Гусак очень злой и своенравный. Отчего-то он особенно не любит Ваньку Малыхина из соседнего дома. Если гусей выпускали пастись на улице и Ваньке случалось проходить мимо, гусак непременно бросался в атаку, грозно шипел и бил крыльями и клювом.
Поэтому, завидев гусака, Ванька старался проскочить мимо незамеченным.
Впрочем, не всегда гуси паслись на улице. Как только молодые гусята подрастали, вожак стал уводить всю стаю к близлежащим водоёмам. Там они кормились и вечером, ровно за час до захода солнца возвращались под предводительством  важного и мудрого гусака. Можно было смело сверять по нему часы. Для меня было загадкой, как удаётся вожаку так точно ориентироваться во времени.
С той поры я с большой любовью и уважением отношусь к этой умной, красивой и сильной птице.

Эпидемия

В Сталинграде шли бои. За каждую улицу, за каждый дом  и даже этаж. Было очень тревожно. А тут ещё в нашем маленьком городке началась эпидемия сыпного тифа. Старики говорили, эта болезнь - вечный спутник войны, голода и холода и вспоминали события более чем двадцатилетней давности.
Не сумела избежать этой страшной болезни наша мама. Она работала в инфекционном отделении больницы и как то вечером пришла с дежурства с высокой температурой. Ночью она заметалась на кровати в тяжелом тифозном  бреду Утром её увезли в больницу, теперь к беспокойству за судьбу Сталинграда добавилось беспокойство за судьбу нашей мамы...
Выживет ли она? Справится ли с опасной и тяжелой болезнью? Эти мысли были постоянно со мной. Каждый раз приходя в больницу я боялся одного: вот сейчас ко мне выйдет врач и скажет, что её больше нет.
19 ноября 1942 года... В этот день в 7 часов 30 минут мощные залпы советской артиллерии разорвали тишину донской степи, возвестив всему миру о начале второго этапа великой битвы на Волге - войска Юго-западного и Донского фронтов одновременно перешли в контрнаступление и 23 ноября был освобождён город Калач. Перешли в наступление и войска Сталинградского фронта , и таким образом 330-тысячная армия генерала Паулюса оказалась в «котле».
Не было предела нашему ликованию. До этого в подобных «котлах» оказывались наши армии. Вот, наконец, пришёл черёд и немецкой! Узнали мы и имена прославившихся в тех сражениях наших военачальников - Ватутина, Батова, Ерёменко, Толбухина,  Малиновского, Рокоссовского и, конечно, Жукова.
Не удалась немцам их попытка спасти окружённую группировку, в самых первых числах февраля 1943 года армия Паулюса была ликвидирована, а сам генерал-фельдмаршал со своим штабом сдались в плен. Это был настоящий перелом второй мировой войны в пользу СССР и его союзников.
Долго болела наша мама, но всё же справилась с этой тяжелой болезнью. Исхудавшая и остриженная наголо вернулась она домой.
Тем временем наши войска освободили Воронеж, Курск, Ржев и Вязьму. Всё больше и больше красных флажков стало появляться на моей «оперативной карте».



      
 Борис

Брат Толя закончил десятый класс и хотел поступать в военно-морское училище, но не суждено было стать ему морским офицером. Мандатная комиссия не позволила сыну «врага народа» обучаться в этом заведении.
Один за другим уходили на фронт его одноклассники, многих из них я хорошо знал и с удовольствием общался с ними. С легкой руки моего брата прозвали эти взрослые ребята меня «сынком» и только так и называли. Вот  их не стало рядом..
Впрочем, оставался один - лучший друг Толи - Борис Теплоухов, который жил за два дома от нашего. Мы с Борисом крепко подружились, проводя вдвоём много времени, а жаркие летние дни проводили на нашей речке Кия. Но местом купания мы выбрали не городской пляж, а крутой берег реки, откуда открывался чудесный вид на гору Арчекас и её окрестности.
Дорога к этому месту проходила около Чёрного озера. Проходя эти места, я вспоминал дядю Тосю и как охотились мы здесь с ним когда-то.
Вдоволь наплававшись, мы переходили речку вброд и поднимались на гору Арчекас. С её вершины открывалась захватывающая дух панорама. Внизу змеёй вилась речка Кия, простирались леса и поля.
Интересно было с Борисом, но в августе ему надо было уходить в армию.
В 1943 году учебный год начинался в октябре. С 1 сентября наш класс направили в колхоз на уборку картофеля. Наш класс трудился две недели, а старшеклассники целый месяц.
В этот год нам повезло - весь сентябрь стояла сухая и тёплая погода. Мы даже радовались, что начало занятий отодвинулось на две недели.
Оборонительные сражения Центрального фронта в районе Курского выступа закончились. Под Прохоровкой догорали немецкие «тигры» и «пантеры». Началось контрнаступление советских войск Брянского, Западного, Центрального, Воронежского и Степного фронтов и 5 августа прозвучал уже первый салют в Москве в честь побед Красной армии - освобождения Орла и Белгорода. В исходе войны теперь сомнений не было - в сентябре началось освобождение украинских городов Харькова, Полтавы, Кременчуга.
Пришло письмо от моего друга. Борис Теплоухов был направлён в лётное училище и готовился сражаться с немецкими асами в небе. Я частенько вспоминал его.

Письма с фронта

В нашем классе школьный час. Его проводит классный руководитель, а называется он «письма с фронта». Инициатором такого мероприятия выступил Колька Абразумов. Он ещё в прошлом году,  в самом начале битвы под Москвой,  стал приносить в школу солдатские треугольнички от своего брата Миши.
Теперь Кольке некому писать - нет у него больше старшего брата Миши!
Но традиция сохранилась! Каждую субботу, после последнего урока каждый ученик или ученица класса, получившие новые письма, зачитывают вслух те части из них, что касаются фронтовой жизни.
Так получилось, письма от дяди или тёти зачитывать не стали. И я не стал приносить в школу писем , хотя два моих дяди сражались на фронте.И порой мне казалось, многие из учеников при чтении писем с укором смотрят в мою сторону, словно упрекая меня за то, что отец мой не воюет, а отбывает наказание как «враг народа», в чём  нет ни моей, ни его вины.
Очень интересно было нам после чтения очередного письма определять, на каком из фронтов происходили описываемые события.
Мы сидим, стараясь не упустить ни слова. Внимательно слушает Колька Абразумов. Он трёт кулаком свой нос, и я отлично понимаю его состояние. Я вижу, как слёзы наворачиваются у него на глаза, но он научился уже сдерживать их. Как же тяжело ему!
И Надежда Сергеевна, наш классный руководитель, приносит письма  с фронта от своего мужа. Он артиллерист и командир батареи противотанковых пушек. Обычно Надежда Сергеевна читает своё письмецо уже после того, как прочитаны и обсуждены все другие письма. Мы чувствуем, что она не один раз перечитала потёртый солдатский треугольничек, проанализировав это сообщение.
 Возможно, она уже успела и ответ написать.
 Письмо мужа Надежды Сергеевны очень подробное. И я думаю, пожалуй, это оттого, что наша учительница рассказала ему про нашу затею. Ещё более внимательно слушает Колька Абразумов. Может быть, потому, что его брат Михаил и муж Надежды Сергеевны были большими друзьями.
До конца нашего пятого класса  читала Надежда Сергеевна письма от мужа, но летом мы узнали, что на Курской дуге он погиб...
Как же жалко  было нам  нашу любимую учительницу. Теперь не будет приносить она в класс эти столь дорогие треугольнички, делясь с нами весточками с фронта...
...С нетерпением ждала каждый раз писем от сына и наша бабушка. Но очень боится прихода почтальона, и, замечая его появление в конце улицы, крестится и молится. Я смотрю на её молитвы, на её лицо, и у меня появляется уверенность, что мой дядя вернется благополучно домой.
Кто знает, может быть, именно эти молитвы и уберегли его на дорогах войны...


Зоя Павловна

Всю первую четверть осенью 1942 года у нас не было уроков рисования потому что нашего учителя Никиту Филипповича призвали в армию.
А теперь в школе есть учитель рисования и черчения - совсем молодая учительница Зоя Павловна. Она закончила художественное училище в Ленинграде и жила там в блокаду.
Зоя Павловна очень красивая, с правильными чертами лица и большими, но очень печальными глазами. Волосы её ещё не отросли после сыпного тифа, когда её подстригли наголо под машинку.
Зоя Павловна потеряла в блокадном городе мать и младшего брата, умерших от голода. А она чудом осталась в живых.  Наш классный руководитель предупредила нас, чтобы мы на уроках Зои Павловны вели себя хорошо. А  мы и без этого совета старались быть примерными и послушными.
Мне очень нравились уроки рисования. Да и многим моим одноклассникам они были по душе, так увлекла нас новая учительница, приоткрывшая дверцу в новый, очень интересный мир.
Я больше всего любил рисовать животных и птиц, с удовольствием срисовывая их из книг, в основном из «Жизни животных» Брема. А Валерке Поморцеву  по душе батальные сцены. Он и до войны рисовал испанских республиканцев в сражениях с  солдатами армии генерала Франко, а теперь часами занят изображением сражений с немцами. Хорошо у него получаются танки, пушки, наши краснозвёздные истребители, окопы, блиндажи и траншеи и наши бойцы в касках как живые. Невольно залюбуешься!
Зоя Павловна внимательно рассматривает наши рисунки, и Валеркины батальные сцены ей почему-то не нравятся. Она гораздо охотнее рассматривает мои рисунки животных, делает замечания.
Сестра Аля собирала художественные открытки и репродукции с картин известных художников. Одну из картин, которая называлась «Остров мёртвых»,  я срисовал в карандаше и показал Зое Павловне.
Водная гладь, вдали на берегу белые изваяния. По воде скользит лодка, в ней  не лодочник, а какое-то белое изваяние. Этот рисунок поразил меня своей загадочностью и какой-то необычностью.
Но, к моему удивлению,  Зоя Павловна лишь мельком глянув на моё творение, не стала так пристально как обычно всматриваться в него. Она отвернулась в сторону, и мне показалось, что она плачет. Вероятно, ей вспомнилось пережитое в блокаду...
-Рисуй лучше животных, птиц... всё, что живёт и растёт под чистым небом и ярким солнцем, - произнесла  Зоя Павловна, ...- не рисуй мёртвых...  Она отошла к окошку, промокнув платочком выступившую слезу.
Как хотелось сказать что-нибудь в утешение этой хрупкой, красивой и так непохожей на наших учителей девушке. Я не знал, что именно сказать. но вдруг понял, почему так не нравятся ей батальные сцены, осознав какое горе выпало на её долю... 
 Наш дружный «5а» Зое Павловне почему-то очень нравился. Очень часто она подолгу рассказывала о Ленинграде, проходя между рядами парт и описывая строгие проспекты, неповторимые мосты через Неву и площади с памятниками архитектуры. Она рассказывала про Эрмитаж и Петродворец, про Русский музей и большой дом на Литейном проспекте, где жила она до эвакуации и где даже в одном подъезде жильцы не все знают друг друга.
А я слушал и удивлялся: как же так, как можно не знать соседей по подъезду, если я, например, знаю не только всех на нашей улице - я знаю даже многих жителей соседних улиц!
Рассказы о Ленинграде вызывали у нас ещё большую тревогу за судьбу осаждённого города и за тех ленинградцев, что остался в нём, стойко перенося все тяготы и лишения блокады. Мы всей своей чистой и бескорыстной детской душой, всем сердцем полюбили Зою Павловну, а девчонки были от неё просто в восторге! Нам нравилось в ней всё и особенно то, что были мы для неё не только учениками, но прежде всего товарищами.
-Ну, друзья, поехали! - обычно говорила она, открывая урок, и наши доверчивые улыбки свидетельствовали о полнейшем взаимопонимании. Своим отношением к нам Зоя Павловна как бы ликвидировала возрастной барьер, убрав ту невидимую, разделяющую учителей и учеников, границу. Она, как никто другой. сумела понять нас - тринадцати-четырнадцати летних мальчишек и девчонок.
Забавно было наблюдать, как наши девчонки, плотным кольцом окружив любимую учительницу, провожали её до калитки частного домика на Садовой улице, где школа снимала для неё небольшую комнатку. Зоя Павловна шла в коротенькой шубке, в чёрной изящной шляпке в окружении стайки девчонок в сибирских мохнатых шапках и в больших,  явно не по размеру валенках.
Вспоминая этого человека,  я  лишь потом понял, как много дала нам эта хрупкая девушка, пробудившая не только интерес к рисованию у многих учеников школы. Она вызвала огромный интерес к живописи, архитектуре, театру, а по большому счёту - к огромному миру искусства и ко всему прекрасному, стараясь передать нам своё мироощущение.
Могу смело утверждать, Зоя Павловна оказала решающее влияние на мой выбор. Она настолько увлекла меня, да и других учеников рассказами о Ленинграде, о его неповторимых дворцах, Адмиралтействе, Зимнем дворце, Исаакиевском соборе и других памятниках этого красивейшего города мира, что я по прошествии нескольких лет твёрдо решил продолжить своё образование только там!
Будучи уже ленинградским студентом и  возвращаясь домой по Литейному проспекту, я пытался угадать, в каком же из домов жила- а может, и сейчас живёт - Зоя Павловна. Я напряжённо всматривался в лица прохожих, надеясь отыскать среди них лицо любимой учительницы с большими, красивыми, но такими грустными глазами.
Пять лет я ходил этой дорогой, надеясь на чудо, однако Зою Павловну так и не встретил... Ленинград, в отличие от нашего маленького городка, был слишком велик, а вероятность такой встречи была ничтожна...   
 
Случай на дороге

Вот уже почти неделю работаем с Толей на картофельном поле колхоза «Путь к новой жизни», зарабатываем картошку. Система расчёта проста: десять вёдер - колхозу, одиннадцатое - себе!
А оказались мы здесь, в двадцати километрах от дома, после того, как посчитали собранный у себя урожай и поняли, что до следующего урожая картошки нам явно не хватит. Война научила нас быть практичными и предусмотрительными, надо было кормить семью.
Поработали неплохо. Однако надо было возвращаться домой. Я решил не ждать обещанную в субботу колхозную машину, которая повезёт в город заработанную нами картошку, а воспользоваться чудесной погодой и пройти этот путь пешком.
Сразу же после обеда с девочкой из нашего города мы выступили в путь. Дорога проходила по осеннему лесу, который не расстался ещё со своим золотистым убором. Мы непринуждённо разговаривали и совершенно незаметно для себя прошли пять километров, любуясь красотой деревьев и свежим воздухом. Показался Большой Сибирский тракт.
Здесь произошла роковая ошибка. Вместо того, чтобы повернуть налево в сторону города, я машинально свернул направо. Мы прошли уже значительное расстояние и ждали, когда же, наконец, появится знакомая деревня. Но её всё не было.
Тут я всерьёз забеспокоился и понял, что повернул не туда. Стыдно было признаваться в своей ошибке, но пришлось это сделать, повернуть назад и снова шагать по той же самой дороге. Всю дорогу я проклинал себя. Моя спутница молчала, но, вероятно, думала то же самое.
Когда мы подошли к тому роковому перекрёстку, солнце было уже у горизонта. К заходу солнца мы подошли к деревне, но моя спутница заявила, что сильно устала и намерена остаться на ночёвку в этой деревне, благо здесь жила её тётя, эвакуированная из Ленинграда.   
 Отказавшись от предложения  родственников моей недавней попутчицы  переночевать,  двинулся я  дальше уже в наступившей темноте. По дороге к городу было кладбище. Если идти по тракту - это два лишних километра. Через кладбище значительно ближе, и если принять во внимание пройденные километры, легко понять, почему желание сократить путь оказалось сильнее.
За кладбищем располагалось и наше картофельное поле. Вот и тропинка, петляющая меж могил и деревьев, именно по ней я частенько ходил на наш участок.
Сколько раз проходил я здесь и один и с Толей. Только вот тишина в этот раз была какая-то необычная, и луна отчего-то перестала освещать мне путь, спрятавшись вдруг за тучку. Тропинку почти не видно. Опасаясь сбиться с пути, тем не менее иду вперёд. Скоро должен показаться дом кладбищенского сторожа.
И вдруг... что-то похожее на мычание донеслось до моего слуха. Затем оно начало подниматься... потом опустилось вниз. Сердце учащённо забилось, коленки задрожали, а на лбу выступила испарина.
Что делать? Бежать назад?!  Тогда точно собьюсь с дороги и заблужусь среди могил!
Я стал осторожно продвигаться вперёд и внезапно наткнулся на сторожа, копающего могилу. Рядом с ним мычал телёнок.
-Вот привязался ко мне, окаянный! - кивнул на него сторож, - мать у него отчего-то издохла, так он за мной ходит. А мне тут две могилки заказали, завтра похороны... - как бы оправдываясь, закончил он, утирая пот.
Я облегчённо вздохнул. Невдалеке тускло светилось окошко сторожки.  А там и до дома недалеко.
-А ты чего припозднился сегодня? - не удержался от вопроса напоследок сторож.
Я объяснил, особо не вдаваясь в подробности и заспешил домой, где меня встретила взволнованная мама:
-Что это ты такой бледный?  Наверное, кормили плохо? - спросила она.
-Нет, всё нормально. Кормили хорошо, а картошку Толя завтра привезёт на машине.
Я решил не рассказывать маме о том, что я только что пережил.
Той картошки, что заработали мы тогда в колхозе, не только хватило до следующего урожая, но даже образовались небольшие излишки, которые мы продавали весной.

           Толя

Победное наступление Красной Армии продолжалось. Были освобождены Запорожье, Мелитополь, Днепропетровск, Днепродзержинск., а 6 ноября, в канун очередного праздника, был взят Киев!
По-прежнему мы живо обсуждали в классе положение на фронте, но теперь всё чаще и чаще звучали прогнозы по возможным срокам выхода наших войск к Государственной границе и на каком конкретно участке фронта это произойдёт.
Как было ещё далеко до этой границы, сколько жизней наших солдат ещё придется положить! Новый, 1944 год начался с освобождения Новгорода и снятия блокады с Ленинграда силами Ленинградского и Волховского фронтов.
А в феврале к нам пришла повестка - через день Толя должен был уйти в армию. Помню тот день так отчётливо словно это было вчера. Почему-то мой брат почти весь день напевал одну и ту же песню на слова С. Есенина:

«Есть одна хорошая песня у соловушки,
Песня панихидная по моей головушке,
Пойте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха-
Всё равно любимая отцветёт черёмуха...»

Отчего брат так сосредоточился на этой песне? Может, потому, что любил Есенина, а может быть, вспомнил цветущую в нашем «оазисе» черёмуху, пел, опасаясь, что никогда больше её не увидит...
Когда была отправка призывников, внутренний голос убеждал меня с вечера предыдущего дня не провожать ни в коем случае брата. Настойчиво пульсировала мысль: вот пойду провожать - и больше его никогда не увижу!
И я не пошёл! Не ушёл с урока алгебры, не ушёл даже тогда, когда за мной прибежала Аля, отпросив меня с урока у нашей строгой Марии Фёдоровны, которая совершенно искренне полагала, что в жизни нет ничего более важного, чем математика. Не пошёл я и тогда. когда учительница строгим голосом назвала меня по фамилии- а она всех учеников называла только так - в приказном порядке предложила мне пойти на вокзал.
Я сидел за партой и спокойно решал задачу. Мне было не важно, решу ли я её. Дело было в каком-то неосознанном разумом, но реальном и вполне осязаемом предчувствии.
Через три месяца я всё же увиделся с братом, когда он после подготовки в учебном центре в составе воинского эшелона следовал уже в сторону фронта, и поезд остановился на час на нашей узловой станции. Я проводил брата на фронт, не зная, доведётся ли вновь увидеть его. Угроза, ежедневная угроза получить похоронку  нависла и над нашим домом.
После полученного на Воронежском фронте ранения вернулся мой дядя Вена с искалеченной правой ногой и орденом «Красной Звезды». Он тем не менее остался на военной службе в военном комиссариате. У моей двоюродной сестрёнки Гали, родившейся без него в первый день первого военного года теперь есть отец! А вот от своего отца последнее письмо - а отправлять письма ему разрешалось один раз в три месяца - пришло в октябре сорок первого! Мы не знали, жив ли он...
Писем от отца не было, но зато на него не должна придти и похоронка. Сколько их почти каждый день приходило в наш город, принося горе и страдания. Уже пришли такие скорбные извещения и на некоторых Толиных одноклассников, многих из них я хорошо знал. На тех самых ребят, что когда-то ласково называли меня «сынок», которые как будто вчера ходили по этим улицам. Не верилось...не хотелось верить...
После сообщения об их гибели я часто видел во сне этих ребят, радовался встрече, что-то спрашивал, а они мне отвечали. Просыпаясь утром, я понимал, что это был всего лишь сон, понимал, что никогда их не увижу и чувствовал себя каким-то опустошённым.
Борис Теплоухов закончил лётную школу и уже сражался на Украине. Где-то воюет и мой брат Толя, но писем с фронта пока не было. Последнее письмо с адресом «полевой почты» было о том, что через несколько дней они получат танки и тогда отправятся на передовую. Где получают технику и когда их подразделение вступит в бой, было не ясно.
То, чего мы ожидали так долго, наконец свершилось - 26 марта 1944 года войска II  Украинского фронта вышли на реку Прут- Государственную границу с Румынией. Что будет дальше? Войдут ли наши на территорию этой союзной с Германией страны?
Мы гордились нашей армией и мечтали о том, чтобы она прошла освободительницей по всей Европе. Тогда мы не могли знать, какой великой ценой придется заплатить за это освобождение - четыре миллиона жизней советских  солдат пришлось отдать за это освобождение. Но тогда нашему оптимизму не было предела!
Наконец-то пришло письмо и от Толи. По его намёкам, сделанным в обход военной цензуры, я понял, что воюет он на территории Румынии.
Весть с фронта получили и Теплоуховы - Кирилл Тимофеевич и Дора Евдокимовна.  Но не письмецо от Бориса, а извещение о том, что их сын после воздушного боя не вернулся на свой аэродром и считается пропавшим без вести. Не было предела их горю - ведь Борис был их единственным сыном. Эти два человека постарели прямо на моих глазах!
Переживал и я... В памяти стояли и наши прошлогодние купания в реке, и походы на Арчекас, и интересные беседы... вставало перед глазами лицо друга в тюбетейке, в которой он так любил ходить летом. Никак не мог я примириться с мыслью,  что Бориса нет больше в живых... 
Как в прошлом году, на классном часе мы зачитывали письма с фронта. Но некоторые ученики больше их не получали. У кого-то отцы и братья вернулись после тяжелых ранений, без руки или ноги, кто-то получил похоронку.
Я же теперь с гордостью приношу в класс письма от Толи. Я пишу ему регулярно, даже не дожидаясь ответа на своё предыдущее письмо. Пишу абсолютно про всё и про всех. Про домашние дела, про друзей и про новую книгу для его большой уже библиотеки, в которой можно найти как произведения классиков зарубежной и русской литературы так и детективы из серии «Библиотека приключений», от сказок Г.Х. Андерсена до солидных фолиантов по истории дипломатии. Эти книги Толя собирал много лет, но некоторые, очень дорогие по тем временам издания, такие как, например, «Ад» Данте или несколько томов «Истории животных» А. Брема  пришлось всё же продать, когда стало совсем туго с деньгами.
Сейчас же библиотека регулярно пополняется новыми книгами. В этом большую помощь оказывает тётя Надя - она сейчас работает в книжном магазине и старается выкупить для нас многие интересные экземпляры.
Конечно же написал я Толе и про наш классный час, на котором зачитываются письма с фронта. Он теперь старается писать подробнее, пытаясь намёками, в обход строгой военной цензуры сообщить, где сейчас воюет.
Делает он это весьма оригинальным образом. Например, в одном из писем пишет,  как понравилось ему стихотворение, прочитанное в одной из фронтовых газет:

«Проезжаю сейчас Бухарест,
Всюду слышу я речь не родную,
И от тех, незнакомых мне мест
Я по Родине сильно тоскую...»

Нам становится совершенно ясно, где воюет сейчас Анатолий - он со своим танковым экипажем или в столице Румынии Бухаресте или уже направился  дальше
на Запад.
А на эти стихи позднее была сложена песня. Я услышал её в самом конце войны, и она поразила меня неподдельной искренностью и отчаянной тоской.
Подумалось: сложить такую песню мог только человек, не понаслышке знакомый с жестокой правдой войны и не уверенный в том, доведется ли ему вернуться на столь милую сердцу Родину.
 А на классном часе никто и не спорил со мной, когда я, зачитав выдержки из письма брата, высказал предположение, что воюет он на 2-ом Украинском фронте, и его танковый полк принимал участие в боях за столицу Румынии.
После классного часа ко мне подошёл Колька Абразумов, крепко пожал руку и пожелал, чтобы Толя обязательно дошёл до Берлина.
Но до Победы было ещё так долго....

       Концерт

Бои идут в Польше и в Венгрии. В госпитали города продолжают поступать раненые.
Наша средняя школа шефствует над госпиталем, размещённым  в педагогическом техникуме. Сегодня наш класс даёт концерт для раненых бойцов и командиров.
Уже вручены подарки: книги, школьные тетрадки, химические карандаши, носовые платки, вышитые нашими девчонками кисеты и связанные ими же тёплые носки и многое, многое другое. Не одну неделю собирали мы всё это.
И вот наш классный руководитель Нина Васильевна объявляет:
-Перед вами, наши дорогие защитники, сейчас выступят учащиеся «7 а» класса школы № 42.
Заметно, как она волнуется. И это несмотря на то, что накануне прошёл просмотр всей программы и состоялось несколько репетиций. Да и наш суровый военрук Песков то и дело разглаживает свои пушистые усы, что также свидетельствует о некотором его беспокойстве.
А что тогда о нас говорить...
Но... концерт начинается.  Вот уже Валька Царегородцев лихо играет на баяне полюбившиеся всем мелодии военных лет. Хорошо это у него получается.
«Бьётся в тесной печурке огонь...» - начинает он своим не вполне ещё поставленным, неокрепшим голосом.
И бойцы дружно подхватывают:
«...На поленьях смола, как слеза...».
Красный уголок забит до отказа. Сюда пришли не только раненые, но и медсёстры, врачи и санитарки. Все дружно подпевают, и мне кажется, песня, вырываясь из чуть приоткрытых форточек на простор, достигает другого конца города...
«Тёмная ночь. Только пули свистят по степи...» - это уже поёт, аккомпанируя себе на гитаре, Боря Каменский. У него очень приятный, выразительный голос. Раненые дружно подхватывают песню. Иные задумчиво молчат. Вероятно, их мысли где-то очень далеко. Может быть, вспоминают они своих родных и близких, друзей и однополчан, свой дом...
Я читаю стихотворение Константина Симонова «Сын артиллериста». Оно было напечатано ещё в 1941 году в одной из газет и, случайно попав мне в руки, так понравилось, что я моментально выучил его, запомнив на долгие годы.
Закончил читать я при полной тишине. Видно, всех так увлёк рассказ о двух друзьях-артиллеристах и о подвиге окружённого со всех сторон нашего корректировщика, что не сразу, но спустя какое-то время раздались оглушительные аплодисменты. Такого успеха я, признаться, не ожидал, поскольку не считал себя опытным  декламатором.
А потом пели наши одноклассницы Вера Алымова и Люда Молчанова. Под аккомпанемент Вальки Царегородцева они исполнили «Катюшу» и «Синий платочек». А затем по просьбе раненых моряков Валька исполнил номер, которого не было в программе - песню «Прощай, любимый город».
Всеобщее оживление вызвали фокусы в исполнении Борьки Цирконюка - нашего одноклассника эвакуированного из Одессы. Иные раненые не смогли удержаться от удивлённых возгласов.
Кто обучил Бориса фокусам? Про это он нам не рассказывал. И никогда не раскрывал секрет своих трюков. «Фокус только тогда является фокусом, когда его секрет знает один человек- сам фокусник. Если знает кто-то другой. это уже не фокус, а так... баловство одно...» - любил повторять Борис.
А последним номером нашего концерта была «Студенточка» - или, по выражению одного из наших остряков,  контрабандный товар- помимо утверждённой заранее программы.
Мы знали, что строгая комиссия ни за что не пропустит этот номер на предварительном просмотре.
Лица раненых, видевших боль и смерть, искалеченных кровавой войной, расплылись в широких улыбках. Казалось, на какое-то время они забыли и о своих увечьях и о перенесённых страданиях. Борька Каменский и Люда Молчанова под гитару спели в два голоса песню о любви и  поцелуях:
«...Студенточка- заря вечерняя, под липою я обнимал тебя. Счастливы были мы, наслаждаясь поцелуями и вдыхали аромат ночной под серебристою луной...»
Укоризненно качала головой Нина Васильевна, совершенно ошарашенная нашим «сюрпризом». Зато военрук Песков удовлетворённо улыбался.
Аплодисменты были бурными и продолжительными.
Я вглядывался в просветлевшие лица раненых и вспоминал тот памятный концерт, состоявшийся в последнюю мирную ночь перед войной.
Как же давно это было!
Никто не ругал нас за «Студенточку». А за концерт в госпитале мы даже получили писменную благодарность с печатью.

           Сон

День 29 июля 1944 года останется в моей памяти до конца жизни - пожалуй, он оказался для меня самым счастливым за всю войну.
Утром по радио сообщили: наши войска освободили город Брест. Этот город и Брестская крепость первыми приняли на себя удар вражеских войск, и их освобождение для всех было определённой вехой.
А ночью я видел сон. Мы с Борисом Теплоуховым на нашей речке, на том самом любимом месте. Я держу в руках суровую нитку, стоя у самой воды, и запускаю воздушного «змея» огромных размеров, на котором сидит ... Борис.
-Сейчас я спущусь к тебе, - говорит он, а я недоумеваю, как он сделает это при такой-то высоте.
Тут я просыпаюсь. До самого обеда перед глазами стояла эта картинка: речка, воздушный «змей», Борис... Я ещё раздумывал: может, рассказать Доре Евдокимовне, матери Бориса это сновидение, но решил не тревожить её лишний раз, зная. как тяжело переживает она случившееся...
А дальше произошло то, чего я никак не ожидал.
К нам зашла Дора Евдокимовна - радостная и взволнованная, с письмом в руке. С письмом ... от Бориса!
Оказалось, его самолёт был подбит, но он спрыгнул с парашютом и оказался в районе, контролируемом белорусскими партизанами. И Борис вступил в партизанский отряд, а после того, как наши войска вошли в  этот район Белоруссии, разыскал свою часть и только тогда отправил письмо домой. Дора Евдокимовна читала письмо и плакала. А вместе с ней плакала и моя сестра Аля.
Я схватил письмо, пробежал глазами строчки, будто не веря в сообщение. От внезапно охватившего меня волнения подкосились ноги, но я справился с этим, пулей помчавшись в конторку к Кириллу Тимофеевичу.
Никогда не казался мне долгим этот путь, который я обычно проходил обычным шагом за десять минут. Я мчался и думал об одном: только бы он оказался на месте!
Я вбежал, запыхавшись, и сумел выпалить Кириллу Тимофеевичу лишь два слова:
-Борис... письмо!
Он бережно взял листок бумаги, а по щекам его катились крупные, очень крупные слёзы. Они падали и падали на письмо, а Кирилл Тимофеевич не стеснялся этого. Разве имело это какое-нибудь значение...
Да и сотрудники, узнав от меня, в чём дело, не все удержались от проявления своих чувств, горячо поздравляя Кирилла Тимофеевича. А я стоял и размышлял, случайным или всё таки не случайным было то ночное сновидение...

                Письмо

Были уже полностью освобождены прибалтийские республики, Белград, София. взят Бухарест. Советские войска вступили на территорию Восточной Пруссии. А это уже Германия!
Как нам хотелось, чтобы война закончилась к новому, 1945 году, чтобы возвратившиеся солдаты встречали праздник в кругу семьи. Но в действительности всё было куда сложнее.
Толя воевал, если судить по его письмам, в Венгрии. Только почему-то писем давно уже от него не было. Каждый день и не по одному разу заглядывали мы в почтовый ящик, и первым вопросом нашей мамы, возвратившейся с дежурства был вопрос, не пришло ли письмо от Толи. Получив отрицательный ответ, она волновалась и переживала ещё больше.
И вот письмо пришло. Но не от моего брата, хотя и с тем же самым номером полевой почты. Письмо от командира части!
Не передать словами моё волнение, когда я увидел этот конверт и развернув начал читать.... И сегодня я дословно помню этот текст.
«Уважаемая Татьяна Ивановна! Немецкие матери-волчицы родили  и воспитали своих детей фашистами, принесшими советскому народу столько горя и страдания...»
Далее в письме были слова благодарности моей матери за воспитание геройски  воюющего сына - храброго танкиста. Не сразу я понял, что Толя ранен, находится в госпитале и по выписке из него будет направлен в числе лучших танкистов на учёбу в Высшее танковое, ордена Суворова Киевское краснознамённое училище.
Не могу простить себе, что дал читать маме это письмо, предварительно не подготовив её. Не знаю, почему я так поступил. Как побелело лицо мамы при чтении первых строчек письма, а я, осознав свою оплошность закричал, что он живой!
Мой брат был ранен, когда его танк из восточной части Пешта через мост прорывался в западную его часть- Буду. Снаряд разорвался на лобовой части машины.
Лечился Толя в Будапеште, но всё это мы узнали значительно позже, когда он написал уже из Киева.

Победа

И всё-таки пришла эта долгожданная Победа!
Помню дождливое утро и как, собираясь в школу, я включил по обыкновению радио и голос диктора Юрия Левитана - о том, что 8 мая в Берлине был подписан акт о полной и безоговорочной капитуляции. Уже реяло над рейхстагом знамя Победы, и  со дня на день все ожидали это известие, и тем не менее оно было неожиданным!
Никто не объявлял и никто не приглашал на торжественную демонстрацию, но все школы, техникумы, все городские учреждения прервали свою работу, и люди двинулись на городскую площадь. И в этот момент вдруг тучи разошлись, и засияло яркое, весеннее солнце...
День этот был тёплым и необыкновенно радостным. Все обнимались, поздравляя друг друга с победой в этой самой кровопролитной из  войн.
Звучала музыка духового оркестра, звучали речи и клятвы сохранить вечную память о павших в жестоких боях.
Но вместе с улыбками я видел и рыдания и слёзы на глазах своих земляков. Для них это был и праздник и день великой скорби. Таким он и остался до сих пор.
Мне хотелось навсегда увековечить этот день, и я решил посадить берёзку. Я выкопал в лесу маленький отросток деревца и уже на закате дня посадил его во дворе своего дома. Я боялся, оно не приживётся, заботливо поливал его и деревце прижилось и окрепло.
Эта берёзка - по сути дела ровесница великого праздника, и мне было очень приятно наблюдать, как год от года деревце набирало силу, становясь выше и красивей, как каждую весну, к празднику Победы на ней распускаются нежные и клейкие листочки.
 Глядя на неё, я вспоминал тех земляков, что сложили голову в этой войне. Их 3656, а 7113 жителей Мариинска были награждены орденами и медалями. Десять человек - Торгунаков П.Ф., Моисеев И.Т., Борисов Н.Д., Калинин Н.Т., Лебедев А.П., Пальчиков С.П. , Шиндиков Н.Ф., Немков И.Ф., Киреев А.И., Баламуткин Т.Б.- стали Героями Советского Союза.
Я считаю своим долгом ещё и ещё раз просто напомнить: все мы у них в неоплатном долгу ...